Оула
Шрифт:
И вот он рядом. Могучий, суровый и недоступный. Но для тебя есть лазейка, уютный уголок, в котором на самом донышке теплый огонек. И это самое главное место, твое место, с которого можно дотянуться и положить руку на его сердце, погладить его душу, шепнуть ей на ушко заветное, нежное, ласковое. И вот она уже мягкая, пушистая как шкура белого медведя, а ты продолжаешь ее гладить, запуская свои пальцы в мех, зарываешься вся, кутаешься в ней, отрываешься от земли и как тучка плывешь в невесомости над суетой и серостью…
Поэтому ты бросаешь все на свете и отправляешься за Ним. Ты лишаешься почти всего, кроме Него. Он продолжает на расстоянии, за заборами и решетками посылать тебе надежду, будить по
Окна перестали светиться, слились со стенами, потолком, полом. Наступил вечер. Алевтина Витальевна осторожно освободила руку и, нехотя, выскользнула из-под одеяла. Накинула холодный, шелковый халатик. Вдела ноги в тапки и, не включая света, отправилась к печке-голландке, которая как круглая, толстая колонна подпирала потолок в углу комнаты. Встав на цыпочки, открыла трубу, затем присела и, звякнув печной дверцей, стала укладывать тускло белеющие полешки. Похрустела пучком лучин. Зажгла спичку. Полюбовалась какое-то время желтоватым пламенем, поднесла ее к растопке. Лучины гневно вспыхнули. Затрещали капризно, раздраженно, громко. Алевтина Витальевна торопливо закрыла дверцу. Тотчас поток воздуха ринулся в поддувало и уже снизу набросился на огонь, раздувая его, торопя, перекидывая на поленья. И все это происходило с гулом и треском.
В комнате сразу стало уютней. На полу перед печкой весело забегали зайчики, становясь все ярче и ярче. Обозначились стены, потолок, окно, мебель. Запахло горячим металлом.
Зябко ежась, Алевтина Витальевна вернулась к постели и, не снимая халатика, прилегла с боку, осторожно накрывшись одеялом. Спать не хотелось. Рядом спал великолепный, молодой мужчина, которому она была очень признательна за то, что он выбрал ее, что он дарил ей свое тепло и ласку, стал близким и желанным. И ничего, что из органов. Она с первого взгляда, с первой минуты не отождествляла его с этим мерзким учреждением, с этим адом, где рухнули все ее надежды, где прервалась самая красивая и сладкая на свете песня… Песня ее настоящей, единственной любви…
Добравшись до Котласа, Алевтина довольно легко установила, что Он здесь. Скоренько собрала передачку и на следующее утро была уже у окна приемника. Еще несколько женщин топтались в мартовском снегу. Безжалостно дула поземка, пронизывая их насквозь. Узелки взяли лишь перед обедом.
Деньги были на исходе, и она пошла мыть полы в маленькую местную школу. Пригласили на работу по профилю, но она отказалась, ожидая, что Его повезут дальше.
Две недели, чуть ли не ежедневно носила передачки. Боялась только одного — простудиться и заболеть. На шестнадцатый день отказались брать. Молодой, с плутоватыми глазами охранник долго молчал, рассматривая Алевтину со всех сторон. Потом, отведя взгляд в сторону, тихо, заговорщицки сказал, что, мол, для Него передачи отменили, но за особое вознаграждение он рискнет передать и что приходить сюда больше не следует, он сам зайдет к ней…
С тех пор и пошло.… Сколько их перебывало!? И молодых, и не очень. Грязных, жадных до тела и таких, которым подавай что-нибудь необычное, совсем уж бесстыдное.… Терпела. А куда деваться. «Ему гораздо хуже,» — думала Алевтина. Пока не попался уж больно отвратительный и предложил такое, что было за пределами всякого здравого смысла. Алевтина наотрез отказалась, тогда он попытался силой.… Не получилось. Потеряв самообладание, в гневе он-то и признался, что ее «сокол» давным-давно в «яме», что «сыграл» туда в аккурат через две недели после прибытия на пересылку. Проигрался в карты. Что давно охранники и «вертухаи» ходят в носках и свитерах ею связанных, делят передачки между собой и бегают к ней под бочок по строгому графику…
Очнулась в тусклой, серенькой палате с запахом
карболки, керосина и еще чего-то кислого. Старенькая, кругленькая санитарочка, увидев, что Алевтина открыла глаза, подошла, присела на краешек ее постели и, гладя ее забинтованную руку, тихо зашептала, оглядываясь на дверь:— Грех, грех, родимая, на себя руки-то накладывать. Богом дадена жизнь тебе и им отымется, когда срок придет. Прости меня, Господи, — она украдкой перекрестилась и снова оглянулась на дверь. — Завтра я тебе котеночка принесу, — она растянулась в простоватой улыбке, — трехшорстной. А это, — она кивнула на тумбочку, где стояла металлическая чашка, из которой хвостиком торчала ложка, — не ешь. Я тебе, дочка, блинчиков испеку, потерпи до вечера.
