Отшельник
Шрифт:
Если что, я тоже буду рассказывать про звездолеты. А не про вот это вот все.
Так мы сменяли друг друга до самой ночи. За это время успели и отдохнуть, и даже пожрать приготовить. Голод легко примирил перловую кашу с вонищей из подвала, так что навернули мы от души.
Потом перетерли с Крестоносцем тему с Медведем. На удивление, уговаривать никого не пришлось: рыцарь, как заправский наемник, без обиняков выкатил свою цену: десять литров керосина, новая зажигалка и десять банок мясных или рыбных консервов. Причем расплатиться он нам разрешил в течении десяти дней, поскольку, с его слов,
Егор с усмешкой спросил было, почему тушенки ему надо именно десять, а не девять или одиннадцать. На что Крестоносец посмотрел на него, как на недоразвитого, и терпеливо пояснил, что это оттого, что ему нужно именно десять банок.
Чего непонятного?
Пошарив по карманам, я сразу в качестве залога отдал ему одну из своих газовых зажигалок, еще совсем полную. На том и договорились.
Ночь прошла тихо.
Крестоносец заявил, что активная фаза закончилась и преспокойно улегся спать, ворча себе под нос, что мы развели в его доме «непорядок». И теперь, когда буря закончится, мы уйдем, а ему придется все прибирать.
Пока, наконец, не заснул.
Егор маялся от безделья. Ходил из угла в угол, вздыхал, косился на спящего Крестоносца, который едва слышно посапывал, как младенец, раскинув на кровати руки и ноги.
Я сидел на железной лесенке, ведущей наверх и прислушивался к порывам ветра.
— Слышь, Монгол, — подал, наконец, голос Егор.
— Ну?
— А с какой радости ты вообще подпёрся в эти проходчики?
— Платили хорошо, — коротко ответил я.
— Настолько, что это даже покрывало риски стать таким вот Крестоносцем?
— Настолько, чтобы иметь шанс с определенного момента не зависеть ни от каких рисков и распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению, — нехотя отозвался я. — А с чего вдруг у тебя проснулся такой интерес к моей персоне?
— Скучно, — отозвался Егор, усевшись верхом на табурет.
Усмехнувшись, я сел поудобнее и проговорил:
— Ну, тогда расскажи, с чего вдруг ты пошел надзирателем в тюрьму. Очень любопытно.
Егор фыркнул, потер тыльной стороной ладони нос.
— Не-е-е. Это не интересно и не весело. Лучше… Давай про баб.
Я тихо рассмеялся.
Вот ведь неуемный.
— Ну, давай. И что про них?
— Вот у тебя какая самая страшная была?
— А у меня страшных не было, — улыбнулся я ему. — По крайней мере, в моем воображении все они были невероятными красотками.
Егор ехидно рассмеялся.
— Ну, это да-а-а. Плох тот пацан, который гоняя лысого не видит вместо своей потной ладошки руку молодой музички. А?
Я хмыкнул.
— Ну, в моем интернате музичка была здоровенная, бородатая, играла на военной трубе и звалась Никитой Алексеевичем.
— Хм… А математичка?
— Подполковник в отставке.
— Русичка?
— Как сейчас помню ее отличный хук справа и пышные усы.
— Химичка?.. — упорно не сдавался Егор.
— Наш химик входил в кабинет с ноги и с воплем «р-рота, подъем!».
— Биологичка???
На мой многозначительный взгляд Егор только руками развел.
— Вот это я называю — «просратое детство». Соболезную, мужик.
Я с улыбкой покачал головой.
— Заведение у нас было такое, — пояснил
я. — Специфическое. Школа строгого режима для выращивания неблагонадежных подростков из благонадежных семей. Днем нас муштровали. А ночью приходилось учиться, потому что образовательная программа школы была ориентирована на дебилов, а я имел о себе несколько иное мнение. Так что, боюсь, даже если бы Никиту Алексеевича с его трубой заменили вдруг на фемину, я бы даже не сразу заметил.Егор вздохнул.
— А у меня первая баба была из городских патрульных. Она меня за веселый порошок поймала. Высоченная, обе ноги из железа. Но при этом — красивая.
— Потом хоть отпустила? — усмехнулся я.
— А как же. После трех суток изолятора, — широко улыбнулся Егор. — Это была лучшая тюрьма в моей жизни…
Я промолчал.
Потому что и сам вспомнил свою первую женщину.
Я не мог толком вспомнить ее лица. Только светлые волосы, струящиеся по плечам, насмешливую улыбку и маленькую родинку в уголке рта.
Но зато я до сих пор до мелочей помнил ее ноги. Невероятно длинные, дерзкие, они тянулись от красных туфелек на высоком каблуке до волнующей вселенной под подолом короткого черного платья с такой грацией, что у меня, полупьяного мальчишки, защемило в груди от восхищения. И щиколотки. Нежные, тонкие, с внутренней стороны на правой ноге — маленькая тату четырехлистного клевера.
Изумляясь собственной наглости, я протолкнулся к барной стойке. И сморозил какую-то чушь, прожигая взглядом ее колени.
Девушка рассмеялась в ответ. Смерила меня игривым взглядом. И назвала красивым.
А потом мы оказались в машине.
Ее горячее гибкое тело обжигало меня. И даже приторно-сладкие духи, совершенно отвратительные, ничуть не испортили впечатление от процесса.
Она так и не спросила, кто я или как меня зовут.
Я тоже ни о чем не спрашивал.
Мы сошлись всего на пару часов и легко расстались, чтобы больше никогда не встретиться.
Потом у меня были разные женщины, красивые и не очень. Я помнил их лица, почти у всех знал имена. Но таких фантастических ног больше не видел…
— Слышь, мне кажется, или ветер больше не воет? — отвлек меня от воспоминаний Егор.
— Да, вроде стихло, — кивнул я.
— Может, и буря уже закончилась? Пойду-ка гляну.
Он высунулся из подполья в верхнюю комнату и расплылся в улыбке.
— А и правда вроде все! Ну-ка…
Он поднялся в комнату, и я последовал за ним.
В дыру на двери кроме застрявшего в ней трупа было видно очистившееся рыжеватое небо, солнце, склоняющееся к закату и серый песок.
У меня сразу будто камень с души упал.
Все и правда закончилось. Наконец-то!
— До твоих сколько примерно идти? — спросил я Егора.
Тот не сразу услышал мой вопрос. Широко расставив ноги, он всей грудью вдыхал свежий воздух пустоши — после нашего смрада внизу он и правда пьянил, как аромат леса после дождя.
— Егор! — окликнул я бородатого. — До твоих далеко, спрашиваю?
— Часа два с половиной, — ответил тот, наконец.
— Тогда что, выдвигаемся? — предложил я. — Вряд ли Медведь на ночь глядя куда-нибудь из своей дыры потащится. Так что у нас есть реальный шанс реализовать наш план.