Ожерелье голубки

Я скажу об этом стихотворение, где есть такие стихи:

Будьте же как люди, которых совсем я не знаю, — поистине, подобен я тому, кого вы не знаете и с кем вы не близки. Я точно отголосок, — что скажет всякий, на то отвечаю, и что хотите сегодня, то задумайте.

Я скажу еще такой отрывок (три стиха из него сказал во сне, а проснувшись, я добавил четвертый стих):

Разве не угодно было Аллаху то время, когда казалась ты мне дороже души и близких? Но не замедлила рука разрыва, и свернули тебя ее пальцы, как свертывают свиток. Напоила меня терпеньем разлука с вами, как поила меня любовью близость из полного ведра. Нашел я, что близость, поистине, корень страсти, а долгая разлука — корень утешения.

Я скажу также часть отрывка:

Когда б сказали мне раньше: — Позабудешь ты ту, кого любишь, - Я бы поклялся тысячей клятв, что не будет этого вовеки. Но вдруг наступил долгий разрыв — при нем утешиться неизбежно. Угодна Аллаху разлука с тобой — усердно помогает она моему исцелению, И теперь дивлюсь я утешению, а прежде дивился я стойкости. И вижу я, что любовь твоя — уголек под пеплом, который тлеет долго.

И еще я скажу:

Была геенна в сердце от любви к вам, а теперь вижу я — это огонь Ибрахима [112] .

Затем следуют три остальные причины, которые исходят от любимой, и люди, проявляющие при них стойкость, не заслуживают порицания вследствие того, о чем скажем мы, если Аллах пожелает, говоря о каждой из них.

К ним относится отчужденность, проявляемая любимой, и уклонение, пресекающее надежды.

Рассказ

112

Арабская легенда приписывает Ибрахиму (библейский Авраам) множество чудес, и, между прочим, воскрешение одного идолопоклонника, который поднялся из гроба, охваченный огнем… Этот огонь, вечно сжигавший человека, поднятого Ибрахимом из гроба, оказался безвредным для тех, кто внял словам Ибрахима.

Я расскажу тебе про себя, что я привязался в дни юности привязанностью любви к одной девушке, которая выросла в нашем доме. Она была в это время дочерью шестнадцати лет, и достигла она предела в красоте лица и разуме, целомудрии и чистоте, стыдливости и кротости. Она не знала шуток, отказывала в дарах, дивная ликом, срывала с людей завесы, была лишена недостатков, мало говорила, опускала взор книзу, была очень осторожна, чиста от пороков и постоянно хмурилась, но, отворачиваясь, была мягка, грустная от природы. Отдаляясь, она была прекрасна, сидела степенно, с большим достоинством, и находила сладость, избегая людей. К ней не направлялись надежды, и не останавливались желания подле нее; для мечты не было около нее привала, и лицо ее влекло все сердца, но поведение ее отгоняло направляющегося; отказ и скупость украшали ее, как украшают другую великодушие и щедрость. И была она склонна к серьезному в делах своих, не желая развлечений, хотя хорошо умела играть на лютне. Я почувствовал к ней склонность и полюбил ее любовью чрезмерной и сильной, и два года или около этого старался я с величайшим рвением, чтобы ответила она мне единым словом, и стремился услышать от нее единый звук, кроме того, что выпадает при внешнем разговоре всякому слышащему, но не достиг из этого совершенно ничего. И хорошо помню я одно празднество, бывшее у нас в доме по поводу чего-то, из-за чего устраивают празднества в домах вельмож, и собрались тогда женщины из нашей семьи и семьи моего брата — помилуй его Аллах! — и жены наших челядинцев и близких нам слуг из тех, чье место было угодно и положение значительно. И они просидели первую часть дня, а затем перешли в беседку, бывшую в нашем доме, которая выходила в сад; из нее можно было видеть всю Кордову и предместья, и двери ее были открыты. И женщины стали смотреть сквозь решетки, и я был между ними, и хорошо помню я, как я направлялся к тем дверям, у которых стояла девушка, ища ее близости и стремясь подойти к ней поближе, но едва лишь она замечала меня в соседстве с собой, как тотчас же оставляла эти двери и, легко подвигаясь, шла к другим. И я хотел направиться к тем дверям, к которым подошла девушка, но она снова поступала таким же образом и уходила к другим дверям. А она знала, что я увлечен ею, но прочие женщины не замечали, чем мы заняты, так как их было большое количество, и они переходили от дверей к дверям, чтобы посмотреть из одних дверей на те стороны города, которых не было видно из других. И знай, что женщины всматриваются в того, кто их любит, пристальнее, чем всматривается в следы путешествующий ночью!

