Оттепель. Инеем души твоей коснусь

— На Шаболовскую, пожалуйста.

— Подожди, — пробормотал Хрусталев, — давай лучше ко мне заедем, возьмем мою машину, а такси отпустим.

— Мы едем домой, — оборвала она. — Ты слышишь меня? Мы домой сейчас едем.

Хрусталев промолчал. В кухне на Шаболовской, к счастью, никого не было. Аська по-прежнему жила у тетки на даче. Они проскользнули к себе, и Хрусталев сразу же рухнул на диван.

— Поспи, — прошептала она. — Я принесу тебе поесть. Аська всегда оставляет полный обед в холодильнике. На всякий случай…

— Сядь! — Он схватил ее за руку и, не открывая глаз, с силой усадил рядом. — Поесть я успею. Я должен тебе кое-что рассказать.

— Что? — спросила она со страхом.

— Ты действительно думаешь, что я ни в чем не виноват?

— Ты разве был… в комнате?

— Да, — глухо сказал Хрусталев, открыв глаза с красными полопавшимися сосудами. — Я был там. И мы говорили. До вчерашнего дня я помнил только последний кусок из нашего разговора, когда он сказал, что отец спас меня от фронта за счет тех, которых некому было спасать, они пошли, и им разворотили кишки. Это было в самом конце. Но после этого мы обнялись, и я ушел. Хотя только что чуть не убили друг друга. У пьяных людей так бывает. Они ведь то дружат, а то нападают. Но до этого… — Он замолчал и опять закрыл глаза.

— До этого? Что? — пробормотала она.

— Вчера я вдруг вспомнил, что было до этого. До этого он прочел мне кусок из своего сценария «Детство Кости». Там мальчишка возраста нашей Аськи попадает к немцам, и один из этих немцев помогает ему убежать. Потому что этот мальчишка слегка похож на его сына. Да и не только поэтому. Просто потому, что он нормальный человек. Я сказал ему, что такой сценарий никогда не пропустят.

— А он что?

— Он сказал, что отлично это понимает. Потом он совсем соскочил с катушек и заорал, что ему все надоело и он хочет все это оборвать разом. А я решил привести его в чувство. Но я сделал это так, что…

Хрусталев громко сглотнул слюну. Инга ни разу в жизни не видела его плачущим, а сейчас слезы, настоящие мутные слезы, ползли по его щекам, и он вытирал их рукавом грязной рубашки.

— Я сказал ему, что мне никогда не хотелось и не захочется ничего «оборвать». А те, кому этого хочется, должны не болтать, а делать. А то несолидно.

Теперь он не просто плакал, он рыдал, стискивая зубы и захлебываясь. Небритая щетина на лице была горячей и мокрой.

— Ты слышала, что я сказал?

Инга изо всех сил прижала его голову к своей груди и начала судорожно целовать его влажные от пота волосы.

— Ну, Витька! Ведь ты не хотел! Ведь это случайность! Да он и не слышал тебя, он был пьян…

Теперь они лежали рядом, крепко обнявшись, и Хрусталев уже не рыдал, он громко стонал и стучал зубами. Крупная дрожь колотила его, хотя в комнате было очень тепло. Она быстро стащила с себя блузку, чтобы согреть его своим телом, и тогда он начал мягко и быстро покрывать поцелуями ее грудь, как делал когда-то давно, когда они жили вместе и назывались мужем и женой.

— Ох, господи! Что ты! Зачем? — шептала она, но он зажал ей рот поцелуем, и больше они не сказали ни слова.

Кривицкому принесли телеграмму: «Ждем машину Шаболовке будем вечером Хрусталевы». Кривицкий схватился за сердце, которое внезапно дало о себе знать легким покалыванием.

— Без ахов! Без охов! — строго сказал он обступившей его съемочной группе. — Освободили. Геннадий Петрович ни слова не преувеличил. Вчера. Приедут сегодня. Попозже. Машину пошлю. Всем работать.

Марьяна прислонилась к дереву, подняла к небу лицо и что-то негромко шепнула, как будто благодарила за освобождение Хрусталева эти белые размашистые облака. Будник обиженно усмехнулся.

— А я говорил, мне не верили! Вообще, меня, кажется, тут просто терпят…

Поскольку весь коллектив привык к тому, что Геннадий Петрович, будучи человеком избалованным, может ради красного словца позволить себе все, что угодно, на него особенного внимания не обратили и продолжали тихо бунтовать против требований безумного режиссера Егора Мячина, который просто как с цепи сорвался. Утро началось с того, что он послал Аркашу Сомова в колхоз за белой лошадью. Аркаша вернулся через полтора часа, волоча с собой на веревке упирающуюся белую козу. Коза блеяла так, что сердце разрывалось.

— Я лошадь просил, — свирепо сказал режиссер.

— Да нету же лошади! Нету, Егор! Козу еле дали!

