Оула

Она тряхнула головой, разбрасывая темные локоны по плечам и спине, осторожно высвободила из-под себя ноги и опустила на холодный пол. Еще больше ежась, на ощупь отыскала тапочки, вдела ступни и подошла к комоду с зеркалом. Бордовый абажур вдоль стен создавал мягкий полумрак. Он горел за спиной у Алевтины Витальевны, и она видела свое отражение в зеркале плосковатым и теплым. А зачем ей яркость, она и так прекрасно знала себя. Изучила каждую ресничку, каждую складочку, которые, к сожалению, все чаще и чаще стали появляться в последнее время. Но ее мохнатые, ореховые глаза оставались молодыми. Ничуть не изменился их озорной блеск. В них странным образом сочеталось удивление и женская умудренность. Она знала, что такие глаза нравятся мужчинам. Рядом с такими глазами они смелее, отчаяннее, умнее и тоньше.

Она смотрела на себя и тихо гордилась, что в ее слабеньком кулачке такой молоденький, такой ладненький юноша, что он утонул в ее ласках. А уж она-то повидала на своем веку много чего и знает, как это делать, и может, и… хочет. Продержаться бы еще лет восемь или, скажем, пять в такой форме.

Алевтина Витальевна украдкой бросила взгляд на спящего лейтенанта, раздвинула края платка и немного опустила с плеч. Ей нравилось разглядывать себя в этом мягком абажурном полумраке. Обнаженное тело казалось загорелым, и это омолаживало. Ее маленькие кругляшки сосков выглядели совсем черными, а грудь, хоть и утратила былую упругость, оставалась все еще весьма привлекательной и волнующей.

Она увлеклась. Не чувствуя холода, еще больше раздвинула платок и, опустив голову, рассматривала себя уже без зеркала. Маленький круглый живот выглядел упругим. Чуть вывернутые наружу бедра были слегка пухловатыми, но это не портило стройности ног. Алевтина Витальевна вновь улыбнулась, дойдя взглядом до своих тапок с бомбончиками.

«Ну, все, хватит…» — нарочито капризно и деловито она запахнула себя в платок, подошла к выключателю и погасила свет. Тотчас зеленовато засветились окно. Алевтина Витальевна, как и многие жители на Севере, на зиму забивала окна старыми одеялами, сохраняя тепло. Поскольку все равно на них намерзало столько льда, что смотреть через них было невозможно, да и день был коротким.

Пopa бы поснимать эту маскировку, на дворе как никак май месяц.

Поспешно забравшись под одеяло, остывшая она стала осторожно прижиматься к спящему партнеру и слегка растормошила его. Лейтенант завозился, шумно засопел, зачмокал губами, повернулся к Алевтине Витальевне и неожиданно уткнулся лицом в ее грудь, после чего затих, догоняя прерванный сон. Она замерла, боясь шевельнуться. Его горячее дыхание возбуждало ее, будило в ней нечто такое, к чему женщины готовятся и ждут всю жизнь, с детства. Это главное женское чувство — материнство.

«По возрасту, по разнице лет я ведь вполне могла быть его матерью…» — и тепло, и грустно думала она, начав легонько, едва прикасаясь к юноше, гладить его мягкие, волнистые волосы, изредка целуя в макушку.

Сколько себя помнит, она всегда слыла очаровушкой. В детстве пухленькая, в бантах и кружавчиках удивляла угольными глазками, маленьким носиком и малиновыми губками. Упругим мячиком носилась по двору, вызывая умиление у взрослых.

В двадцать была изящной девушкой. С высокой грудью, узкой талией и косой, уложенной кренделем на маленькой, аккуратной головке, гордо сидящей на длинной шее. Большие, чуть грустные, темнокарие глаза обрамляли длинные, лохматые ресницы с подкрученными кончиками.

Уже в прошлом была первая пламенная любовь к долговязому, прыщавому студенту Высшего художественно-промышленного училища, уговорившего ее семнадцатилетнюю стать моделью для написания живописного полотна на Всесоюзный конкурс молодых талантов.

