Озеро шумит (сборник)

— Теперь и другие не пойдут на проверку. Без нас ихний суд силы не имеет. То-то теперь Ондрей Степаныч сидит у петуха и горюет: «Беспокойствие себе причинил. Понапрасну на петуха молился, а комсомола на крючок не поддел!» Сидит, поди, у петуха и спрашивает: «А чего мне, окаянный, с тобой делать? Назад грести обратно столько верстушек?»

— А те, кто к петуху на суд ходили, ой же, поди, как костят себя, дураки, мол, мы…

— И уж не бывать по всему уезду такому суду! — радостно прозвучал голос Лены. — Теперь старики сперва комсомол будут спрашивать: «Как, ребята, не сорвете ли нашу затею?» Авторитет всех ячеек подкрепили мы! — Лена умолкла, изумленно глядя на Мишку.

Скорчившись, тот шел к ней на согнутых ногах, крестясь и умиленно кивая. Всем сразу вспомнился Федька, вышедший на петушиный суд впереди первого пятка односельчан.

Ветер долго разносил по лесу смех комсомольцев, смотревших на Мишкино представление. Сознание, что авторитет ячейки возрос, что кутозерские ребята не подчинились суеверному обычаю, радовало всех. Даже близкая взбучка не казалась в эти минуты такой страшной…

Совсем поздно вечером вернулись комсомольцы в деревню. В разгар покоса в это время обычно все уже спят, так как рано утром надо выходить на болота. Но сегодня кое-кто бодрствовал, злобно поджидая сыновей и племянников.

Лена Каргуева квартировала в доме Степкиного дяди. Она поднялась на второй этаж, казалось, вымершего дома. Но обманчива была эта тишина. Вскоре она услышала где-то внизу глухие удары о что-то мягкое. Очень туго тому, чью спину дубасят натруженные кулаки. Но нелегко и со стороны наблюдать истязание, зная свое бессилие и понимая, что вмешательством лишь сильнее озлобишь лютого истязателя.

Учительница распахнула окно, не чувствуя укусов мгновенно облепивших ее комаров. Все — слух, мысли, чувства — было приковано к этим глухим ударам. Со стороны могло показаться, что где-то молотят снопы, но девушка знала, что означают эти, казалось бы, безобидные звуки. Она понимала, что если раздастся хоть один Степкин стон, то она бросится к нему на помощь. За этим скорее всего последует нечто совсем нелепое, кошмарное, никак для учительницы не допустимое… Что бы ни случилось затем, она ничего не устрашится. Но не раздавалось ни одного выкрика. Можно было лишь догадаться, что означают доносящиеся удары.

Вдоволь насосались комары ее крови, пока Лена сидела на подоконнике, глядя на казавшееся таким мирным затишье светлой ночи.

Наконец, внизу в сенях громко стукнула дверь о косяк холодной клети и прошуршали валенцы старика. Утомившийся хозяин удалился на покой. Подождав некоторое время, Лена спустилась вниз. В клети на полу лежал избитый.

— Вот ты какой? Даже не вскрикнул!

— Знал, что ты слушаешь. — Степка повернул к ней мокрое от слез лицо. — Думал — прибежишь, так и тебе будет худо! Должно, он вздул меня и за тебя и за всех ребят. Совсем олютел проклятый!

В эту памятную ночь долго-долго шелестел их шепот.

1930 г.

Федор Титов

Родился в 1929 году в д. Ендогуба Сорокского (Беломорского) района Карельской АССР в семье крестьянина. В связи с войной и уходом на фронт отца, работал в колхозе. Затем учился в школе ФЗО, работал кузнецом и рыбачил на парусных судах. После службы в армии был сплавщиком и лесорубом, председателем рыболовецкой артели и сотрудником райсовета в г. Беломорске. С 1959 года работает в районной газете «Беломорская трибуна».

Писать начал, будучи в рядах Советской Армии. Первый рассказ «В метель» опубликован в журнале «Пуналиппу» (в переводе на финский язык) в 1954 году. Затем рассказы публиковались в журналах «Север» и «Смена» и областных и центральных газетах. В 1964 году издан первый сборник рассказов «Мост». Сейчас находится в производстве второй сборник.

