Оттенки

— О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! — послышалось вдруг. Это словно сняло с людей колдовские чары, все зашевелились, загудели. Не сказав ни слова, учитель повернулся и пошел прочь — с непокрытой головой, как стоял перед телом. Он уже успел выйти за ворота и углубиться в лес, а стоящим во дворе все еще видна была его непокрытая голова. Он шел походкой человека, который долго ломал над чем-то голову и наконец добрался до истины. Его уже не интересует, что скажут, что подумают о нем люди, он идет, углубившись в себя, и проливает слезы перед открывшейся ему истиной.

Плакала и дочь старика, беспрестанно взывавшего к Иисусу. Она не отрываясь смотрела на сжатые кулаки Анны, потом прижала руки к груди и зарыдала — судорожно, нервно. Когда Ханс взглянул на плачущую девушку, он почти забыл, что у него умерла сестра и что он стоит сейчас перед ее телом. Он видел только эту девушку, видел ее подергивающиеся плечи, ее полные слез глаза, в которых, казалось, таилась чарующая жизнь.

Март стоял понурив голову. Снова и снова перебирал он в памяти всю историю с кладом. Почему же так случилось? Может быть, он недостаточно крепко верил? Нет! Вера его всегда была крепка, она и сейчас не пошатнулась! Ведь возможно, что бог еще сдержит свое обещание, что все это лишь испытание, искушение дьявольское.

Толпа начала расходиться. Большинство уходило, даже не пожав хозяевам руки на прощание. Только плачущая девушка отделилась от толпы и судорожно схватилась за руку Ханса. Она хотела ему что-то сказать, но рыдания с новой силой подступили у нее к горлу, и девушка пошла прочь, так и не высказав того, что было у нее на сердце. Ханс смотрел ей вслед, словно надеясь, что она вернется или хотя бы оглянется, но девушка, не оборачиваясь, быстрым шагом шла к лесу и вскоре скрылась в нем.

— Вот и остался мой сын без хозяйки, а я без невестки, — сказала метсанургаская старуха, уходившая последней. Лиза только утирала распухшие глаза.

— Не поможешь ли матери обмыть Анну, — обратился Ханс к метсанургаской старухе, — тогда нам не надо будет искать человека.

Старуха подумала немного, словно ища предлога, чтобы отказаться, но потом согласилась. И вот две старые матери стали обмывать покойницу при свете сентябрьского солнца, опускавшегося за лесом.

IX

Прошли недели, даже месяцы. Смерть и похороны лийвамяэской Анны — ее похоронили за кладбищенской оградой — послужили богатой пищей для пересудов; особенно усердствовали бабы — они наперебой шныряли то в пасторский дом, то на мызу, шептались у церковных ворот или встретившись на дороге. Для многих случившееся оставалось еще неясным, рождало вопросы, догадки и предположения. Самым удивительным казалось то, что Анна утопилась именно в той яме, которую рыл ее отец, ища клад; уж пусть бы лучше она утопилась в колодце — так все считали. Тут, конечно, дело не обошлось без колдовства, видно, молитвенные сборища «братьев и сестер» не прошли для Анны даром. А может быть, не совсем выдумки и то, что на Лийвамяэ по ночам пляшут скелеты, мелькают огоньки и слышится жалобный вой. Может, и впрямь в песчаном холме обитают духи; они стерегут свои сокровища, а Март находится с ними в тайной связи.

Самих обитателей Лийвамяэ смерть Анны глубоко потрясла. Март стал еще тише и молчаливее. Субботними вечерами и по воскресеньям он по-прежнему сидел на краю своей ямы и курил трубку, но клада уже не искал. Он решил возобновить работу будущим летом — он все еще верил в обещанное ему богатство и счастье. Стала молчаливее и Лиза, она словно ушла в себя; спина ее еще больше согнулась. По воскресеньям Лиза ходила в церковь и на могилу Анны и там горько плакала. Больше всего ее угнетало то, что дочь похоронили за кладбищенской оградой. Сильно переменился и Ханс; теперь он редко бывал в деревне, избегал людей. На Лийвамяэ не заглядывали больше ни метсанургаский Кустас, ни другие мужики, словно никого уже не интересовали ни газеты, ни беседы Ханса. Жизнь, казалось, вошла в прежнюю мирную колею. Давно уже никто не вспоминал о том дне, когда крестьяне ходили на мызу и барон обещал рассмотреть их дело. Как видно, забыл об этом и сам барон: управляющий, не получив от него новых указаний, по-прежнему требовал с мужиков всех дней сполна. Большинство выполнило приказ управляющего, лишь отдельные упрямцы во что бы то ни стало хотели дождаться решения барона.