Глядя на это круглое, морщинистое лицо, ясные, открытые глаза, Алевтина и впрямь почувствовала неловкость за свой поступок. Она как могла, улыбнулась в ответ санитарочке и коротко кивнула: «Спасибо, мамаша…»
На следующий день осторожно, боясь раздавить писклявый, тепленький комочек у себя за пазухой, Алевтина возвращалась в свою комнату.
Устроилась учительницей или, как здесь говорят, учительшей и по утрам теперь стала спешить в класс к детям, а вечерами — домой к трехшерстному, пушистому Жорику.
Майор Кацуба, начальник лагеря открыл папку, достал рапорт старшего надзирателя старшины Ахмедшина и вновь перечитал. По сути, это был донос на лейтенанта Глеба Якушева, молодого красавца, прекрасно себя зарекомендовавшего на службе. «Вот ведь б…во какое…, — с горечью и сожалением рассуждал майор, — есть сигнал, надо отвечать. Мож, он куда еще послал.… А жалко парня!»
С полчаса назад Кацуба послал старшего лейтенанта Симкина за Якушевым. Послал и спохватился: как всегда хорошая мысля, приходит опосля. Появилось сомнение: «Может, надо было дождаться утра, да и вызвать по телефону, и побеседовать.… А так, вдруг Якушев не поймет или Симкин перегнет палку?»
И было отчего волноваться майору Кацубе. Он хорошо помнил, как заявился перед осенью, едва окончив училище, молоденький лейтенант. Бабы, жены офицеров, словно объелись чего или оппились, только о нем и говорили. Да еще давай мужей укорять, мол, утратили фасон, стали мятые да рыхлые, вон молоденький каков — глаз не оторвать. Ну и так далее, и тому подобное.
И Зинка его, стерва, сука ненасытная, туда же… Мало того, что рога ему наставила, когда Кацуба еще в капитанах ходил, так до сих пор на каждого рослого мужика готова вешаться и смотрит тварь им в «самый корень». Забыла подлюка, сколько он поленьев о ее хребет изломал, зализала свои раны.… И вот по новой…
Бабья память короткая. Да и он — голубь тоже забыл, что лишь благодаря ей, Зинке-суке, бл…ди своей жопастой стал майором и получил лагерь.… Забыл мать твою!
Майор злился. Злился оттого, что в столе лежал приказ о досрочном присвоении Якушеву очередного звания. Сам же ходатайствовал.… Злился и на старшину, добросовестно выполнившего свой долг, всю свою жизнь сверявшего по инструкциям и уставам. Злился на то, что послал за Якушевым Симкина, который случайно подвернулся под руку. Ведь знал майор, что они противники-соперники непримиримые и по службе, и … в кобелизме…
Зашел начальник режима капитан Гордадзе.
— О чем думаэшь, Михал Иванович, дарагой! — широко улыбаясь и протягивая обе руки прямо от порога, пропел кавказец.
У грузина всегда было хорошее настроение, словно он постоянно носил с собой кусочек своего солнечного края. От него даже аромат шел как от виноградника, хотя многие утверждали, что это пахнет грузинским домашним вином.
— Присаживайся, Автандил Вахтангович! Вот, полюбуйся!
Майор протянул рапорт старшины Ахмедшина. Капитан взял бумагу и погрузился в чтение.