Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Теперь здесь сменяется через день или грязь непролазная и непроходимая, или глубокий снег, из которого на следующий день опять грязь... Говорят, что это прекрасное время года, а весны и лета даже и старожилы боятся — тогда от лихорадок нет спасенья и ничем нельзя от них защититься и избавиться.

Надеюсь окончить поручение прежде, чем получу лихорадку; а если к тому времени не кончу, то поминай как звали!.. Кстати, «как звали»: нынче, любезный мой Василий, твои и мои именины... Позволь мне поздравить и тебя, и себя и пожелать тебе счастья более, чем себе желаю; а я себе его желаю довольно, да что-то не идёт... Всё равно, авось к тебе придёт, тогда половину уступишь мне; разумеется, половину не такую, как приобретает себе Кавелин: на этакие «половины» я не имею претензий... А каков, в самом деле, наш Кавелин! сколько счастья вдруг привалило: и жених, и генерал, — начиная с плеч и нисходя до...! Прощай! не забывай твоего Перовского».

Как осторожно ни оценивал свои следовательские возможности, но и маленькой толики облегчений, наверное, не принёс сирым и забитым. Конечно, переворошил десятки дел и слёзных прошений, по возвращении доложил императору о всех злоупотреблениях в крае, однако не месяцы, а годы потребовались бы на то, чтобы всех притеснителей и угнетателей — к ответу. А тут в апреле уж началась с Турцией война...

В тот памятный зимний день, когда слепая и жестокая картечь разметала у Сената остатки восставших, Николай сказал во дворце, что сокрушил главу революционной гидры, которую молодые и безрассудные сыны России вскормили на гибель себе.

А кто же выкормил другую гидру — самоуправство администрации и развращённость чиновничества, подкупность судов? Россия стонет в тисках этой гидры — поборов, насилия, грабежа, гидра эта, уверовав в свою безнаказанность, издевается даже над верховной властью. На всём пространстве огромного государства нет такого места, куда бы не досягнуло это чудовище, и утонувший в грязи Екатеринодар — лишь капля в море лжи, обмана, издевательств над собственным же народом, из которого выдавливают все соки, а грянула война — их, безответных, обобранных и забитых, в самое пекло.

И разве удивительно, что нашлись люди, решившие свергнуть такую несправедливость? Они, возмущённые зрелищем униженного и страдающего отечества, разожгли огонь мятежа, чтобы уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия — безопасность, вместо продажности — нравственность, вместо произвола — покровительство закона, стоящего надо всеми и равного для всех.

Можно осудить незаконность средств к осуществлению сих целей, дерзость предпринятого, но нельзя отринуть попытку этого благородного и чистого порыва.

Я здесь о целях замысла, продолжал рассуждать сам с собою Василий Перовский, не о том, во что он, замысел этот, вылился. Если бы я разделял средства, я не отошёл бы от тайного военного общества, был бы у Сената с ними, а не 6 государем.

Кто же теперь исцелит недуги державы, кто вызволит многострадальное отечество наше из грязного болота, в котором всё светлое, честное и неподкупное поглощается более и более своекорыстием, развратом и воровством екатеринодарских, харьковских, курских, сибирских и тому подобных правящих аристократов, коим несть числа?

Надежда теперь на него, императора. Многое, что в продолжение года можно было свершить без крутых переворотов, им проводится в жизнь. Злоупотребления, слава Богу, понемногу выводятся и наказываются, коль скоро их открывают, и те, коим должно бояться, сделались уже гораздо осторожнее. Надобно надеяться, что осторожность эта со временем обратится в добродетель; притом же, покуда мы наживём бескорыстных судей и беспристрастных начальников, можно будет довольствоваться и плутами, если они, хотя от страха, будут исправно играть роль честных.

Невесело становилось от таких размышлений. Что, в самом деле, может достичь один человек, даже если он и государь, которому все подчинены? Лихорадочная его деятельность ведь и вызвана-то порочностью наших учреждений. Однако и один пример может быть прекрасен, если не будет забыт теми, кои должны ему подражать. А вокруг трона и начинаются те порочные круги, которые затем, как на водной поверхности, расходятся всё дальше и дальше...

Грудь пекло, прожигало насквозь, как калёным железом, малейшее движение рукой отзывалось болью во всём теле. И тогда мысли путались, сбивались — и он снова проваливался куда-то вниз, где со всех сторон свирепо гудело нестерпимо палящее пламя.

Наверное, это вспоминалась война, последний штурм Варны, когда он, точно налетев на огромный железный кол, выставленный перед ним, обливаясь горячей кровью, упал на каменистую и знойную землю.

Однако почему, очнувшись после тяжёлой операции, он вспомнил сразу не войну, а Екатеринодар? Должно быть, не только в коне дело, который приснился.

И в Екатеринодар, и следом на войну его позвали обстоятельства, которым он должен был отдаться всею душой, не как иные из того же императорского окружения.

Что ж, он ныне тоже генерал. Только эполеты ему вручили не в парадной зале, а на поле боя, где властвовали огонь и смерть.

Да что там Кавелин с его жалким счастьем! Бенкендорф, Орлов Алексей, Адлерберг, давно уже графы и генерал-адъютанты, как вдохновенно провожали государя на театр войны! И только один он, флигель-адъютант императора полковник Перовский, не просто выехал с ним, но как о величайшей милости испросил позволения самому быть зачисленным в действующие войска.

Разве не императором были произнесены сии великие слова: «В эту торжественную минуту, когда, быть может, на небесах начертано, что я должен найти смерть в этой войне, я покину жизнь с сознанием того, что исполнил свой долг как честный человек, и с сожалением, что не мог быть более полезным дорогому отечеству»?

Так думал и он, Василий Перовский, став начальником штаба корпуса, выступившего на штурм турецкой крепости Анапа.

Жестокие разыгрались бои. Но к середине июня укреплённый форпост этот пал, а с ним в течение всего трёх недель сдались ещё шесть первоклассных крепостей.

В этих кровопролитных и неусыпных сражениях он заслужил генеральские эполеты и Георгиевский крест. И эти отличия он снова, теперь уже собственной кровью, оправдал на поле брани, штурмуя во главе войск последний оплот турок — Варну.

Василий опять открыл глаза и оглядел палату, в которой лежал. У изголовья кровати — столик, на котором склянки с микстурами и ещё какими-то снадобиями, в углу, в деревянном кресле, прикорнула сестра милосердия.

Солнце, должно быть, уже перевалило зенит, потому что не слепило глаза. Такое же послеполуденное время было и недавно, девятого августа. Четыре тысячи русских солдат плотным кольцом охватили Варну, но турецкий гарнизон не сдавался. Наоборот, собрав силы, неприятель выпустил из крепости отряд, который решил нанести урон нашим передовым батальонам. Однако вылазка не удалась: турки потеряли много убитыми и ранеными, нашим достались трофеи, среди которых два знамени.