Ожидание обезьян
Шрифт:
Рог был протянут мне, и пока я отнекивался, ОН уже рвался к нему. Я умолял, я хватал ЕГО за руки, я обоснованно утверждал, что это ЕГО погубит, что ОН не осилит, что ОН опозорится, что ОН вырубится, — бесполезно! ОН вывернулся из моих объятий и вцепился в рог. Ощущая себя конем. ОН чуть ли не ржал. ОН скинул сандалии, по-видимому для большего подобия, и, потоптав босыми пятками абхазский агазон, изрек: «Земля, помоги мне!» И так, решив, что ОН стал наконец на почву, ОН приник. Мне оставалось лишь с тревогой следить за НИМ. ОН пил и пил, и рог ЕГО поднимался. Я и в трезвом-то виде не могу слишком задирать голову, опасаясь головокружения. Как ЕМУ хватало дыхания!.. Голова запрокидывалась, и рог поднимался все выше, и, стоя в прямом смысле на земле, увидел ОН взошедшую ни с того ни с сего, словно выпрыгнувшую
Посадить ЕГО в машину было уже труднее. ОН ползал на четвереньках по газону и плакал. «Зубик! Зубик Люсин потерял…» — причитал ОН. Никто, кроме меня, ЕГО не понимал.
ОН успокоился наконец у меня на груди, свесив голову, убаюканный автомобильной тряской, обнимая Люсин череп, как ребенок игрушку.
Не доезжая Сухума ОН очнулся неожиданно четкий и решительный, расслышав нежное ржание, и попросил остановиться. Все были рады слегка освободиться от абхазского посошка, но ЕГО занимало даже не это. ОН спросил, не тот ли это пансионат светится за железной дорогой… и ЕМУ подтвердили, что тот, тот самый, как ОН угадал? Страшная догадка мелькнула во мне: этого нельзя было, ни в коем случае, допустить! — но ОН тут же подтвердил мое опасение, заявив, что никуда дальше не поедет, что заночует в пансионате. Как я надеялся, что абхазские друзья этого не допустят! Но они, посовещавшись, сочли ЕГО вполне вменяемым. Я удерживал ЕГО из последних сил, но ОН всегда был сильнее меня. «Да отьебись ты!» — зло выкрикнул ОН и вырвался из моих пьяных рук. И побежал.
ОН бежал, как ему казалось, как конь. Напрямик, через железнодорожные пути и заросли асапарели; мало что оставалось от моих джинсов. И наконец, проломившись сквозь последние камыши и осоки, прогремев галькой по берегу, рухнул не раздеваясь в море и поплыл. «Да отъебись ты!» — приговаривал ОН в такт каждому своему гребку в ответ на мои захлебывающиеся призывы. У меня не хватило сил, я выдохся и отстал.
ОН заплыл довольно далеко по лунной дорожке, эпически пофыркивая, как фольклорный конь, любуясь собою в фосфоресцирующих пузырьках, будто ОН был все это: и море, и конь, и лунная дорожка. ОН чувствовал себя нарзаном, налитым в бокал, хотя более походил на таблетку алка-зельцера, в НЕГО брошенную. Растворившись в ночи, ОН выходит на берег с легким ржанием, как бы из морской пены рожденный, ровно напротив светящегося во все окна пансионата. ОН целеустремлен. ОН метит в яблочко.
Я умоляю ЕГО. Именно вот этого ОН себе не простит никогда. Этого нельзя делать ни в коем случае. Это падение. В самом том смысле. Остановись!
«…. я тебя!»
И ОН был прав. Потому что это ОН именно меня…
Это я был мокр, грязен и пьян, а ОН ловкий, как Джеймс Бонд, крадучись, как барс, сразу в смокинге и с розой в петлице, и она увидела именно ЕГО, а не меня, судя по восторженному ее взгляду, принимая только что варварски сорванную на главной клумбе розу; это они вдвоем, даже не перемолвившись, тут же бегут, взявшись за руки, на пляж, в ночь, в темноту, в море, ОН с приличествующим ему ржанием, она со счастливым повизгиванием; это они раздеваются на бегу, роняя свои хитоны и туники, сбрасывая с себя все; это они плещутся и играют, как тритон и наяда, фосфоресцируя друг для друга белыми задницами, целуясь и обнимаясь в открытом море, прекрасно зная, что это только они видят светящийся во все окна пансионат, а тот, дурак, их не видит щурится, всматривается, а не видит… и здесь, в прибое, у всех на виду, ОН наконец попадает в десятку.
ОН опрокинул на себя ночь…. ОН эту ночь!
