Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий
Шрифт:
Сегодня у меня именины, — сообщает Иоаким полицейскому. Мир полон предзнаменований… Но произошедшее нельзя даже назвать инцидентом. Если хотите, это просто недоразумение, не стоящее внимания, и я уже забыл о нем. Нет, врач совсем мне ни к чему, а что касается моей забывчивости, то это скорее риторическая фигура, знаете ли, ничего такого, что бы помешало мне оценить ситуацию. Впрочем, эта молодая пара мне очень симпатична (знаете, я глубоко сочувствую вам из-за проблем с ребенком и абсолютно убежден в том, что все закончится хорошо, послушайте старика!), их уважаемую родственницу я мог бы (с некоторой долей развязности и с ее позволения) назвать своей приятельницей, наконец, она пришла на мои именины, хотя отмечать праздники не принято людьми ее веры, соседи; нет, она пришла не для того, чтобы собирать новых овец в свое стадо, должен предупредить вас, что вы слишком грубы, никто, кроме
Эй, дети, нехорошо подглядывать в замочную скважину и топать на площадке, видите, как дядя полицейский нахмурился, вы позволите, господин, товарищ, оставить двери открытыми? Нет, совсем ничего не чувствую, ну, малость крови, случается. Сейчас мы с этим покончим. Серьезно, мне не на кого заявлять, давайте обо всем забудем, это проще всего. Мы как раз листали мои старые альбомы с фотографиями… Ох уж эти дети, перестанут они, наконец, возиться у замочной скважины, эй, слышите, когда-нибудь вас убьет любопытство. Нет, нет, теперь это мои кошки, плачут, словно дети, вам кошечка не нужна? Ну что вы, даже лучше, что вы холостяк, уверяю вас, я не предлагаю кошек всем подряд, но если ваша квартира такая же ухоженная, как ваши усы, то я вам дам и двух, если пожелаете!
Да, это я в детстве, мрачный тип рядом — мой отец, а здесь я действительно на коленях у Тито, точнее, в его объятиях. Это кольцо принадлежало отцу, но у меня есть сувенир и от Тито. Нет, это не повязка на глаза, сосед, не будем такими язвительными. Да, я работал на него и не стыжусь этого. На колени к нему посадил меня отец, иными словами, к его двору я попал благодаря отцовским заслугам. Мой старик был литейщиком (эх, кого это теперь интересует?), но колокола он никогда не отливал, кроме одного. То есть, если я могу назвать колоколом бюст Тито. Я всегда его побаивался, признаюсь, мне казалось, что эта одинокая голова сначала была гильотинирована, а потом насажена на колонну. Потом, когда отец получил этот заказ от государства, он подошел к делу серьезно, как будто строил Соломонов храм, не меньше. Таким уж он был, гордым и щепетильным. А вообще-то он был человеком молчаливым, влюбленным в собственные руки, и ученикам никак не удавалось выманить у него секреты мастерства. Не знаю, то ли из-за матери, то ли из-за знаний, к которым они так стремились, и в которых я не видел ничего загадочного, двое подмастерьев однажды вечером ужасно напились и убили его инструментом, подвернувшимся под руку. Протрезвев, признались (в страшном похмелье, которое показалось им божьей карой), что закопали тело под акацией, чтобы никто не дознался.
Но я-то знал. Закончил голову Тито и получил его именную стипендию. Закончил вслепую, по своему лицу. Никто этого не заметил, даже когда я охватил ладонями холодную литую шею, в которой артерия бьется, как усталый электрический угорь. Не пугайтесь, именно тогда я понял, что жизнь — одна из форм бесконечного самоубийства. Вы занесли это в протокол?
Иногда мне жаль, что я не толстокожий, меня задевает все, что обо мне болтают, о моей якобы связи с мертвым маршалом. А ведь все просто: я верю (прости меня, Анна) в бессмертие души, и только это, кажется, мешает мне нажать на курок и сбросить с себя пылающие одежды.
Да, это так. Однажды я действительно спас его. Случайно, если по правде. В качестве младшего секретаря кабинета я был совсем рядом с ним. Как обычно бывает в таких местах, там ходили разные сплетни. То ли в результате заговора, то ли по причине острого приступа безумия у одиночки, кто-то попытался его отравить. А чтобы все еще больше запуталось, профессиональный дегустатор пищи, который из каждой тарелки первым откусывал или отпивал, узнает, что его самая большая тайная любовь скончалась в полной нищете в эмиграции, куда она попала из-за Тито, и, хотя он никогда не реагировал на приманки разных спецслужб, не поддавался на попытки вербовки, руководствуясь исключительно желанием отомстить маршалу, перед самоубийством он высыпает из рукава ядовитый порошок в блюдо, после чего пробует его на глазах у всех. Что это за помутнение разума было, насколько он ненавидел Тито, что готов был сдохнуть как собака, скрывая невероятные боли в желудке, только чтобы утаить присутствие яда в пище.