Старики

Когда зыбкие волны памяти захлестывают меня воспоминаниями детства, а с годами это происходит почему-то все чаще, то обычно для начала возникает перед глазами одна и та же картина.

Сижу на земле, опершись спиной о большую кочку, густо облитую поспевающей брусникой, и лениво кидаю в рот твердые недозрелые ягоды. Над головой гудят под легким ветром невысокие, в янтарной смоле, сосны, пахнущие сухой жарой, но еще резче и нестерпимей несет скипидаром, дегтем и жарой от раскрытой ямы смолокурни. Она распахнула свой злой песчаный зев совсем рядом, подернутая едучим синим чадом. Ошалелые оводы, наткнувшись на сизый дым, пулей взмывают ввысь, быстро теряясь в выцветшем от полуденного зноя небе.

Поодаль спорят старики: дед Ядран, в гости к которому на смолокурню я навострился бегать из дому, из безлюдной по-летнему деревни, и мельник Кокорин, приехавший за свежим углем для колхозной кузницы. Мельница летом стоит без дела, и Кокорин до осеннего помола по малости слесарит и кузнечит.

Дед Ядран, маленький, сухонький, с белым смешным венчиком-хохолком, задорно торчащим над круглой лопоухой головой, в полосатых чистых портах, в драной, расстегнутой до пупа рубахе навыпуск, обнажающей прокаленную до свирепой черноты грудь, то и дело подносит под нос собеседнику неизменную свою трубку-носогрейку жестом, весьма смахивающим на фигу, и звонким взрывчатым фальцетом выкрикивает:

— Ишь, едрена промышленность, чин выискался, барин мукодерный, уголь тебе наготове грузи? Хошь, бери сам! Я тебе не поденщик, брось кулацкие замашки, едрена промышленность…

Некурящий Андриан Кокорин брезгливо отмахивается от табачного дыма растопыренной задубелой лапой, хотя весь окутан дымом смолокурни. Ростом даже ниже смолокура, он похож всем обликом своим на медведя-лоншака: толст, неуклюж, приземист, густо зарос волосом, видны одни глаза. И одет в бог знает какую одежу — заплата на заплате и заплатой погоняет. Его распирает от желания высказать свое отношение к деду Ядрану, но слова клокочут в горле, застревают в бороде. Кокорин часто сплевывает, вертит головой, словно хитрая лесная птица-кукша. И вот в ответ на хлесткие выкрики смолокура раздается лишь шипенье:

— Шаелся, шашнался… Всю жизнь такой… Турский пулковник!

Как бы отбрасывая от себя табачный дым, а с ним заодно и выкрики Ядрана, мельник резко и отрывисто машет рукой.

А позади их, меланхолично склонив голову, широко расставив мослатые ноги, стоит пегий затурканный мерин Обух, о характере и повадках которого красноречиво свидетельствует кличка. Он запоздало встряхивает кожей атакующих его оводов и с некоторым удивлением косит на хозяев блестящим огромным глазом. Даже такая ленивая и упрямая до бессмысленности скотина, как Обух, на этот раз имеет право на удивление и некоторое презрение: над телегой поднимаются густые клубы дыма — от брошенных в пылу спора углей доски загорелись.

Меня душит смех и не дает сказать слова:

— Горит… горит… горит!

Старики недоуменно поворачиваются к телеге.

— Едрена промышленность!

— Доштукался!

Дед Ядран берет свое ведро у поварни. Кокорин, ныряя в дым, хватает свое, подвешенное сзади на дышло телеги. Перебрасываясь матюгами, они спускаются под горку к ручью, возвращаются обратно, заливают разгоревшийся уголь. Затем оба берут по лопате и нагребают до верху телегу хрустким блестящим углем из ямы. Кокорин, не говоря ни слова, садится на передок, хлещет Обуха вожжами, и тот не спеша вытягивает телегу на дорогу. Дед Ядран вроде бы в растерянности топчется у ямы, набивает в трубку новую порцию махорки, недовольно ворчит на меня: