Отверзи ми двери

– А вы попробуйте, - ответил Костя, его ж собственную мысль сформулировав иначе.
– Тем более, и комната чужая, и стол не мой. Тогда уж своему вчерашнему дружку завидуйте, там все свое да и качеством повыше - и комнатушка, и стол, и книги.

– Ну коли сердитесь, можете не отвечать. Простите.

– Да нету никакого секрета. Встаю, вот эдак, пока тишина, до полудня читаю, думаю, кое-что записываю. Потом приходится уходить - гегемон, проснувшись, первым делом включает радио на полную мощность, телевизор - все детские передачи смотрит, и еще, одновременно, магнитофон. Тут такое начинается - никакого смирения не хватит. И это не для того, чтоб мне досадить - для самоуслаждения. Ну а вечером опять: книги, размышляю.

– И давно вы так?

– Как?

– Такой образ жизни ведете?

– Да уж лет пять.

– Ну а... простите - кофе, хлеб?

– Ах, вот вы о чем? Ну этот мизер сегодня не проблема. Порой приятели из института, где я когда-то работал, реферирование подбросят - день, другой повожусь, месяц живу, а то еще что-то. Жалко, языков не знаю - тогда б и вовсе думать не о чем. Проблема ветчины существует только у нашей интеллигенции, отсюда все их высокие страдания: что можно продать за ветчину, а что, вроде считается, нет. То есть, продать-то все равно, конечно, продают, тут сомнений не существует, но по поводу чего надо покомплексовать, чтоб самому перед собой не так было совестно, да и ореол переживаний как-никак.

– Так вот... один и живете?

– Уж не откровенности ли вы от меня хотите услышать?

– Простите... А дальше?

– Куда дальше?

– То есть, вы так всю жизнь намереваетесь?..

– Вы имеете в виду, как я собираюсь реализовать свое такое вот существование? А я его уже реализовал. Вы знаете что-нибудь про живой опыт, умное делание, созерцание, тайные посещения Духа?
– Костя допил кофе и закурил сигаретку.

– Что вы - куда мне до таких глубин.

– Ну вот так-то, - глянул на него Костя.
– А когда такое с тобой происходит, неужто можно про что-нибудь иное думать, прикидывать или строить планы на будущее? Здесь все не от меня зависит.

"Кто из нас сумасшедший?
– подумал Лев Ильич.
– Впрочем, что я про это знаю..."

– И все-таки даже вы, с тем, что с вами происходит, не можете отрешиться от мира. Ну скажем, "гегемона" не замечать?

– Не могу, - ответил Костя и не улыбнулся.
– Думаете, поймали меня, и я завяну от такой белиберды? Да нету, не может быть святого, которого бы не настигали испытания, а стало быть, сомнения, искушения. В том и дело, что они не напрасно посылаются - вразумляют и очищают. Мне это просто легче, чем другим, - скромно заметил он.

– "Гегемон", положим, не такое уж испытание, тем более, вы нашли выход взяли да ушли погулять. Бывают, конечно, пострашней...

– А что вы про это знаете - что со мной бывает?.. Ладно, - резко оборвал он.
– Вы на своем еврействе споткнулись, кикнулись, как нынешние молодые люди говорят, так думаете, это действительно серьезно?

Теперь Лев Ильич на него повнимательнее посмотрел: хорошее лицо, только глаза больно горячи - умные, пронзительные даже, но больно горячи, будто и не добрые, уж очень своей идеей одержим.

– По-вашему, пустяк, что ли?

– Да вы крещеный человек или нет?
– вскинулся Костя.
– В Господа Иисуса Христа, в смерть Его крестились, или чтоб, уж и не знаю, правда, зачем, православным прослыть? Ну карьеры тут быть не может, мода, вроде бы, тоже к вам отношения не имеет... Тогда зачем - для душевного комфорта?

– Не пойму вашей горячности, - смотрел на него Лев Ильич.

– Горячности? Это ж вы мне на благодать все указываете, которая и тут и там - а в церкви - ну хоть со щами ее хлебай! Какая благодать, когда стоило какому-то ученому приспособленцу перед вами перья распустить - какой-то винегрет из мелкотравчатых идеек и рассуждений, - а вы тут же скисли, ну дали ему в морду, хорошо, а можно бы плюнуть да забыть. Но вы ж в альфе и омеге усомнились! А почему, знаете, почему?

– Почему?
– спросил Лев Ильич.

