Ответ знает только ветер

— Отчего же? — спросила Нанита.

— Потому что он говорит такие вещи, — ответила фрау Правос. — Такие и им подобные. Люди, которые сдали ему комнату, говорят, что он коммунист. Читает много книжек и потом рассказывает людям, что он там вычитал. Например, про несчастье.

— Что же он сказал про несчастье? — машинально спросил я. После визита к доктору Бецу и беседы с ним я чувствовал себя совсем разбитым и надеялся только на то, что мой самолет вылетает через два с половиной часа, что я опять покину этот город и окажусь в другом, незнакомом, где никто не сможет нарушить мое одиночество. Я уже очень давно превыше всего ценил одиночество. Даже когда заболевал, ни за что не хотел, чтобы Карин была рядом, тем более теперь, когда могу умереть.

— Он говорит: «Несчастье — не дождь, оно не приходит само, а делается руками тех, кому это выгодно», — сообщила старуха.

— Брехт, — сказала Нанита. — Это написал Брехт.

— Правильно. Так его зовут, студент тоже называл это имя. Этот Брехт — он коммунист?

— Он умер, — ответила Нанита.

— А был коммунистом?

— Да, — сказала Нанита.

— Тогда я и со студентом не смогу больше беседовать, — грустно сказала старуха и закашлялась, захлебываясь мокротой. — Такой приятный молодой человек. Не из этих долгогривых, знаете ли. Наоборот, волосы коротко подстрижены, всегда такой опрятный и приветливый, помогает мне нести сумку с продуктами и убирать квартиру, а зимой приносит мне уголь из подвала. Ведь я живу в старом доме, у нас нет центрального отопления. Уголь тоже подорожал в последнюю зиму. Но если этот студент говорит такие коммунистические вещи, я не смогу с ним общаться. Кое-кто меня уже предостерегал. Но я никак не могла поверить, что он тоже коммунист. Ведь коммунисты для нас — самая большая опасность.

— Почему?

— Они не признают частной собственности, — ответила старуха, сильно закашлявшись. — Они говорят, что все люди равны. Бред, да и только. И хотят отобрать у людей все их имущество! Значит, семь семьдесят пять, — сменила тему разговора фрау Правос, выкладывая по одной несколько монеток из маленького кошелька на стекло витрины, пока Нанита опускала коробочку с флаконом микстуры от кашля в пластиковую сумку. — Нынче к вечеру выяснится, может быть, мне еще удастся договориться с «Луизенхое», и они возьмут с меня поменьше, — говорят, у них сейчас есть свободная комнатка, конечно, очень маленькая, просто крохотная.

— Ни пуха вам, ни пера, — сказала Нанита.

— Спасибо, — кивнула фрау Правос. — Да только они уж сколько раз говорили, что у них есть для меня маленькая комнатка, а потом оказывалось, что ничего нет. Нет-нет, моей мечте не суждено сбыться.

Я подумал: эта маленькая женщина с большой мечтой о комнатушке боится, что у нее отнимут ее собственность. Фунт стерлингов завтра будет отпущен и потом упадет в цене на восемь пунктов. Густав Бранденбург предполагает, что Герберт Хельман покончил с собой. Из-за этого я лечу сегодня в Канны. Чтобы выяснить, прав ли он. И еще мне пришло в голову: смог бы Герберт Хельман объяснить этой старушке, каким образом приходит беда и кто ее создатель?

8

Дождь по-прежнему лил как из ведра.

Я сидел рядом с Карин за столиком ресторана на втором этаже аэропорта Лохаузен. Мы пили чай и ждали, когда объявят мой рейс. А его каждые четверть часа все откладывали и откладывали. Авиадиспетчеры опять объявили забастовку из-за нарушения трудового договора, они требовали повышения тарифов, и все самолеты опаздывали с вылетом. Ресторан, вестибюль и все залы для отдыха пассажиров были забиты усталыми, раздраженными взрослыми и плачущими детьми. За нашим столиком сидела еще одна супружеская пара, американцы. Они вообще ничего не заказывали и все время разглядывали кучу фотоснимков, которые муж вынимал из кожаной сумки. Жена была в очках с толстыми стеклами. Они тихонько переговаривались друг с другом. Мы с Карин сидели у окна, и я смотрел сквозь стекло, по которому хлестал дождь, на летное поле, на самолеты и заправщики. Все покрывала пелена тумана, сырость снаружи проникала даже в ресторан — ее приносили с собой люди в промокшей одежде и обуви, и многие из них чихали и кашляли.

