Оула

И он стал спешно пробираться к противоположному торцу здания. Преодолев нелегкий путь вдоль бесконечно длинной барачной стены с многочисленными зарешеченными окнами, Виталий добрался до входа. Дверей не было, огромный сугроб завалил проем. Раскопав его, пробрался в «предбанник» — дощатый пристрой. Тяжелая, оббитая каким-то рваньем дверь самого барака висела на одной петле. Виталий вошел.

Справа и слева на всю длину помещения теснились двухярусные деревянные нары. На дальней торцевой стене была изображена дородная женщина в розовом, с маленькой гитарой. За ней — бледно-голубое озеро и два лебедя, по углам порхающие голуби с цветочками в клювах. Под окнами, где не было стекол, высились снежные сугробики. Снег, словно пыль, тонким слоем лежал повсюду. Обе печки были разобраны, видимо местными рыбаками и охотниками для своих избушек. Повсюду валялись обломки кирпича. На прогнутом потолке и дальше на крыше, в тех местах, где когда-то были трубы, светились квадратные дыры, из которых, время от времени, посыпал снежок. Виталий дошел до середины барака и почему-то остановился. Ему стало казаться, что на него со всех сторон смотрят. «Рехнуться можно!? — Виталий сдавил виски и закрыл глаза. — Ну, ведь здоров, отчего это наваждение!?…» И только после этого Виталий впервые почувствовал в себе страх.

Обратная дорога показалась сущим адом! Сильно похолодало! Сухой, колючий снег дробинами бил в лицо, резал кожу! Идти приходилось на ощупь. В завывании ветра Виталию все время слышался надсадный рев мотонарт.

Спустившись к вездеходу, он поразился, как быстро того занесло снегом. Гусеницы едва виднелись. Добравшись до машины, Виталий открыл дверцу и, едва шевеля замерзшими губами, в полную силу выматерился. Кабина наполовину была забита снегом. В спешке, Юрка не закрыл окно, всего-то на два пальца!

Как мог Виталий очистил кабину и забрался на свое место. Едва устроился, как стала мерзнуть спина, потом ноги. Окна запотели. В щель продолжал сыпать снег. «Ну, дорогой мой, и сколько же ты здесь просидишь!?» — задал он себе вопрос и тут же ответил: «Не более получаса…»

Заметно потемнело, хотя на часах был еще день. «Где же этот долбаный Василий со своим драндулетом!?… По времени Юрка уже более часа пьет чай в его избушке!.. Если…, конечно… дошел!..». Виталия прошиб такой озноб, что клацнули зубы. «Что же могло произойти на отрезке в пять километров!?» Он все больше и больше стал склоняться к тому, что Юрка по каким-то причинам не добрался до Заячьей губы. Но если бы он не нашел охотников, то вернулся бы назад. Идти обратно по ветру гораздо легче. И не заблудишься, обойти насыпь невозможно. Стало быть, что-то случилось…

«Ну что, схлопотал на свою задницу приключеньице!?… Теперь не хватает еще околеть в этом железном гробу и превратиться в ледышку, как полторы тонны оленьих туш в кузове! Надо что-то делать, иначе — конец тебе, Виталий Николаевич. И не до шуток». Едва он приоткрыл дверцу, как порыв ветра вырвал ее из рук и хлестко ударил о переднюю стойку. А в лицо точно швырнули целую лопату снега. Выбравшись наружу, Виталий отметил, что стало еще холоднее, а ветер злее и жестче.

Решение возникло не в сознании, которое тягучим маслом медленно, с опозданием реагировало на то, что делали руки и ноги. Тело как бы само влезло в малицу, что навязал Касьяныч. Карабин сам прижался к спине. Топор распорол тент на кузове и опустился на выскользнувшую розоватую оленью тушку. Отрубленная задняя нога еле влезла в рюкзак. А ноги, глубоко увязая в снегу, вынесли Виталия на насыпь. Шквальный ветер едва не сбросил его обратно. Осмотрелся. До сознания дошло, что пока все правильно. Сразу по ту сторону насыпи… — пропасть. Темно-серая бездна, которая с большой силой выбрасывала из своего нутра все новые и новые заряды сухой снежной крошки и хлестала ими наотмашь. Хлестала и справа, и слева, и прямо….

Виталию стоило больших трудов дойти до утеса, наверху которого едва проступал скелет вышки. От траншеи, что он проделал с час-полтора назад, не осталась и следа. Пришлось заново торить путь, буксовать, месить глубокий, сыпучий снег, цепляться за ломкие, скользкие ветки, подминать под себя все, что хоть как-то помогало подниматься на склон.