– А потому, что не туда вы крестились, а про благодать в связи с этим и говорить нелепо. Теперь, вы, вон, со своей еврейской обидой нянчитесь, а накануне, да еще вчера, вас русская идея воодушевляла - прямо летели! Да какая идея? Что вы к России-то привязались? Этот краснобай вам вчера все русские подвиги перечислял: в семнадцатом веке "Добротолюбие" перевели, творения Святых Отцов, еще там что-то. Ну да он за это деньги получает - перечисляй. Великий подвиг! Семнадцатый век! А кто написал это "Добротолюбие", да ведь не в семнадцатом веке - поране, а кто были Святые Отцы - уж не русские ли? Небось, греки. А Киприан - не болгарин ли? Он бы еще вспомнил, какая хлопотня уж в девятнадцатом веке началась с переводом Библии на русский язык, какие споры-дискуссии, какая мышиная возня - кому можно давать читать, кому нет, только ли духовенству, мирянам ли... Может, и Библию в России написали? Так чего вы расплакались, чем тут есть гордиться? Если уж вам непременно национальную гордость охота испытывать, так по мне лучше евреем быть, чем русским - тут стыда да сраму не оберешься...

"Батюшки!
– вздрогнуло что-то у Льва Ильича.
– Так он же ночью мне тоже самое толковал - про то, кто имеет право... Кто о н...
– ужаснулся Лев Ильич.
– Сейчас это ведь Костя!.."

– Погодите, Костя, - сказал он в недоумении, - откуда вы знаете подробности о нашем с Сашей разговоре - Киприан, творения Святых Отцов? Вас тогда еще не было, я помню, как вы пришли?

– Помните?
– сощурился на него Костя.
– А о чем по дороге лепетали, когда я вас тащил - позабыли?.. Или чьи-то слова повторяете, извините, как на митинге: "Благодать от Сергия летит прямо через пять веков к Серафиму, а за пять веков на ком-то она почила..." Так, что ли, я вас цитирую - это сам слышал. "Почила!" Да уж, конечно, почила. Свет и в нашем жутком мире светит в том и обетование Господне, но Россия тут причем, русские?

– А кто ж Сергий был или Серафим?
– уже в страхе спросил Лев Ильич.

– В том-то и дело - кто? Рабы Божьи, христиане, святые люди, а не русские, мордва, черемисы. Вы уж тогда размышляйте не о проблемах христианства, отправляйтесь в какой-нибудь наркомнац - было такое, помнится, учреждение, где Сталин наркомом... О чем речь - я никак в толк не возьму? И вы еще это искушением называете?

– Что ж, по-вашему, проблемы национальные - не живые проблемы, разве случайно все на них спотыкаются, а сколько крови через ту кровь пролито...

– Да мне-то что до нее!
– крикнул Костя, - мало ль за что люди друг другу глотки перегрызают? Вот я вас потому и спрашиваю - крещеный вы или так, время проводите?

– Крещеный, - сказал Лев Ильич.
– Только я в православие крещен, и для меня церковь та, что вон, где-то за углом, быть может, в переулке стоит. Пусть ободранная. И священник в ней - не святой, а такой как я - грешный и несчастный человек, и те ж проблемы каждый день кидают его на землю, когда он молит Христа или Матерь Божию о заступничестве, о том, чтоб дали ему силы справиться с ними.

– Ну пошли-поехали! За углом, Христа он молит. А если ему Христос не даст о чем он Его просит - да уж наверное не даст! Куда он побежит? Что там еще за углом, приглядитесь-ка? А там дадут и много за это не попросят - тридцать все тех же серебряников - цена не изменилась!

– Так о том и благовест, - чуть успокоился Лев Ильич, это уж он понимал. Все те же проблемы у людей и люди все те же.

– Нет, не о том благовест, - сказал Костя, - не для того Господь принял на Кресте муку, чтоб оправдывать эти ваши мерзости, и не для того дары существуют, чтоб эдак ими распоряжаться. Вы за угол намерены бегать: как же, несчастная русская церковь - ее Троцкий расстреливал, Сталин сперва рассеял по лагерям, добивал, а потом кой-кого приголубил, растлевал, Хрущев опять навел шороху, да и теперь та же игра - за веревочки дергают. Несчастная церковь святая, гонимая! Вы там, у своего ученого приятеля, что-то о расколе говорили, стало быть, знаете, читали, хотя слова у вас пустые, литературные: надрыв, раздвоенность, антихрист, апокалиптика... Этими, что ль, словами думаете, можно выразить тот ужас и падение богоносного народа и его духовенства в том славном семнадцатом веке, когда этот "надрыв" и "апокалиптика" проявились? Может, мы вещи своими именами назовем, вспомним, что тогда происходило - без Троцкого и Сталина, без Петра и чудовища Феофана - само собой, в той самой церкви, на которой благодать, которая, по вашим словам, все летала над этой, прости Господи, территорией, на ней же и опочила? Ну давайте, вспомним...