Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

ШЕВЧЕНКОВСКИЙ ПРАЗДНИК

Зал в свете канделябр. Все в пестроте цветов. Тараса на руках сквозь зал несут из ложи. Под ним сиянье лиц и море голосов. Лихое декольте и строгий фрак… О, Боже! Пришли Шопен и Григ. Здороваются с ним. Сей праздник здесь собрал любимчиков салонов. Стоит он между них, счастливым и немым, Но мысленно он там — средь публики балконов. Приветствует его оркестр и народ. Тарас — в кругу великих украинских сынов! Глядит на все шутя, кривит улыбкой рот: «О, как же очутился я средь таких панов?» А вдруг бы правда ты пришел сюда, поэт! Ты всех любимей нам — но это лишь сладкий сон, К тебе не подбежит задиристый эстет И не поправит фрака, не скажет в нос: «Pardon». Их поразил бы всех твой старенький кожух, Вид грубоватых рук, мужицкие манеры. Они враз закричали б: ты — вредней холеры! И вновь загнали б в гроб… Им надобен — твой дух!

ГРАЧИ

Du spielst vortrefflich spielst hoch, Grossmiitig, ohne Sorg, Dein Spiel hat einen Fehler doch: Der Einsatz geht auf Borg. Grillparzer [21]

За столом зеленым с пьяной страстью Шумит никчёмный нервный разговор. Вы, беззаботно веря в свое счастье, Снимая с душ забот ненужный вздор, Играете над тихою рекой. А люди стонут скорбью вековой. В дрожащих пальцах тайный веер страсти — Горят глаза, в сердцах бунтует кровь, Принять готовые и карт напасти, И боль судьбы — сулящую любовь. Пас!.. Взятка!.. И — споткнулись, и — ушиблись. Ничего не сделаешь — ошиблись. И так — идет азартная забава, Надеждой глупой полнится игра. Здесь равнодушие живет без права, Здесь завтра будет так же, как вчера. Хотя земля уходит из-под ног — Вновь карты, ставки… Помоги вам бог. Смотрю на них: как загребущи руки, Зуд алчности на бледноте лица. В глазах дрожит невысказанность муки Под маскою застывшего свинца. Не знаю, плакать, что ли, мне сейчас Иль жечь коленым словом этот класс.

21

Ты играешь достойно и гибко, Не выказывая забот. Но в игре твоей есть и ошибка: Ставку эту другой возьмет. Грильпарцер (нем.).(Перевод Г. Некрасова)

«Если б слышал я смех, что кинжала острей…»

Если б слышал я смех, что кинжала острей, Что сердца режет холодом стали — Я смеялся бы так, как сто тысяч чертей, Чтобы вы о покое не знали. А потом я скрутил бы увесистый кнут И, чтоб кровью вы враз прослезились, Отстегал бы вас всех, отстегал бы вас тут, Чтобы вы и любви научились. Если б видел я плач, что сердца леденит. Как аккорды могучей сонаты, Я ревел бы, как море, что скалы дробит. Безутешней, чем малый дитяти. И всю грусть, что за жизнь накопилась во мне, Я собрал бы, как строчки канцоны, И орал бы пророком, чтоб вас и во сне Била дрожь надмогильного звона. Если б знал я лицо, что поможет забыть Все душевные боли и муки, Поспешил бы я крест забытья положить, Протянуть для согласия руки. И простил бы вас всех, безрассудных слепцов, Кто о голоде в церкви лишь судит; И в бездонность души гнев запрятать готов Со словами: «Опомнитесь, люди!»

К РАЗГРОМУ ПОЛЬСКОГО ИМПЕРИАЛИЗМА (Июль, 1920 г.)

Свиреп могучего Аттилы гнев. Но рядом смерть — с лицом его раба. Он понял это и окаменел: Вот и его предрешена судьба. Затих… В глазах — земля горит огнем; В душе постылой — дрожь, смертельный страх. Окончен карнавал. Обман кругом. Лежат сокровища французские — всё прах. Вдали — руины, слез кровавый дождь, Проклятья, ненависть и дикий стон — Все это на земле оставил вождь. На доброе был неспособен он. Такой от дедов получил завет: Грабеж, насилие… Конец мечтам. Тысячу лет пугали гунны свет. Подвел черту всему Аттила сам… Закончен эпилог Ягайлового сна: Последний землекрад от нас ушел… Судьба его коварна и грязна. И пал еще один кровавых дел престол.

