Отрок московский
Шрифт:
Медведь заревел, раскачивая лобастой башкой и переступая с ноги на ногу. А потом поднялся на дыбы.
– Ох ты, зараза… – прошептал Третьяк, задирая голову.
– В топоры его, тятя… – напрягся Вторак. – В топоры!
– Я тебе дам «в топоры!» – насупился Несмеян. – Быстро в волокушу и тикать! Я его задержу!
– Ты чего, тятя…
– В волокушу, я сказал! – рыкнул мужик не хуже лесного хозяина.
Юнцы нерешительно отступили, а сам лесоруб шагнул вперед с мрачной решимостью в глазах. Сейчас он посчитается с медведем за все. Ведь был у него еще один сын. Старший. Первак. Такой же крепкий и высокий, как и младшие братья. Девки его любили. Пожалуй, он мог
Несмеян поплевал на ладони, поудобнее перехватывая топорище.
– Ну иди сюда, бурый… – позвал мужик, прикидывая, как вернее ударить. Он понимал, что второй раз замахнуться не успеет.
Медведь приближался на задних лапах, будто уродливый человек, натянувший мохнатую доху. В распахнутой пасти поблескивали двухвершковые клыки.
– Тятька, беги к нам!!! – закричал Вторак.
«Поздно, – тоскливо подумал Несмеян. – Сразу надо было. А теперь чего уж…»
– Уходите! Быстро! – выкрикнул он.
Дробно ударили о мерзлую землю копыта Зорьки. Раскатились горохом, все больше удаляясь.
И тут медведь напал. Попытался сграбастать человека когтистыми лапами.
Лесоруба спасло умение уклоняться от удара, выработанное в кулачных схватках на льду. Тяжелая плюха, метившая в голову, попала в плечо.
Несмеян кубарем покатился в сугроб.
Снег набился в глаза, рот, уши.
«Прими, Господи, душу раба Твоего…»
Он сжался, накрыл голову руками и ждал нового удара, но медведь не спешил, хоть ревел басовито и яростно.
Плотная тень, различимая даже с закрытыми глазами, промелькнула над вжавшимся в снег человеком. Свирепому рыку ответил другой – не менее могучий и уверенный в себе.
«Неужто два медведя? Час от часу не легче…»
Осторожно приподняв голову, Несмеян выковырял пальцами снег из-под бровей и обмер. Будет что внукам рассказывать, если выживет… Таких чудищ в витебских лесах люди отродясь не встречали.
Здоровенная белая туша, поросшая плотной шерстью, замерла вполоборота к лежащему лесорубу. Округлые бочкоподобные бока, кривые лапы – самые что ни на есть медвежьи. Вздыбленная холка. Если бы не желтовато-белый окрас, то легко спутать с лесным хозяином. Вот голова подкачала. Маленькая по сравнению с огромным туловом, клиновидная, будто бы змеиная.
Зато клыки и когти… Куда там шатуну…
«Господи, хоть бы загрызлись! – с жаром воззвал Несмеян. Он бы и перекрестился, если бы не страшился привлечь внимание хищников. – Хоть не убегу, так на дерево залезу!»
А бурый и белый звери стояли почти не шевелясь. Рычали. И вот что странно, если шатун, скорее всего, хотел добраться до сладкой человечины, то странный пришелец, напротив, пытался лесоруба оборонить.
Первым не выдержал бурый. Он бросился вперед, взрывая снег. Распахнулась широкая пасть. Слетели брызги слюны с алого языка.
Белый остался на месте, несокрушимый, как скала.
Клыки ударились о клыки.
Мелькнули когти. Каждый в пядь длиной.
Шатун отлетел, как пес от удара сапогом. Лапы его разъехались, но могучий зверь устоял и снова кинулся в бой, привставая на дыбы, чтобы обрушиться всем весом на холку врага. Белый поднялся ему навстречу, распахивая «объятия», вполне способные сломать кости молодому зубру.