Когда Виталий заполз в барак, было такое чувство, что он наконец-то выбрался из штормящей морской пучины и оказался на корабле, точнее на какой-то старинной, деревянной шхуне или фрегате. Снежный ураган, не жалея сил, бился в старые корабельные борта-стены, свирепо свистел где-то наверху, путаясь в мачтах и такелаже. Барак скрипел, скрежетал всеми суставами, дребезжал остатками стекол, стонал, молил о пощаде…

Взмокшая спина быстро остывала. Виталий огляделся. Квадратные окна, перечеркнутые вторым ярусом нар, лилово светились. Усталость во всем теле была неимоверная. Иссеченное снегом лицо горело огнем. Под вой и содрогания он поднялся и еле дотащился до женщины с гитарой. Снял малицу. Несколько досок пола были кем-то выдраны. Под ними чернела земля, которая играла роль утеплителя, под которой должен был находиться еще один пол — «черновой», а уж потом подпольное пространство, догадался Виталий. Он взялся за топор. Расширил дыру. Щепки сложил домиком. Едва вспыхнул огонь, как окна погасли и стали черными. Множество сквозняков тут же набросились и стали теребить, рвать во все стороны молодой огонь. Тени от нар зашевелились чуть ли не в такт скрипу и скрежету. Виталий подбросил щепок. Снял пуховик и опять взялся за топор. Он отчаянно рубил все, что попадалось под руку. Заготовил дрова, взялся за мясо. Чувство острого голода давно прошло, но поесть было необходимо, и он стал стругать оленью ногу. А когда потянулся к рюкзаку за солью, ни с того ни с сего возникло ощущение, что кроме него в бараке есть еще кто-то.

— Кто здесь!? — неожиданно для себя, громко крикнул он в темноту. — Птьфу, черт, придет же такое в голову… — Виталий достал соль, промороженный рассыпчатый хлеб и приготовился закусить.

«О-о-ох!» — вдруг отчетливо послышалось через скрипы и завывания ветра. Через паузу еще раз: «О-о-х!»

— Ну, в чем дело!?… — чуть тише, враз осевшим голосом повторил Виталий.

Очередное «о-о-ох!» было ответом.

«Да, что же это такое!? То солдат на вышке, то какие-то вздохи, «охи» да «ахи». Глядишь, еще сам сатана появится!» — Произнося про себя последние слова, Виталий действительно выглянул в проход…

Там, в дверном проеме… кто-то стоял!..

Глава вторая

— Ты куда, отец!? — чуткий Василий приподнялся со своего места. На широком топчане кроме него спали еще четверо: двое его сыновей и младший брат Никита со своим сыном Андреем.

— Лежи, лежи, — ответил ему тихий, хрипловатый голос. Этот голос поднялся со своей лежанки, устроенной за печкой, мягко, еле слышно прошуршал кисами до стола. Тонко звякнул стеклом керосиновой лапы. Шикнул спичкой, запалив фитиль, и тотчас появился в маленьком, черном окне как в зеркале. Оконное стекло отразило лишь освещенную часть лица, многое смягчив в нем, оставив главное: ежик белых волос, жесткие скулы, упрямый подбородок и умные, немолодые глаза.

Он никогда не смотрелся в зеркала. Да их попросту и не было у него. Брился на ощупь. И лицо свое знал на ощупь. Фотографировался один раз — на паспорт. Закрутив до минимума фитиль, он поставил лампу подальше от спящих и, накинув полушубок, тихо вышел из избушки.

Шестидесятивосьмилетнего Оула Лассинантти, а по паспорту Олега Ниловича Саамова разбудила тишина. Свирепый буран, начавшийся в конце прошлого дня, под утро ушел бесследно, словно его и не было. Хотя последствий оставил хоть отбавляй. Поменял местами старые и намел новые сугробы. До половины занес избушку и почти совсем спрятал под снег зачехленные мотонарты. «Но главное, теперь не найти и не отрыть большую часть поставленных накануне капканов. А значит, надо ехать в Полуй покупать новые, поскольку времени на поиски старых нет,» — думал Оула.

Было тихо и звездно.

«Вот ведь…, когда все вокруг ревело и срывало с избушки крышу, спал. А стихло, проснулся!..» — пытался обмануть себя Оула. Да, обманывал он себя и почти верил в это. Но у памяти нет ни границ, ни законов. Ее нельзя уговорить, соблазнить, спрятать до времени. Она приходит, как приходит день. Она девственно чиста. Независима. Прямая и беспощадная.

Скинув снег с чурбака, на котором кололи дрова, и положив шубенки, Оула на него опустился. Тут же подошла Мушка, помесь оленегонки с хантыйской лайкой. Она сонно ткнулась ему в колени и вопросительно подняла глаза на своего хозяина, помахивая тяжелым пушистым хвостом.

Не-ет, не спится совсем по другой причине. И причина тому — ни с того ни с сего пришедшие воспоминания.

Первый раз на Заячью губу Оула попал в пятьдесят втором. Война давно кончилась, а голод валил и валил всех подряд. Сдача мяса и пушнины государству продолжалась почти по тем же нормам, что и в военное время. Еду или что-нибудь из одежды можно было перехватить лишь на стройке железной дороги, так называемой «пятьсот первой». Эту дорогу прокладывали заключенные. Они тянули ее по самому стыку тундры и лесотундры. От Салехарда до Норильска. Перейти стройку со стадом оленей было очень опасно, а где и невозможно. Тем более частнику. Да и колхозные стада мелели, проходя через строящуюся железку на зимовку или обратно. А опасность исходила как раз не от заключенных, а совсем наоборот — от многочисленной злой и жестокой охраны, зверевшей в этих нечеловеческих условиях.