«Внимание! — раздался из динамиков женский голос. — Компания KLM сообщает, что рейс № 451 в Лондон откладывается на час». Это же сообщение она повторила по-английски.

— Now look at me here, at the «Hofbrauhaus», [5] — сказал американец и указал на один из снимков.

— It’s just cute, [6] — заметила его жена.

Карин поехала со мной в аэропорт только для того, чтобы отогнать домой машину. Я сидел за рулем «адмирала», она рядом. Карин ужасно злилась на меня и не проронила ни слова. Мои чемоданы и дорожная сумка были уже уложены, когда я приехал домой. Никакого скандала из-за того, что я так демонстративно нарушил свое обещание, не было. Мы не обменялись и пятью словами. И теперь сидели здесь уже битый час, ждали и продолжали молчать; время от времени садился или взлетал какой-нибудь самолет, и автокары подвозили пассажиров к самолетам или, наоборот, увозили от самолетов, но все это происходило ужасно медленно, а из динамиков вновь и вновь звучал тот же женский голос: «Внимание! «Люфтганза» сообщает, что рейс № 567 в Ниццу через Париж откладывается еще на пятнадцать минут».

5

— Погляди, как я выгляжу здесь, возле «Хофбраухауса» (англ.).

6

— Прелестно (англ.).

Голос только что в очередной раз проговорил это по-немецки и по-английски, и динамик отключился, когда Карин внезапно заговорила:

— Желаю тебе вдоволь повеселиться в Каннах, — сказала Карин.

— Спасибо.

Говоря это, мы оба смотрели на летное поле и на дождь, а не друг на друга.

— Ведь для тебя главное — не скучать, не так ли?

Я ничего не ответил.

— This is Seu and me at Oberammergau.

— Now isn’t this just cute! [7]

7

Это мы со Сьюзи в Обераммергау. — Ну разве это не прелесть! (англ.).

— Что ты, что твоя вшивая контора, — громко и отчетливо произнесла Карин. — Все страховые конторы врут. И ты им помогаешь. Желаю хорошо провести время.

— Спасибо, — опять сказал я.

— Не верю, что врач сказал, будто у тебя со здоровьем все в порядке.

— Тогда спроси у него сама, — сказал я.

— Ты же прекрасно знаешь, что он не станет ничего мне сообщать.

Я опять промолчал.

— Here we are in the Prater. This is the Riesenrod.

— Now isn’t just cute! [8]

8

А тут мы в Пратере. Вот это — Чертово колесо. — Какая прелесть (англ.).

Женский голос из динамика попросил некоего мистера Хопкинса, зарегистрировавшегося на лайнер компании «Транс Уорлд Эйрлайнз», рейс в Нью-Йорк, подойти к кассе компании.

— С меня хватит, — сказала моя жена. — Не буду больше ждать. Какой смысл? Ты молчишь, как рыба.

Я промолчал.

— Дай мне документы на машину и ключи, — сказала она.

Я протянул ей то и другое.

— Позвоню по прибытии на место, — сказал я и тут же понял, как глупо это звучало.

— Хорошо. — Карин встала. Я тоже встал, обошел вокруг стола и помог ей надеть плащ.

— Всего хорошего, — проронила Карин.

— И тебе того же, — эхом откликнулся я. Она даже ни разу не оглянулась, идя по залу к двери. А я глядел ей вслед, пока она не исчезла из виду. Но она так и не обернулась. Я снова сел и стал смотреть на туман и дождь за стеклом.

«Внимание! Компания «Пан Америкен Уорлд Эйруэйз» сообщает, что рейс № 875 в Рим через Мюнхен откладывается на полчаса», — опять раздался из динамиков женский голос. И еще раз то же самое по-английски.

9

Мне сорок восемь лет.

Через два года стукнет полсотни. Может быть, через два года меня уже не будет. А может, даже намного раньше. Но может быть, я проживу еще долго. Одно я теперь знаю твердо: я болен. Но не знаю, насколько серьезно. Может быть, очень, а может, и не очень. Это не имеет значения. Я всю жизнь много работал. И много зарабатывал. У меня прекрасная квартира, полная красивых вещей. Там я живу с нелюбимой женой. Когда-то я любил эту женщину. Нет, то была не любовь. То была похоть. Мою похоть она вполне удовлетворяла. Это счастье не продлилось и трех лет. Я, собственно, никогда и не был счастлив. Хотя нет, все же был. В детстве. У меня было счастливое детство и множество приятелей, с которыми я мог играть. И еще у меня была маленькая собачка, с ней я был особенно счастлив. Она попала под грузовик. Не сразу погибла, но было видно, что не выживет. Вокруг меня и собачки на улице столпилось много ребят. Было очень тихо. Я принес с ближайшей строительной площадки кусок гранита, опустился на колени рядом с собачкой, погладил ее в последний раз, она лизнула мою руку, тогда я поднял камень и размозжил собачке голову. Я хотел прекратить ее страдания, но ребята вокруг загалдели все разом, избили меня и разбежались. Дома у себя они рассказали, что произошло, и с того дня никому из них не разрешали со мной играть. Мои родители в наказание запретили мне в течение недели выходить из моей комнаты. И не позволили похоронить собачку в саду, ее трупик забрала машина фирмы по переработке падали. Я любил свою собачку, потому ее и убил. Этого никто так и не понял, подумал я. Потом я еще долгое время молился за собачку, чтобы она была счастлива. С тех пор я больше не молился. Впрочем, нет, молился — во время приступов. Но то были не молитвы в обычном смысле слова. Никогда больше я не имел собаки. Друзья были и потом, — во время войны и сразу после. Когда я женился, все они мало-помалу отдалились от меня. Моя жена им не понравилась, они ей тоже. Поначалу я всегда ей уступал и делал, что она хотела, потому что был без ума от ее тела и безумно хотел спать с ней. Потом перестал ей уступать и делал уже то, что хотел я. Но к тому времени друзья уже улетучились. Работая на своей должности, я объездил почти что весь мир. Но в Каннах еще никогда не был. Это странно. Собственно, почему странно? Ведь я всегда ехал туда, куда меня посылали, делал свое дело, как мог, у меня бывали и удачи, и неудачи, и я спал со многими женщинами. Не так уж многими. Может быть, их было сорок. Максимум сорок. Из них примерно тридцать — проститутки, остальные десять — замужние дамы. Шлюхи всегда были мне милее. Я не любил ни одну из этих женщин, и не думаю, чтобы они любили меня. В этом я даже уверен. Так что в свои сорок восемь лет я, собственно говоря, не знаю, что такое любовь. Маловероятно, что еще успею это узнать, практически это исключено. Меня вполне устраивают проститутки. Переспишь с ними, и сразу же вновь один. Потому-то мне и хочется подольше быть здоровым и работать: чтобы быть одному, жить не дома. У нас с Карин не было детей. И слава Богу. Что бы я делал с ребенком, когда брак распался? Возможно, большинство браков похожи на мой, просто об этом не рассказывают. Вот и мы тоже не рассказываем. Нет, должны же быть и счастливые браки. Даже наверняка. Наверное, это прекрасно, когда тебя кто-то действительно любит. Как бы то ни было, мне это неизвестно. Но я вовсе не хочу сказать, что я не хотел бы об этом узнать, поскольку сам не могу никого любить, я доказал это за свою жизнь. Мне бы хотелось еще лет на пятнадцать сохранить здоровье, чтобы я мог ездить по миру и работать. И быть одному в отелях и барах, в самолетах и спальных вагонах и на автострадах. Потом я хотел бы быстренько умереть. Быстро и безболезненно, если только это возможно, или же пусть испытывать боль, но недолго. Лучше всего было бы умереть во время приступа. Никто не станет меня оплакивать, и Карин тоже, да и с чего бы. Заболеть и попасть под власть Карин — это самое страшное, что я мог придумать. Родители мои умерли от болезни сердца. И обоим пришлось долго страдать. Этого я во что бы то ни стало хочу избежать. Надо будет постараться обзавестись ядом на случай, если и я разболеюсь всерьез и надолго. Это первое, что я должен сделать: достать хороший, сильный яд. Вероятно, это удастся сделать в Каннах. За деньги можно достать все, что угодно. Яд мне нужен лишь для того, чтобы я мог принять его в любое время, если боли станут нестерпимыми или же если мне опротивеет моя работа — последнее, что меня еще как-то поддерживает в этой жизни. Да, задача, которую я сам себе ставлю, важна и интересна. Надо будет быстро раздобыть хороший яд, потому что не знаю, сколько времени еще смогу вести по крайней мере ту жизнь, какой живу сейчас.