А затем мы спустились в сад, и пожилые влиятельные женщины среди нас попросили госпожу этой девушки дать им послушать ее пение. И госпожа приказала девушке, и та взяла лютню и настроила ее, со стыдом и смущеньем, подобного которому я не видывал, — а поистине, прелесть вещи удваивается в глазах того, кто находит ее прекрасной, — и затем она начала петь стихи аль-Аббаса ибн аль-Ахнафа [113] , в которых он говорит:

Я томлюсь по солнцу, — когда закатывается оно, и место его заката — внутренность комнат. Это солнце, изображенное во внешности девушки, члены которой — точно свернутый свиток. Она из людей лишь потому, что одного с ними рода, а из джиннов она лишь по образу. Ее лик — жемчужина, и тело — нарцисс; дыханье ее — амбра, а вся она — из света. И когда ходит она в своей нательной рубашке, кажется, что ступает она по яйцам или по острию стекла.

113

Аль-Аббас ибн аль-Ахнаф — поэт эпохи расцвета Аббасид-ского халифата, большая часть стихов которого отличается изысканным стилем (умер в 808 г.).

И, клянусь жизнью, перышко лютни как будто падало мне на сердце, и не забыл я этого дня и не забуду его до дня разлуки с земною жизнью. И было это наибольшим, чего я достиг из возможности ее видеть и слышать ее слова.

Я говорю об этом:

Не кори ее за то, что она бежит и отказывает в близости, — это для вас в ней не порицаемо. Разве бывает месяц не далеким, и есть разве газель, не убегающая?

Я говорю еще:

Ты лишила мои зрачки прелести твоего лика, и на слова свои ты для меня поскупилась. Я вижу, дала ты обет милосердому поститься и не разговариваешь сегодня с живым. Ты пропела стихи аль-Аббаса — во здравие это аль-Аббасу, во здравие! И если бы встретил тебя аль-Аббас, бессонным стал бы он от удачи и по вас тосковал бы.

Потом переехал везир, отец мой, — помилуй его Аллах! — из вновь отстроенного дома нашего на восточной стороне Кордовы, в предместье аз-Захира, в старый наш дом на западной стороне Кордовы, в Палатах Мугиса, в третий день по восшествии повелителя правоверных Мухаммада аль-Махди на халифат [114] , и я переехал с ним, и было это во второй джумаде года триста девяносто девятого. А девушка не переехала при нашем переезде из-за обстоятельств, сделавших это необходимым.

114

Здесь идет речь о первом вступлении Мухаммада аль-Махди на престол, которое состоялось 16-го числа джумады второй 399 г., по мусульманскому календарю (15 февраля 1009 г.), после вынужденного отречения халифа Хишама II.

