Ответственность

— Выдерживает время наша директриса, — проговорил Бакшин, пытаясь нехитрой этой иронией разогнать неловкость, вызванную извинением Степана.

— Звонка ждет, — в тон ему поддержал Степан. — Привыкла появляться сразу же после звонка, не раньше и не позже, как на уроке в своей школе.

Причем оба посмотрели на вокзальные часы с таким видом, словно они, часы эти, заодно с чересчур аккуратной директрисой. Но она появилась значительно раньше звонка и сразу же начала наводить порядок, отчего все стало так, как и полагается на проводах родного сына. Вначале Наталья Николаевна проверила, все ли он взял, и, конечно, решила, что не все, что, по ее мнению, надо было взять. Самое главное и забыли. Грелку, например, и гигиенические стельки. То, что она смутно представляла фронтовую обстановку, совсем ее не смущало. Мужчины выслушали ее, как и подобает мужчинам, — не возражая и не оправдываясь, тем более что ничего уже исправить было нельзя. Когда и она поняла это, то приказала:

— Как приедешь, сразу же напиши. Слышишь? Шинель на тебе какая ужасная, — заметила она с таким видом, словно Степан был виноват и в этом грехе.

— Я же говорил тебе, — начал он оправдываться, — такую мне выдали в госпитале. Приеду, там дадут все, что положено.

— Там… — Наталья Николаевна сразу притихла и, припав к сыновнему плечу, с ненавистью прошептала: — Ох, скорей бы это кончилось!

Она думала о том, что уходит сын, и, может быть, никогда больше она его не увидит, и все, что сейчас говорится, не имеет никакого смысла. А что надо сказать, она не знала и только крепче прижималась к грубому сукну шинели, пропахшему карболкой и еще чем-то затхлым, горьким — дымом или землей. Никогда еще не ощущалась война так близко и так опасно для сына и для нее самой. Это она впервые поняла потому, что, когда провожала его в первый раз, то он был еще в своей домашней одежде, и вокруг было много уходящих и еще больше провожающих. Прощались наспех, в жаре и пыли, среди сотен людей, под грохот оркестра, заглушающего все слова и всю боль прощания.

Не отрываясь от сыновнего плеча, она достала платок и вытерла глаза и только после этого подняла лицо. Муж и сын сделали вид, будто они ничего не заметили.

Но ушел поезд, и все вошло в норму. Жена сказала, что ее ждут в школе. Бакшин подумал: «В такой день могла бы и дома посидеть…» Но ничего не сказал. Прежде всего, да, прежде всего — работа, долг. Хотя сейчас, глядя вслед автобусу, который увозил ее, он не очень-то был уверен в святости этой истины. Человеческие чувства — они тоже что-то значат, если даже чувства эти сугубо личные. Впрочем, иных, кажется, и не существует? Долг — это тоже глубоко личное чувство.

Эти мысли, прежде так ему не свойственные, что сейчас он готов был считать себя отступником, овладели им, пока он стоял на остановке в ожидании трамвая. Ветер гонял по улице пыль и обрывки бумаги. Вся эта мешанина, покрутившись у его ног, уносилась к другим ногам, к столбам и оседала у решетки сквера. Дворников пока еще не видно. Легче разрушить порядок, чем наладить. Наверное, и с мыслями происходит то же самое. Будут крутиться в голове, пока не осядут или пока сам не примешь решительных мер.

Вечером он сказал жене:

— Не пишет мне Емельянов. И Сашка тоже. Непохоже это на Сашку. Он исполнительный.

— Мало ли что может быть, — неопределенно заметила Наталья Николаевна. Она скрылась в кухне, где готовился обед на завтра, и оттуда проговорила: — Надо будет, напишут.

— А если не напишут?

— Значит, обошлись без тебя.

Так просто она высказала как раз то, чего боялся Бакшин. Они, эти мальчишки, это будущее, они, кажется, и в самом деле решили обойтись без него. И Степан в том последнем разговоре дал понять то же самое. А как же тогда жить? Встревоженный, он подошел к дверям кухни. Жена взыскательно заглядывала в кастрюлю, где закипал завтрашний суп. Лицо ее слегка залоснилось от пара.