Звери покатились по вырубке, ломая подлесок.
Полетели клочья шерсти.
Несмеяну приходилось не раз видеть, как грызутся между собой здоровенные цепные кобели из тех, кто один на один не уступит волку. Но по сравнению с этой дракой, то была просто щенячья возня.
Лесоруб пополз сперва задом наперед, потом поднялся на ноги и кинулся наутек, забыв и шапку, и топор, и армяк.А медведи бились насмерть.
Ни один не мог взять верх. Когти бурого зверя скользили по густой белой шерсти, не причиняя вреда, а зубы раз за разом натыкались на чужие зубы. К тому же зачатками звериного разума шатун чувствовал, что его щадят, бьют вполсилы, с эдакой ленцой. Этого он стерпеть не мог. Бил и кусал с удвоенной яростью, захлебываясь слюной…
На миг ему показалось, что победа близка. Белый медведь завалился на спину, подставляя беззащитное горло. Еще чуть-чуть…
Бурый рванулся из последних сил, распахнув до предела пасть…
Обе задние лапы белого медведя врезались ему в брюхо, подняли в воздух, отбросили на пару саженей.
От удара пошел гул по земле, дрогнули и закачались столетние сосны.
А перехитривший противника белый был уже рядом.
Врезал справа.
Слева!
Клацнул зубами возле уха.
И бурый побежал. Трусливо и позорно. Только вихляющийся зад мелькнул между деревьями.
Победитель посмотрел ему вслед. Постоял, унимая тяжко вздымающиеся бока, а после вразвалочку направился в кусты. Здесь, в заснеженных зарослях ежевики, чьи колючие стебли расступались, окружая маленькую полянку, торчал старый пень. На очищенном от коры и луба боку пня виднелся рисунок: громовое колесо со спицами, загнутыми противосолонь. Кто-то звал его коловратом, кто-то солнцеворотом, кто-то перуновым колесом.
Знак белел свежими царапинами – нарисован совсем недавно, – а из середки колеса торчал нож с костяной рукояткой.
Белый медведь внимательно обнюхал черенок ножа, еще хранящий запах человеческих рук. Присел. И вдруг, с ловкостью, удивительной для многопудовой туши, скакнул через пень. Еще в полете он сжался, стремительно теряя шерсть. Мелькнули худые, но жилистые плечи, впалый живот и тощие ягодицы.
На снег, перекатившись через плечо, упал человек. Седой как лунь, длиннобородый.
Зябко поежившись, он запустил руку под корни пня и вытащил просторные домотканые штаны, рубаху, расшитые бисером унты. Не спеша облачился, перетянул лоб кожаным ремешком, разгладил бороду. Еще пошарил в тайнике. Вынул одежду потеплее. Что-то вроде епанчи. Встряхнул, накинул на плечи, а пришитый к вороту куколь [71] сбросил за спину. Здесь же, присыпанные снегом, лежали широкие лыжи, обтянутые собачьим мехом.
Выдернув нож из древесины, старик тремя быстрыми движениями стесал рисунок. Встал на лыжи и решительно зашагал к месту недавней схватки, а после, по отчетливо заметному следу шатуна – и дальше в лес.
71
Куколь – капюшон, колпак.
Заснеженные ели, казалось, расступались перед лыжником и смыкались за его спиной.
Пару раз старик, бегущий легко, словно юноша, останавливался и приглядывался к следам. Покачал головой, заметив капельки крови. Но вскоре алые пятнышки на снегу перестали попадаться. Где-то через полверсты отпечатки широких медвежьих лап стали смазанными, «обросли» длинными бороздками, выказывающими усталость зверя. А еще через четверть версты бурый сделал лежку.
Тяжелая туша глубоко впечаталась в снег. Видно было, что зверь долго елозил на одном месте – даже выковырял желтую палую хвою, разбросав ее поверх наста. Кое-где снег подтаял, а потом опять схватился блестящей корочкой.