А затем отвлекли нас, после восшествия повелителя правоверных Хишама аль-Муайяда, превратности судьбы и вражда вельмож его правления, и были мы испытаны заточением, и охраной, и сокрушительными взысканиями, и скрывались, и загремело междоусобие, и набросило руки свои, охватив всех людей и выделив нас особо. И, наконец, преставился отец мой, везир, — помилуй его Аллах! — когда мы были в таких обстоятельствах, после полуденной молитвы в день субботы, когда оставалось две ночи от месяца зуль-када года четыреста второго [115] . И продолжалось для нас подобное состояние после него, и были у нас однажды похороны кого-то из семьи нашей, и я увидел ту девушку, когда поднялись вопли, стоящею в этом печальном собрании, среди женщин, в числе прочих плакальщиц и причитальщиц. И оживила она погребенную страсть и привела в движение неподвижное, и напомнила старое время» и давнишнюю любовь, и век минувший, и исчезнувшие времена, и месяцы прошедшие, и истлевшие сказания, и дни, что ушли, и следы, которые стерлись. Она возобновила мои горести и взволновала во мне заботы, и хотя я потерял в этот день близкого человека и был поражен бедою с многих сторон, я не забыл ее, но усилилась моя грусть, и вспыхнули страдания, и окрепла печаль, и удвоилась скорбь, и призвала любовь ту часть свою, что была скрыта, и ответила она ей: — Я здесь!

115

Зуль-када — название одиннадцатого месяца мусульманского года. По христианскому летосчислению, смерть отца автора «Ожерелья» произошла 21 июля 1012 г.

И сказал я тогда отрывок, где есть такие стихи:

Она плачет о мертвом, что умер в почете, но поистине, живой достойней льющихся слез. Дивись же той, что горюет о муже погребенном, а о том, кто убит неправедно, не горюет.

А затем нанесла судьба свой удар, и переселились мы из нашего жилища, и взяли над нами власть войска берберов, и вышел я из Кордовы в первый день мухаррема года четыреста четвертого [116] , и скрылась та девушка от моего взора после этого единого свидания на шесть лет и больше. Но потом вступил я в Кордову, в шаввале года четыреста девятого [117] , и поселился у одной из наших женщин, и увидел там эту девушку, но едва мог узнать ее, пока мне не сказали: — Это такая-то. И изменилась большая часть ее прелестей, и исчезла ее свежесть, и пропало ее сияние, и уменьшился блеск лица ее, который был видим как начищенный меч или индийское зеркало. И завяли те цветы, к которым направлялся взор, ища света, и бродил среди них, выбирая, и удалялся от них, смущенный, и осталась только часть, вещающая о целом, и повесть, повествующая о том, каково было все, и случилось это из-за малой заботы девушки о себе и утраты попечения, на котором она была вскормлена во дни нашей власти, когда простиралась наша тень, и теперь она не жалела себя, выходя для того, что ей было необходимо, а раньше ее охраняли иотстраняли от этого. Женщины ведь цветы, которые без ухода не дорастают, и постройки, разрушающиеся, когда за ними нет присмотра. Поэтому и сказал тот, кто сказал: — Поистине, красота мужчин более верна, крепче корнями и превосходнее по достоинству, так как она выносит то, от чего сильнейшей переменой переменились бы лица женщин, если бы пришлось им выстрадать что-нибудь из этого, например зной, песчаный вихрь, ветер, перемену воздуха и отсутствие покрывала.

116

13 июля 1013 г.

117

Месяц шавваль года четыреста девятого, по мусульманскому календарю, продолжался с 10 февраля по 10 марта 1019 г.

И если бы получил я от той девушки малейшую близость и проявила бы она ко мне некоторую дружбу, я бы, наверное, помешался от восторга и умер бы от радости, но именно эта отчужденность и сделала меня терпеливым и заставила меня утешиться.

При такого рода причинах утешения утешившийся, в обоих случаях, оправдан и не достоин упрека, так как здесь не было ни утверждения любви, обязывающего к верности, ни обета, который надлежит соблюдать, ни обязанностей прошлого, ни крайнего взаимного доверия, погубить и забыть которое считается дурным.

К причинам забвения относится и жестокость любимой. Когда она достигнет в ней крайности и перейдет меру и встретит в душе любящего некоторую гордость и величие, любящий забудет ее.

Когда жестокость невелика и проявляется с перерывами или постоянно, либо когда она велика и проявляется с перерывами, ее можно стерпеть и на нее закрывают глаза; если же она становится частой и постоянной, против нее не устоишь, и не порицают человека, который забыл при подобных обстоятельствах любимую.