Ожидание обезьян
Шрифт:
И он идет туда, где чайка. Вперед-таки, а не назад. Как журавль, вышагивает он, поклевывая своим козырьком на север.
Зачем он сюда приехал? Строго говоря, сачкануть. Искупаться. Купаться не хочется. Реликтовая роща и предстоящая экскурсия к обезьянам его не так уж интересует. Обезьяны его не интересуют, потому что он про них ничего не знает как специалист. В какой-то мере они интересуют его только в связи с человеческой популяцией. По этому поводу у него с какого-то момента, опять как-то таинственно связанного с ПП (он-то тут при чем!..), все чаще появляются запретные, непрофессиональные, но такие заманчивые соображения… Он вдруг обнаружил, что, если честно, про птиц ему уже давно неинтересно, что только
И Черное море его не интересует. Интересует его в нем только сера. Да, тот самый донный серный слой, который продолжает расти, оставив лишь несколько десятков метров для поверхностной жизни. Этот слой его интересует тоже с точки зрения жизнедеятельности человеческого вида. Но то ли тут, на юге, все бездельники и неквалифицированные люди, то ли тут секретность какая… но никаких более точных данных о динамике серного слоя, чем те, которыми он сам располагал, он пока не получил. И никто не подсказывает, где их получить. Скорее сами не знают…
Сам обезьянник его не интересует. Тем более их опыты. Все это прежде всего не на уровне. Драгамащенка этот… Говорят, у него есть закрытая лаборатория, как-то связанная с человеком. Но он никак не колется. Не колется, потому что нету ничего или потому что и нечего? Секретность или вид секретности? Никакой Драгамащенка не биолог… Зато не колется он как профессионал. А вот сам ДД вчера раскололся. Раскрылся, разрылся. Не надо было ему вчера о человеке рассуждать. Хватанул у них спиртика лишнего. Еще бы, эта беленькая, Регина, что ли?.. Так в рот и смотрела. Спирт у них, кстати, куда лучше, чем у него на станции. Казалось бы, одна и та же Академия наук, а спирт разный. Что, обезьянам, как начальству над птицами, лучше спирт положен?
Эта мысль должна была повеселить доктора, ибо она опять не о птице и обезьяне, а о человеке. И потому в экскурсию к месту естественного расселения обезьян он, конечно, поедет. Во-первых, он никогда вблизи не видел приматов в стаде: очень манит присмотреться к социальной структуре их сообщества… Обезьяна на воле, в России, при социализме!.. Мы не на воле, а она на воле! Рассказывают, что свобода сразу привела к расцвету вторичных половых признаков: гривы их разрослись, как у львов, и ягодичные мозоли расцвели, как розы. Зато хвосты подмерзли: все-таки Россия, хоть и без клетки. Опять же сами пропитаться не могут, требуют подкормки — это уже пережитки социализма… Хм… Надо поехать.
Но тут мы уже нарушаем собственные установки — начинаем думать за ДД…
С уверенностью можно утверждать лишь то, что он вдруг выходит из задумчивости и начинает поспешать. Потому что что-то там впереди… Много чаек, гвалт. Вроде даже человек…
Про ПП нам как-то проще подумать, что он подумал. Куда труднее предвидеть, что он скажет.
Во-первых, не как ДД, мы видим ПП все более анфас. Может быть, потому что он все время говорит, а мы слушаем. Анфас он еще короче и шире доктора, чем на самом деле. Так вроде они почти одинаковые и по росту и по весу, а впечатление совершенно разное. Кстати, очень забавно было их наблюдать вдвоем: один все время в профиль, а другой анфас, один высокий, другой короткий, один тощий, другой не то чтобы толстый, но как бы толстячок и почему-то кажется с лысинкой в отличие от доктора, хотя это неправда: ПП совершенно не лыс… Забавно их было наблюдать вместе и жаль, что они так быстро расстались.