Алевтина согласилась сначала на портрет, потом позировала в спортивной форме, а потом и вовсе… обнаженной…

За первой быстротечной чередой прошли и вторая, и третья любовь, а потом еще и еще…, и все мимо….

Росла, созревала, взрослела обида. Обида на все и всех. Обида на многое такое, что с детства ждешь, стараешься, торопишь, рисуешь, выбирая самые яркие краски.… Прислушиваешься с замиранием сердца к тысячам шагов, вглядываешься в тысячи глаз, ждешь, ждешь, ждешь… И те, кто терпеливее, везучее, умнее, наконец, дожидаются своего и уплывают в розовое счастье. А кто, вот как она, Алевтина, пожинает плоды своей спешки и глупости…

Обожглась в семнадцать. До двадцати напробовалась вдоволь, успокоилась и закрыла свое сердечко, отдалась учебе и наукам. Окончила педагогическое училище. Стала учительницей начальных классов.

В двадцать семь, хороша собой, с фигурой, на которую редкий мужчина не оборачивался и не мечтал, стала подумывать о семье. Нет, не о любви и страстях, не о детях конкретно, а просто о крепком, мужском плече, теплой постели, определенности, в конце концов, которая снимет многие вопросы подруг, родных, старушек у подъезда и мужчин, которые тайно или явно недоумевали, получая холодные, равнодушные ответы на их попытки распустить перья перед темноглазой красавицей.

Но то ли природа оказалась щедрой к Алевтине, то ли все ее увлечения, которые она принимала за страстную любовь, на самом деле оказались обыкновенным желанием любить и быть любимой, тренировкой, подготовкой к тому, что должно было произойти. И это произошло. Ударило в набат!.. Во все колокола, которые существуют в душе! До дрожи во всех клеточках тела. До полной темноты в полдень! До невесомости и потери сознания!

Было ощущение, что она нырнула в мед, что наступил рай на земле, что никогда, никогда больше не будет зимы и слякоти, что будет вечный день, солнечный, наполненный музыкой и цветами. Она искренно удивлялась, глядя на злобные или грустные лица. Недоумевала, когда слышала плач или видела грязь…

Она влюбилась!.. Вошла в это чувство как гвоздь, вбитый по самую шляпку, крепко, основательно, первый и единственный раз.

У Алевтины Витальевны устала рука, которой она гладила лейтенанта. Боясь его разбудить, она осторожно повернулась на спину, не выпуская голову юноши, продолжая удерживать ее у себя на плече. Дотянулась до его волос, зарылась носом, втягивая в себя запах, и опять ей показалось, что именно так должно быть и пахнут маленькие дети, вот так наверно и пахнут их сладкие, детские сны.

Она представила Глеба пятилетним мальчиком в матроске, беленьких гетрах и башмачках с пуговками. В руках — эскимо, оно тает, капает на пыльный асфальт. Нос, щеки, рот, все блестит от мороженого. Она наклоняется и радостно, до мурашек на спине и затылке слизывает, целует его в сладкую мордашку. А он хохочет, отворачивает свою сладкую рожицу, повизгивает: «Мама, не надо, мне щекотно, ма-ма, ма-ма…!»

«Э-эх, судьба, злодейка!» — Алевтина Витальевна едва сдержала стон. Опять наклонилась к спящему лейтенанту и тихо поцеловала в голову. Глубоко вздохнула, легла прямо и, слегка скосив глаза на зеленоватое, как болото во время дождя окно, вернулась к воспоминаниям.

Да, вот так в двадцать семь она и влюбилась, что называется, по уши. И в кого влюбилась!?.. Чуть раньше с год, с полгода пройди он рядом, не взглянула бы, а взглянула, не заметила бы и в упор.

Давняя подружка, Лизка Белкина пригласила к себе отпраздновать десятую годовщину Великого Октября. Намекнула, что компашка подбирается теплая и интересная. Она, как и Алевтина, все еще ходила в девках и болезненно это переживала. И не скрывала, что страсть как хочет замуж. Вот и устраивала по всякому поводу вечеринки у себя. Родителей отправляла по родным или знакомым и гуляла от души часто до самого утра.