Осенью всех немного взволновал слух о том, что в округе начались грабежи. Называли имения, куда вдруг приезжали вооруженные люди, требовали денег, а потом приказывали запрячь себе мызных лошадей и скакали дальше. О грабителях рассказывали чудеса. Это якобы люди образованные, говорят на иностранных языках, играют на рояле, танцуют с барышнями и шутят с ними, точно настоящие господа. Это и не разбойники вовсе, а бог знает что за люди. Все с волнением ждали, что грабители нагрянут и на здешнюю мызу, но те не появлялись. Управляющий и его помощники, вооруженные винтовками, напрасно несли по ночам караул — стрелять им не пришлось ни разу. Но тревожное настроение все же кое в чем сказалось: в поместье даже стали обсуждать вопрос — не пойти ли навстречу тем требованиям, которые крестьяне предъявили летом. Однако когда бабы донесли, что в волости все спокойно и о летних требованиях почти никто уже не вспоминает, господа решили, что лучше оставить все как было, то есть по-прежнему выжимать из людей последние соки.

Все эти слухи и вести волновали людей, возбуждали их любопытство; всем хотелось узнать как можно точнее и подробнее, что же такое происходит. Мужики опять потянулись на Лийвамяэ, по-прежнему веря, что лийвамяэский Ханс знает, в чем дело, — ведь он несколько лет жил в городе и постоянно читает газеты. Ему известно, что творится на белом свете.

Но Ханс был молчаливее обычного, ничего определенного мужикам не говорил, ему вообще не хотелось отвечать на вопросы и разговаривать. Поэтому мужики сами стали строить всевозможные догадки.

— Нет, что ни говори, это не простые воры или мошенники, — заметил как-то один из них. — Верно, какие-нибудь важные шишки.

— Говорят, они никого не убивают, никому не причиняют зла, — подтвердил другой.

— Может, это и не разбойники, а какие-нибудь деятели, кто их разберет, — высказал предположение третий.

— Какие деятели? — спросил Ханс.

— Поди знай, какие. Может, их какое-нибудь новое правительство послало. Говорят, Швеция опять хочет нашу землю захватить; ведь в шведской церкви каждое воскресенье о нас молятся; мы, дескать, рабы — так они говорят, — рассуждал третий.

— Пустые россказни, — заметил Ханс.

Мужики помолчали немного, подымили трубками, потом опять стали припоминать всякие слухи.

— Говорят, что это просто-напросто баронские холуи, — начал четвертый старик, — писарь тоже так думает. Иначе почему на мызах им дают лошадей, чтобы дальше ехать. Русских война ослабила, и немец будто бы решил снова взять нашу землю под свою власть, вот он и наслал шпионов. Чтобы никто ни о чем не догадался, они требуют на мызах деньги, словно чужаки какие-нибудь. А на самом деле они баронам свои, только притворяются. Немец опять заберет землю в свои руки, кубьясова дубинка опять запляшет по нашим спинам, по спинам наших детей.

— Ну, уж этого не допустят, — заметил кто-то.

— Не допустят… Никто тебя и спрашивать не станет. Явится он с пушками и бомбами — либо умирай, либо спину подставляй.

— Будто у одних только немцев пушки и бомбы есть, — заметил кто-то.

— Но ведь русские изнурены, даже японец их побил, что они могут поделать.

— Тогда наши сами восстанут, как один человек поднимутся, а уж дубинку кубьяса ни за что терпеть не будут.

— Где нам с немцем справиться! Вон летом ходили на мызу, а какой толк.

Мужики молчали.

— Газеты пишут, что это таллинские рабочие, — сказал Ханс.

— И я это слышал, — заметил кто-то, — но разве рабочие осмелятся грабить имения?

— Да к тому же средь бела дня, — подчеркнул второй. — Что-то не верится.

— Время такое, свобода, — заметил третий.

— Как перед страшным судом: война, русских бьют, лийвамяэская Анна в яму прыгнула, по мызам вымогатели шныряют, дождь льет без конца; только чумы и голода не хватает, — рассуждал четвертый.