Но Тито спасла случайность, точнее, провидение в облике моей пародийной прожорливой личности, потому что я прятался под столом в золотой кухне, и сунул в рот упавшую теплую крошку, чего никто не заметил.
Судороги скрутили меня прежде, чем Тито приступил к специально сдобренному десерту, после чего издыхающему дегустатору прострелили затылок из пистолета с глушителем… Так моя прожорливость принесла мне награду. Рот мне заткнули отличной пенсией, незадолго до его смерти (которая, по мне, не только из-за этого, мягко говоря, весьма сомнительна), потому что я якобы стал мормоном. Политика всегда сбивала меня с толку.
А с мормонами меня связывает только то, что я, как и они, полагаю, что Новый завет — искусная фальсификация, и что истинное Божественное откровение вы найдете там, где совсем его не ожидаете. Да, возможно, и в той книге Кьеркегора, которая подменяет сломавшуюся ножку радиоприемника, да, именно так, этого и без того испорченного аппарата, Анна, не надо ехидничать.
Правда, это вовсе и не книга, а макет, философу принадлежит только обложка, внутри же пустые, исписанные мною страницы, если вы мне поверите. Нет, это не Откровение от Иоакима , я не до такой степени безумен. Вас это действительно интересует? Хорошо, здесь просто разные мои записки, конкретно, это синопсис либретто оперы, который я так и не закончил. Название? Название условное, рабочее — Ожерелье Мадонны — такая опера уже была, я знаю, надо будет его изменить, когда придумаю получше, но пока пусть остается это, заимствованное, оно лучше всего отражает содержание, столкновение двух миров, которые истребляют нас, как карликовые Атланты. Да? Вы угадали, это строфа оттуда, неужели так заметно?
Хотите посмотреть, Сашенька? Конечно же, мне это импонирует, знаю, вы тоже пишете, наслышан о ваших успехах на разных поэтических вечерах, не скромничайте, все кричат, что эта Форма — единственно важная вещь. Боюсь, трудно читать из-за моего безобразного почерка, видите, как я дрожу? Нет, я хочу дать вам это, это не уловка, я бы и сам предложил, если бы был уверен, что это вам не составит труда. Вы распорядитесь этим лучше, уверен на все сто, вы можете закончить историю, если хотите, опубликуйте ее под своим именем, если сочтете необходимым, у меня и так ничего не получилось. Воспринимайте это как Божий дар, к чему тщеславие? Я и так в достаточной степени вознагражден.
Суть Его второго пришествия не в искуплении человечества (не припомню, чтобы я когда-нибудь так много говорил!), это поверхностное суждение, Он хочет передать истинное религиозное знание, научить боевому искусству сопротивляться материи. Теперь более важна не вера, но истина. И этого достаточно, жизненные правила излишни, свободно поступай так, как считаешь нужным. Нет, Анна, я не демон, не могу согласиться с твоей поверхностной терминологией, с твоей агитацией, несмотря на то, насколько я хочу тебя. Я самодостаточен. Я мертв с того момента, как осознал себя.
Приди в себя. Разве ты не понимаешь, что я всего лишь дух, попавший в игру старого деда вместо спиритического сеанса? Отсюда мне известны все ваши интимные разговоры, ваши сокровенные тайны, каждое слово на ваших устах. Лучше спутника-шпиона, лучше провидца. Смешны те, кто считает меня вуайеристом! Я — невидимый человек , метафизический всезнающий рассказчик! Я твой!
Видишь ли, Анна, у свидетелей Иеговы я больше всего ценю то, что ваши молитвы не прописаны, не дарованы, они не из тех, которые следует всего лишь механически повторять, когда припрет, ваши молитвы свободны, это личные разговоры с Богом. Это я могу полностью принять. Тем, видимо, и занимаюсь, когда разговариваю сам с собой, всякий раз, как открываю рот. И это, в конце концов, то, что я говорю сейчас, и ничто иное. Мрачная, обнажающая апострофа. Донос Богу на ушко.
Ты не должен открывать глаза, чтобы увидеть старика, как он вытаскивает из кармана халата трофейный револьвер с выгравированным на рукоятке факсимиле Тито (подарок Спасителю, написали бы, если бы не утаили), он хотел всего лишь показать его гостям, объяснить, что это все-таки идеальный мир, что доблесть всегда вознаграждается, ему и в голову не пришло вставить ствол в свой или в любой другой рот в этой комнате, все, что он говорил, никак с этим не связано, это просто басня, и слова ее ничего особого не значат.