Оула

— А-а-а-а!!! — наконец вырвалось из Ефимки… И тут же мальчик почувствовал, что летит, а плечо, шея и ребра разламывает ужасная боль! Упал далеко под берег и тут же вновь взвыл от еще большей боли.

Рука Оула сама выхватила из-за обмоток нож прежде, чем он вскочил на ноги. Голова была ясная и холодная: «Случилось!..» Все, что держало весь предыдущий вечер, сжималось внутри, отпустило…. Выскочив из шалаша, Оула запнулся о собаку и его бросило вперед, на медведя. Он еще успел удивиться необыкновенным его размерам и заметить краем глаза Савелия с топором, как тут же утонул в жесткой, густой шерсти зверя. Рявкнув с такой силой, что у Оула заложило уши, медведь вдруг резко повернулся влево и тотчас что-то слабо лопнуло, затрещало в его могучих лапах, словно гороховый стручок. Этого хватило Оула, чтобы нанести удар. Он бил наугад, прекрасно понимая, что теперь все зависит от этого единственного удара, что если промажет, зверь разорвет его на части. Так и вышло. Едва пробив шкуру, нож ударил в кость… Зверь вздрогнул и резанул по всей окрестности еще одним могучим рыком. В следующее мгновение боль ослепила Оула!.. К спине точно приложили раскаленное железо! Теперь взревел он, и в этот момент взорвалось небо, раз…, другой!..

Два раза гора вздрагивала всем телом, а затем повалилась на Оула. Она ломала человека, не давая ему ни малейшей возможности высвободиться. Для Оула все померкло…

Максим продолжал сжимать винтовку в дрожащих руках. Он верил и не верил в то, что произошло так стремительно и так страшно. Хотелось еще и еще раз нажать на спусковой крючок.

Справа необычно плоско лежал Савелий. Из-под медведя торчали ботинки Оула. Ефимки вообще не было.

— Ефим!? — тихо позвал он. — Ефимка!? — крикнул громче. И услышав стон под берегом, спрыгнул вниз.

Паренек неловко лежал прямо на камнях. Сморщившись от боли, он придерживал правое плечо и, широко по-рыбьи раскрывая рот, делал коротенькие вздохи.

— Ты…, убил его!?… — едва выговорил паренек и, услышав утвердительный ответ, немного расслабился, обмяк и добавил: — Мне дышать трудно, больно в груди…

— Сейчас, сейчас… — убрав камни, Максим осторожно перевернул Ефимку на спину. — Потерпи немного! Оула надо освободить, он все еще под медведем. — Но взобравшись на крутой берег, Максим обомлел!.. Никакого медведя не было. А Оула, тихо постанывая, пытался привстать.

— Что с тобой!?.. Как ты!?.. — Максим стал помогать ему.

— С-спина!?… — хрипло через зубы произнес Оула.

Сняв с него рваную, пропитанную кровью одежду, Максим схватил чистую чашку и, озираясь по сторонам, и не выпуская из рук оружия, бросился к воде. Промыв раны, он убедился, что серьезного ничего нет: четыре глубокие борозды от медвежьих когтей перечеркнули парню спину почти от поясницы и до плеча.

— Хор-рошо он тебя зацепил!.. Считай, тебе повезло Лапландия!.. Как он не собрал все твои ребра в пучок, удивительно?!.. Мог бы и прическу испортить…. Ладно, ложись на грудь, я сейчас….

Только тогда Максим метнулся к Савельке. А вот с ним было действительно плохо.

Савелий Сампильталов пустым мешком лежал на земле. Максим наклонился: «Дышит!»

— Савелий! Ты слышишь меня? — позвал Максим и осторожно перевернул его на спину. Савелька шевельнул губами, выпустив изо рта ручеек крови, и видимо попытался что-то сказать, но в горле вместо слов забулькало, захрипело, и кровь изо рта потекла обильнее и гуще. Еще раз дрогнул, вытянулся, глаза открылись и стеклянно уставились на верхушки елей. Максим невольно откачнулся назад.

— Все!.. — вслух произнес он. И чуть тише добавил: — Прости Савелий!.. Прости нас!..

Максим пальцами опустил бывшему проводнику веки.