— Но мне нужна лошадь, — повторил Мячин.

На лице Аркаши Сомова ясно читалось все, что он хотел бы сказать этому человеку, но он ничего не сказал, махнул рукой и потащил козу обратно. Кривицкий наблюдал за работой своего стажера со стороны, вмешиваться не вмешивался, но иногда глубоко задумывался, и чувствовалось, что он выжидает, не зная, в какую сторону подует ветер.

Брат и сестра Пичугины вели себя очень по-разному: насколько тиха и сосредоточенна была Марьяна, настолько жизнерадостен и оптимистичен был ее брат, взявший в свои руки все художественное оформление будущего фильма. Кроме красного чемодана, с которым должна была приехать из города Маруся в исполнении его сестры Марьяны, и белой лошади, которую именно он посоветовал Егору включить в кадр, кроме мостика через ручей с плывущим по нему обрывком газеты Санча нафантазировал таких костюмов, что одному только Васе-гармонисту, роль которого играл Руслан Убыткин, перемерили шесть разных рубах: от темно-синей до ярко-розовой. Кривицкий терпел, но Регина Марковна, знающая мимику лауреата как свои пять пальцев, понимала, что ей придется вот-вот предупредить Мячина, чтобы он не перегибал палку. Молодая жена Кривицкого Надя то ли оттого, что ей недавно запретили кормить трехмесячную Машу, поскольку молоко ее нашли слишком жирным, то ли оттого, что разлука со знаменитым мужем давалась ей нелегко, начала бомбардировать его телеграммами, в каждой из которых содержалось признание в любви, тревога за его здоровье и сдержанные намеки на какую-то женщину, из-за который Федор Андреич якобы и перестал звонить домой и ни разу не выбрал время, чтобы навестить семью на даче. Сельский почтальон, на сизый румянец и широкие плечи которого заглядывался художник Пичугин, явно представляя себе, каким Жераром Филиппом можно нарядить этого светловолосого и круглоглазого Степана, три раза в день доставлял режиссеру Кривицкому телеграммы. Кривицкий только крякал, разрывая плотные серые конвертики. «Сама приеду люблю беспокоюсь никого не потерплю целую сто раз твоя Надя», — прочел он в последней. После этого Федор Андреич попросил, чтобы его подбросили на почту, хотя туда можно было преспокойно дойти через поле за двадцать минут. Вскоре за столичной знаменитостью прислали телегу, щедро устланную сеном. Лошадь, впряженная в нее, была не той белоснежной красавицей, о которой мечтал Егор Мячин, а старой, простой деревенской кобылой с влажными, словно маслины, глазами и копытами, густо обляпанными навозом. Усевшись на сено и обменявшись рукопожатием со стариком Фокой, в распоряжении которого находились и лошадь, и телега, Кривицкий, мягко покачиваясь, отбыл на почту, где заказал себе междугородний разговор. Слышно было плохо, все время врывался какой-то колокольный звон, хотя никаких церквей в округе давным-давно не было.

— Феденька! — надрывалась жена, стараясь перекричать торжественные удары несуществующего колокола. — Любимый мой зайчик! Когда ты вернешься?

— Надя! — раздувая ноздри, повторял Кривицкий. — Прошу тебя: успокойся! Ведь я же на съемках! Ведь мы тут работаем! Не капусту солим!

— Феденька! Сердце мое что-то чувствует! Я ночи не сплю! Скажи мне, что ты меня любишь! Что очень! Что очень-преочень!

Оглядываясь на скромную телефонистку и прикрывая рот ладонью, Кривицкий бормотал «очень-преочень», но Надя не успокаивалась:

— Что «очень-преочень»? Нет, ты скажи как!

— Люблю тебя очень-преочень-преочень! Мне нужно работать! Актеры на точках! Все, Надя! Целую!

Федор Андреич, крякнув, бросил трубку, расплатился за бессмысленный междугородний разговор, сел на телегу и поплыл обратно, душою и телом отдыхая в этом солнечном, наполненном летними запахами, цветочном море. Люся Полынина, которой Надя тоже посылала по две-три телеграммы в день и мучила ее вопросами, что же на самом деле происходит с ее неузнаваемо изменившимся мужем, как раз в это время вбежала на почту, вытирая мокрый лоб рукавом клетчатой ковбоечки.

— Девушка! — обратилась она к молчаливой телефонистке. — Дайте мне Москву! Ненадолго!

Опять раздался колокольный звон, зашуршали в трубке мощные ангельские крылья, и полный слез голос Нади сказал ей тоскливо: «Але!»

— Надька! — закричала Люся. — Ну, что ты рыдаешь? Он жив и здоров! Волнуется он за работу! Не двигаемся ни черта!

— Не двигаетесь? — удивилась Надя Кривицкая. — А он мне сказал: «Все актеры на точках»!

— Какое «на точках»? — махнула рукой простодушная Люся. — До точек еще далеко!