— А если твои ученики заявят тебе, что они могут обойтись без тебя?

— Мои ученики? — Она закрыла кастрюлю крышкой. — Они еще и не то мне заявляют. Если на все обращать внимание… И если по каждому поводу я начну так мучительно раздумывать, то меня не хватит и на один учебный год. Ну, что такое случилось с этой твоей Емельяновой? Или с ее сыном?

Он хотел сказать: «Случилось со мной», — но это прозвучало бы как признание в своем бессилии, что было не принято в доме Бакшиных и, пожалуй, слишком мелодраматично.

— Ты сама знаешь, что с ними случилось, — только и сказал он.

Дирижируя ложкой, она назидательно проговорила:

— Да, конечно, знаю. И уже говорила тебе: надо учитывать все возникающие обстоятельства и трезво оценивать обстановку…

— Ты и в школе этому учишь? — угрожающе спросил он. Но так как она ничего не ответила, то он снова спросил: — Это ты сказала Степану про кабинет в главке, который там для меня? Ну, так этому не бывать!..

Глаза его потемнели, и в них появилась та одержимость, при которой продолжать разговор становилось опасным. Это она хорошо знала и сделала вид, словно ее не поняли, чем нанесли смертельную обиду, но она великодушно не хочет ничего замечать, потому что стоит выше всяких обид. Это действует на всех и даже на своих, домашних. Но на этот раз она просчиталась — Бакшин круто повернулся. Она услыхала только мягкий стук резинового наконечника его палки и потом резкий стук двери кабинета. Тишина.

Захлопнув дверь, он прежде всего закурил, так как принято считать, будто табачный дым успокаивает, когда человек возбужден, и возбуждает при упадке энергии. Несколько глубоких затяжек нисколько его не успокоили. Он бросил окурок в пепельницу и опустился в кресло, вытянув под столом больную ногу.

«Трезво оценивать обстановку», — поучительно сказала жена под аккомпанемент кипящего в кастрюле супа, который предполагалось съесть завтра за обедом. Комсомолочка Наташа. «Не похожа», — сказал разведчик Сашка — верный глаз. Бакшин считал, что у него самого тоже верный глаз, позволяющий ему оценивать людей и их дела. Он всегда был сторонником здравого смысла и превыше всего ценил грубую действительность. Следуя этому принципу, он думал: «Трезвая оценка? На цинизм смахивает. Цинизм и лицемерие. Конечно».

Ему показалось, будто боль в бедре усилилась и разлилась по всему телу так, что он тихонько застонал. Конечно, цинизм. Считает меня виноватым и поэтому выискивает всякие оправдания. Бальзам для души, для дальнейшего спокойного существования. Сын обвинил во всех грехах, что и высказал со всей беспощадностью, как раскаленным железом прижег. Конечно, и те, друзья его, однокашники, тоже признали его вину и припасли на всякий случай и бальзам, и каленое железо. Это уж в зависимости от его, Бакшина, поведения.

О, черт! Эта боль, эта немощь всего тела и, как ее, души, что ли? О, черт! Он вырвал свое тело из мягкой, податливой глубины кресла и, нарочно нажимая на больную ногу, подошел к двери и толкнул ее.

— А я ни в чем не виноват. Пойми ты это! — заорал он в пустоту комнат. — Не виноват! И она тоже не виновата. Ни в чем. И я это докажу! И не стану дожидаться, когда для этого создадутся подходящие условия! Трезво оценивая обстановку…

Прислушался. Тишина. В кухне клокочет и постукивает крышкой завтрашний суп, и разносится слабый пряный запах лаврового листа.

«Лавры, — подумал он, — кому-то они достанутся…» Легковесная эта мысль развлекла его, и даже боль сжалась и уползла туда, куда всадил ее осколок вражеского снаряда или мины, — разве там разберешь? «Нам — боли и увечья, а кому-то лавры…»

Закурил еще раз и только для того, чтобы создать привычную обстановку для последовательного и долгого раздумья, и снова, в который раз, припомнились ему Сашкины слова про виноватых, которые не любят «виноватиться». Еще тогда он подумал, что Сашка в чем-то обвиняет его, командира, который всегда и во всем был прав.