Ночь продолжалась, она все еще была «белой», однако тучи, похожие на мокрую вату, наводили сумрак и грозились дождем. Речка притихла. Ветки елей в скорби по случившемуся и в ожидании дождя опустились ниже.

Неожиданно, совсем близко раздался озлобленный лай собак. Вскоре одна из них тонко взвизгнула и все стихло.

Дождь пошел осторожно. Он робко забарабанил по молоденькой листве, посуде, зашуршал в еловых лапах и траве, преобразил воду в реке, сделав ее более рябой и темной. Все погрузилось в печаль и сырость.

Уложив в шалаше Оула с Ефимкой, Максим принес из лодки травяную циновку и закрыл Савелия.

Хоронили на том же месте, где он и погиб. Дождь перестал, но сырость и печаль осталась. Максим почти все делал сам. Плоско заостренным колом он отрыл могилку глубиной до колена. Перерубил пополам лодку, одну половину положил в яму, присыпал с боков землей, чтобы не крутилась. Затем аккуратно уложил в нее Савельку. Рядом — лук, топор, найденный в его пайве маленький медный чайник и чашку…. Максим хотел сделать так, как читал о северных захоронениях.

— Подожди… — волнуясь и немного краснея, проговорил Ефимка. — Подожди, — тихо добавил паренек.

— Ну… — Максим обернулся.

— Надо все сломать…

— Что значит сломать!?

— Мы хороним, — мальчик совсем стушевался, — обязательно все ломаем.

— В каком смысле? — опять не понял Максим.

— Он же ТАМ будет охотиться, пить чай, отдыхать…, а с ним должны быть его вещи… А то, из чего он будет зверя бить и чай пить?… — То есть, — перебил Максим, — ты хочешь сказать, что, дескать, сломанный человек — сломанные вещи?… Так, нет!?.. У сломанной вещи высвобождается душа и уходит за хозяином!? — Он с минуту раздумывал стоя над Савелькой, потом решительно нагнулся, взял лук и безжалостно перерубил его, пробил дно чайника и чашки, из ножен вытащил нож и, воткнув в лодку, переломил и его…

— Надо собачку с ним положить, — опять тихо, точно извиняясь, проговорил Ефимка.

— Нет, не эту, это моя Лапа, — осторожно напомнил паренек, видя, как Максим направился к костровищу, — надо его собаку.

Максим молча взял винтовку и отправился в ту сторону, где утром слышался лай. Вернулся спустя много времени. В обеих руках он нес то, что осталось от собаки. Медведь разорвал ее пополам.

Уложив эти остатки в ногах Савельки, Максим взялся за пайву. Он ее попросту перевернул и потряс. Выпала «кукла» — семейный идол, закутанный в разноцветные лоскуты ткани, шкурки, выпали какие-то мешочки, старый кругленький берестяной туесок с курительной травой, лекарствами, наконечниками для стрел, какой-то ровдужный сверток и другие мелочи. Все, что выпало, Максим поднял и уложил вокруг их бывшего хозяина. Дойдя до свертка, он развернул его и в удивлении вскинул брови… На бархатистой, ровдужной поверхности тускло поблескивал странный предмет…

— Вот это да-а!.. — вырвалось вслух у Максима — Это же…, это же…, — у него перехватило дыхание.

Тяжелая, из белой бронзы пластина размером с детскую ладонь была отлита в виде медведя.

— Смотрите!.. — вновь проговорил Максим. — Вы только посмотрите!.. — в нем проснулся исследователь. — Вы представить себе не можете, какой это век!.. Это же, ей цены нет!..

Однако приятели совершенно не разделяли его восторга. Оула смотрел с печалью, а Ефимка вообще отвел глаза в сторону.

— Это нельзя брать, — тихо проговорил паренек и сморщился от боли.

— Да что ты понимаешь, нельзя!.. — Максим забылся и вспылил. — Позже я вам все объясню, дети тундры…

— Нельзя брать чужое…, — упрямо и еще тише повторил Ефимка.

— А ты, Лапландия, как думаешь!? — громко и с вызовом Максим обратился к Оула.

Оула пожал плечами. Ему было жалко Савелия. Он не понимал, почему так сильно возбудился Максим и почему того раздражает Ефимка.