… и море, и пансионат, и его светящиеся окна, и всю прозу: и коня, и яблоки, и рог, и народы, и лунную дорожку, и небо, и звезды, и саму матушку сыру землю, в данном случае состоявшую из остывающей уже гальки, и невидимые уже кусты, защитившие
их от освещенной променадной дорожки, и эту променадную дорожку с доносившимися оттуда возбужденными голосами отдыхающих, и этих отдыхающих, и их голоса, и шары фонарей над этими голосами, мать их, эти шепчущиеся фонари, и пограничную вышку, мать ее, и гуляющий по прибрежной полосе луч прожектора, пока что заботливо их огибавший, мать его, и цикад, не умолкающих по той же причине, и ветерок повеявший, и волну набежавшую, и волну отбежавшую, то звезды, то гальку, то прибой, и — море, море, море! — в Грецию, в Медитаранию, в Рим!II. КОРОВА
25 августа 1983 года. Шесть утра. Медитаранский пейзаж. Чисто-чисто. Подметенные розовые тени. Утренний мусор на берегу моря. Двое.
— Все-таки вы недоговариваете, доктор.
— Мне кажется, я выразился вполне ясно, многоуважаемый коллега. Все зависит от дозировки.
— Дозировки… Много — это много, а мало — это мало. Это опыт, а не мысль. Главное условие — это ритм. Сначала задрожало время. Тикнуло и пошло.
— Вы полагаете, что время — это как часы?
— Так вот какой вы ученый! Значит, вы полагаете себя умнее? Так-так… Тогда скажите, сколько сейчас будет блинов?
— Блинов?.. — Доктор Д. машинально взглянул на часы.
Павел Петрович рассмеялся, довольный. Подкинул плоский булыжничек и поймал.
Бухта была круглая, как тарелка. Море за ночь совсем успокоилось и застыло. Сытое и гладкое, оно было в таком избытке, что даже загибалось по краям, как некая непомерная медуза.
— Давайте сыграем в такую игру, — сказал ПП, примериваясь. — Угадаете бутылка с меня, не угадаете — бутылка с вас.
— Во-первых, как я могу угадать? А во-вторых, где я достану бутылку?
— Как говаривал Наполеон: достаточно во-вторых.
— При чем тут Наполеон? Вы имеете в виду коньяк?
— А у вас губа не дура, доктор, — рассмеялся ПП. — Давайте на «Наполеон».
— На «Наполеон» я не потяну… — сказал ДД, доставая то трешку, то пятерку, то рубль.
— Вот это мужской разговор. Значит, на бутылку? Доктор все еще не был уверен…
— Да это, знаете, как-то… последние… Я вчера, понимаете, тоже как-то… поиздержался… Коллеги, сами понимаете…
ПП вздохнул и в сердцах не глядя выкинул камень в море. Тот, однако, запрыгал по густой воде, как живой, как лягушка. И так и прыгал до самого горизонта.
— Вам это ничего не напоминает? — таинственно, шепотом спросил ПП, склонившись к докторову уху.
— Ну да, детство, конечно. У меня не получалось. Больше трех раз никогда не получалось. Я так завидовал таким, как вы!..
— Пустое, — небрежно буркнул ПП. — Вопрос тренировки. Точность жеста, и только. Я ведь как-никак скульптор.
— Надо же! Впервые вижу живого скульптора…
— А вы что, много мертвых видели? Не обижайтесь, шутка, ха-ха.
— Да нет, ничего. Не очень не смешно.
— Вы молодец, доктор. В любой профессии чувство юмора не повредит. Ведь вы, если не ошибаюсь, по птицам?
— По птицам… как вы догадались?
— Да я в кустах сидел, видел, как вы перышком любовались. С большим чувством юмора существа.
— Вот как! Вы тоже это отмечали? Это же надо хорошо их знать!
— Я и их знаю неплохо. Да вы не удивляйтесь так уж, просто в детстве певчими птичками промышлял. Вот вы изволили, доктор, поиронизировать насчет часов… А ведь я не просто камень — я наглядное пособие в море выбросил…
ПП со вкусом выдержал паузу, но и ДД ее выдержал.
— Вы отметили, что первый блин длинный, второй покороче, третий еще… ну и те де. Что это означает?
' — Ну, если вы хотите перейти на математический язык, то это линейный график отрицательного ускорения.
— Вот как… надо запомнить. Но это все равно внешнее описание. А маятник часовой это вам не напоминает?
— В общем-то, нет. Ну разве если подвесить этот камень на нитке…
— Ну зачем же вешать, доктор? Это, вы знаете, как (армянская загадка: висит, зеленая и пищит… Знаете загадку? Вот и хорошо. А я как раз математический ваш смысл имел в виду, насчет ускорения. Маятник, когда до конца доходит, что делает? 0-ста-нав-ли-ва-ет-ся. А чтобы остановиться, он что делает? За-мед-ля-ет-ся. Улавливаете?