Получив деньги, ПП так и ринулся, анфас, как кабанчик какой, в кусты. Приземистый и крепенький, он быстро даже не прошел, а прокатился по прямой, словно и преград ему не было, словно он не только кусты раздвигал, но и дома, и заборы. И так он прямехонько выскочил на шоссе, к самой автобусной станции. А около нее раскинулся
и скромный пыльный базарчик с двумя курями с перевязанными сапожным шнурком лапками и закатившимися от полного ужаса жизни глазками, с тремя арбузами и связкою чурчхел, но он на все это смотреть не стал, а прямо подошел к одному сморщенному, поросшему непомерной седой щетиной старичку, дремавшему под своей непомерной кепкой (которую когда-то прозвали «аэродромом»), так что личика его никак было не разобрать за щетиной и кепкой, но ПП все это разгреб и достиг быстрого взаимопонимания, довольно даже по-божески… И вот он уже с темной бутылкой, заткнутой газетной пробкой, похож на партизана, готового броситься под вражеский танк… точно так нырнул он в забор, как в кусты, и тут же оказался на берегу, но совершенно в другом месте — как раз в том, куда подходил к этому времени настороженный гвалтом чаек доктор.Это был дельфин на берегу.
Он был достаточно давно мертвый. Над ним уже вовсю трудились мухи, похоже, даже чайки его уже не хотели есть, а только лишь кружились и галдели, впечатленные самим событием.
Событие это и было.
ДД безмысленно смотрел на дельфиний бок, отливавший бельмом и перламутром… «отливавший» — неверно и «отблескивающий» — неверно, «отражающий» — неверно и «отсвечивающий» — неверно… никак-неверно. ДД, профессионально наблюдавшему смерть особи, вчуже были мысли о ней, и о смерти и об особи. А тут вдруг он впервые задумался без всякой мысли. Был ли дельфин окончательно мертв? С одной стороны, он, естественно, не был жив. Но так ли уж он был мертв?..
Утренний свет свободно лежал на его коже и сползал, как взгляд. Бок его просох и, теряя собственное тепло, принимал температуру окружающей среды. Словно солнце слизывало его тепло, а не наоборот. Дельфин уже не отражал, но еще и не поглощал: бок его просох от воды, но не просох от света. Неоспоримый факт смерти вызывал недоумение как раз с научной точки зрения. Освобождение от биологической программы, предыдущей каторги пропитания и размножения. Отрешение. Спи. Отдохни. И хотелось спросить: «Что с тобой?»
Дельфин молчал. Не в том, наконец, смысле, что как рыба (доктор, как вы понимаете, знал, что дельфин — не рыба): сказать было нечего. Причем именно тебе, ему, доктору…
Дельфин безмолвствовал. Будто чего-то ждал еще, а оно не наступало.
— Он уже не оживет… — сказал ПП.
ДД так погрузился, что испугался не на шутку. Тишина лопнула раскаркались чайки.
— Но воскреснуть он может…
— Дурак ты, боцман! — ДД от испуга почему-то прикрыл срам и смутился уже этого.
— Понимаю, — с подобающим выражением молвил ПП. — Бяда-а… Однако я вас давно жду. Не откупориваю. — И он показал бутылку.
— Могли бы и без меня, — достаточно невежливо буркнул ДД.
Впрочем, не меньше зрелища чужой смерти потрясло его и возвращение У ПП.
— Не мог, — отвечал ПП. — Деньги все-таки ваши. — И он засунул сдачу доктору в кармашек.
— Так вы же выиграли?
— Я играл на бутылку, а не на деньги, — с достоинством парировал ПП. Отойдемте за угол, помянем раба Божия Дельфинария…
— Дельфинарий — это не имя собственное, а…
— Знаю, знаю… Давайте все-таки выйдем отсюда. — ПП подталкивал доктора как бы к выходу. — Я наметил местечко…
— За углом? — еще язвил, еще сопротивлялся ДД.
— Ага, — рассмеялся ПП. — Во-он за тем!.. — Он указал на близкий мысок.
— И он не раб Божий никак, — продолжал ДД, уже покорно следуя. — Это мы с вами рабы Божьи… А он…
— Мы-то как раз не Божьи! Мы — восставшие рабы, худшая из категорий: и раб, и не Божий. А он… Да, вы правы: он — не раб, но он — Божий. Тварь Божья. Человек, подонок, почему такое слово ругательством сделал? Тварь значит сотворенная Богом! Это все безбожие наше глаголет! Из уст гады прыгают!