«Читаю книгу сердца твоего…»

Читаю книгу сердца твоего. Но что ты думаешь, я не узнал. И не увидел в книге я того, О чем с тревогой эти дни мечтал. Ты предо мною грустная стоишь — Оранжерейным тоненьким цветком, Глаза туманит горестная тишь О будущем иль, может, о былом. В железной клетке держишь крик души, Как в дым вулкана, прячешь тайны мук. Не скрытничай, прошу тебя, скажи, Про все скажи, ведь я твой верный друг. Пойми, молчанье не заглушит боль, Не зарубцуют ран росинки слез. Не вечны наши дни с тобой… Позволь Узнать, кто столько бед тебе принес?

«Перед тобой — улыбки расцветают…»

Перед тобой — улыбки расцветают. В тебе такая молодость огня, Что у меня, как жалюзи спадают Стальные с сердца, радостью звеня. Ты для других — сокровище лихое Своею солнцесильной красотой. А мне твое сиянье неземное — Как для цветка рассвет с живой росой. Прошу, если я стану вдруг немилым, Ты не спеши жестоким словом бить. Позволь уж — хоть и буду я постылым — Мне рядом тенью бессловесной быть. Я мысли тайные, конечно, скрою, Ища в глазах твоих веселый жар, Чтоб, отразив его, тебя зажечь собою — И малая искра родит пожар!

«Спасибо я принес любимой…»

Спасибо я принес любимой: За то, что нет страданьям меры, За то, что я живу без веры, Что одинок, как пес паршивый. Будь счастлива, благодарю! Тебя ни в чем я не корю. И все же хоть один лишь день Прими моих терзаний тень И проживи его, как я. И вдруг тогда, отбросив лень, Ты вспомнишь, может, про меня — И будь веселой, как весна! Гуляй и смейся так, как я С тобою лишь в мечтах гуляю И без надежды страх скрываю…

«Когда тебя встречаю я в трамвае…»

Когда тебя встречаю я в трамвае Средь безразличных и чужих людей, Глаза невольно сразу прикрываю И бессловесно выхожу скорей. Спешу забыть, когда мы были рядом. Те дни пьянили крепче, чем вино. Я тщусь запрятать их смятенным взглядом В завалы сердца, в темноту, на дно. Пусть там лежат ненужными вещами. Их блеск померк, уже не тот, что был. Ищи веселья с новыми друзьями, Меня ж забудь, как я тебя забыл…

Степан Чарнецкий

ГУЦУЛЬСКАЯ ПЕСНЯ

Над зыбкой моею склонялись не няньки, а ели, Им Прут помогал. Под музыку ветра, кружась, танцевали метели, Шум хворь отгонял. При стаде овец я рос под присмотром мужчин На полонине. Я с детства влюблен в остроконечные шапки вершин В солнечной сини…

ГОВЕРЛА

Вновь ты передо мной! Слепит меня твой снег. И, мнится, я иду в долину, как в весну. Жар солнечных лучей и ветра тихий смех — О чем же ты грустишь там, в ледяном плену? Взгляни: как веселит нас зеленью Хомяк, Как Поп-Иван короной бледною блеснул, Как шумный Прут в волнах полощет лета флаг — О чем же ты грустишь там, в ледяном плену? Гора, моя гора! Мне ль не понять тебя. В объятьях вечных льдов лежит твоя судьба, Душа ж твоя огнем горит в рассветный час. И летом, и зимой ты прячешь щедрость дум, Не веет над тобой ветров горячий шум. О, как же это все роднит, Говерла, нас.

ГРУСТНЫЕ ИДЕМ

С родинкой терпения явились мы на свет. С лицом, что отразило увядших листьев цвет. Жизнь нашу озаряло звезд гаснущим огнем — Грустные идем. В осенней серой хмари прошли наши года. Безлунной ночи ветер нас нянчил иногда. В тисках судьбы жестокой мы жили и живем — Грустные идем… Над нами не играли оркестры бурных дней, Не грело солнце лета, гром был травы немей. Безропотно мы жили, забывшись полусном,— И с грустью отойдем…