Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

— Вот что я тебе скажу. — Теперь он уже больше не смеялся, в глазах появились черные иголочки. — Бюро обкома партии вынесло решение?

— Вынесло! — сказал я.

Он отодвинул все привезенные мной документы, придвинулся ко мне своим большим телом:

— Что же, ты хочешь быть умнее партии?

Я молчал.

— Может быть, ты партии не веришь?

— Верю.

— И я верю. Вот и давай подумаем. Кто мы с тобой? Обычные люди. Партия, наверно, лучше нас разбирается в этом деле. Как ты полагаешь?

Он говорил мне уже это в прошлый раз, слово в слово. А теперь забыл.

— Вот видишь, — продолжал он. — А ты мне всякие бумаги суешь!

Он отодвинул от себя документы, не глядя. Я собрал их, положил назад в папку. А он уже снова улыбался:

— Я так и говорю всегда самому себе: «Партия лучше тебя все знает!» И вот, как видишь…

Он обвел рукой кабинет с лакированными панелями, лепным потолком с бронзовой люстрой, высокой двойной дверью.

У меня совсем не осталось в голове мыслей. Являлись какие-то обрывки, которые я никак не мог связать вместе. А он все говорил:

— Выискиваешь негативные факты. Так ведь недалеко знаешь куда скатиться. Кому это все на руку, не соображаешь?.. А перо у тебя красивое, четкое. Вот и написал бы что-нибудь хорошее, художественное, о рабочем классе. Кто создает все эти ценности вокруг? Он, его величество рабочий класс. Ты и создай образ. Я ведь-сам из рабочих, простым слесарем был. Этими вот руками… — он придвинул свои руки к самому моему лицу. — Вот и опиши, как эти руки мир преобразуют, счастье для человечества куют…

Я видел их прямо перед собой, его большие, белые руки, с пухлыми подушечками ладоней. Он протягивал их мне с настойчивостью, сам любуясь ими. А через минуту уже говорил, забыв о только что сказанном:

— Думаешь, легко людями руководить. Я ведь как. С семнадцати лет — школу так и не закончил — запрягли в комсомол. Инструктором, после секретарем, партшкола, ну и пошел: то на Волге, то на Сахалине, то у химиков, то в Африке, и теперь вот здесь. Так и тяну всю жизнь. Ты бы описал. На ком это держится? Все мы. Сам видишь…

Он говорил еще долго, с доверием ко мне. И я слушал…

Какая-то необыкновенная усталость была во всем теле. Будто меня долго били. Я перешел улицу, зашел в сквер. Сидел на скамейке, опершись подбородком на папку с документами. Тугой шар с маклюры сорвался, ударился рядом, забрызгал меня горьким соком. Потом я выпил стакан вина в голубенькой будке при аллее парка и решил махнуть на все рукой. Ехать в редакцию не хотелось, и я опять пошел в ЦК. Но теперь уже в другое крыло, к Сашке Бараннику, который прежде работал у нас в Ханабаде. Да и прочие ребята были мне там знакомы, вместе доклады писали.

Среди моря времянок из фанеры после великого ханабадского землетрясения новое здание ЦК с усеянным окнами куполом высилось среди них как гигантский бетонный корабль среди плывущих по жизни щепок. Я шел бесконечным пустым коридором, и ковровая дорожка скрадывала шаги. За дверями с многочисленными фамилиями-табличками тоже было тихо. Кружилась голова. Начинало казаться, что жизнь остановилась, и никого больше не осталось на земле. Но вот я увидел табличку со знакомой фамилией и толкнул высокую глухую дверь.

Сашка сидел, уткнувшись в бумаги, заслоненный от двери лежащими перед ним на столе тяжелыми книгами. Там были «Краткая советская энциклопедия», «Вопросы ленинизма», что-то еще — красное и муаровое.

— Здорово! — сказал я, подойдя к столу.

— Фу ты… твою мать! — Сашка облегченно вздохнул, смел рукой сразу все книги. — А я думал, кто это там крадется?

— Что, проверяют? — спросил я.

— Да нет, может так кто-нибудь зайти.

Он снял трубку, принялся звонить:

— Тут наш приехал… Приходи!

Скоро в Сашкиной комнате собралось пять или шесть человек: почти все ханабадские — инструкторы, инспекторы, замзавсекторами. Спрашивали, как там в Ханабаде с севом, кого сняли и назначили. Когда заговорил я об Айрапетове, они переглянулись.

— Айрапетов — мужик серьезный! — сказал Сашка и почему-то потер рукав у своего костюма.

А потом началось то, что всегда происходит, когда пять-шесть человек собираются здесь вместе. Поначалу рассказывались анекдоты на аграрно-колхозную тему, вовсе безобидные: про хитроумного директора совхоза и про цыгана, которого судили за халатность — кобылу увел, жеребенка оставил. Но вот Федор Павлович, самый старший из всех, принял суровый вид. Мы все тоже посуровели, облизывая губы от предвкушения…

— Не знаю, куда Васькин смотрит! — говорит он озабоченно и даже чуть покачивает головой. И мы с укоризной качаем головами, поскольку Васькин — министр государственной безопасности республики.

— Еду, понимаете, вчера в автобусе, и вдруг слышу за спиной такую антисоветчину, что волосы дыбом!..

— А что? — спрашивает кто-то их нас.

— Анекдотец травит фрукт один. Мол, заспорили Сталин, Трумэн и Черчилль, у кого страна богаче…

Мы сдвигаем головы, глаза наши горят преступным любопытством:

— Ну!

— Будто Трумэн хвалится, что в год у них выпускают столько автомобилей, что вся Америка может сразу сесть и поехать. Черчилль говорит, что у них в один год производится такое количество тканей, которым можно одеть все человечество. А Сталин вынимает изо рта трубку и смеется: «У нас в один день столько воруют, что можно все ваши ткани и автомобили в одночасье купить, еще и останется. Так кто из нас богаче?»

Мы прыскаем в кулаки и тут же выпрямляемся, искоса поглядывая друг на друга. Громко возмущаемся, что не следят как следует и не пресекают подобные анекдоты.

— Хотел было на остановке придержать его, так он за угол и как сквозь землю! — заключает Федор Павлович.

— Это что, я и похлеще слышал! — вступает Нажметдинов, инструктор орготдела. — В поезде ехал, в командировку. Один там спрашивает: почему, мол, не выполняем сталинское решение Америку перегнать. Так сам товарищ Сталин будто бы сказал, что не надо. Догнать можно, а перегонять не следует.

— Почему? — спрашивает кто-то.

— Если перегнать, то сразу они голую задницу у нас увидят!

Все повторяется. Мы захлебываемся хохотом, потом мрачнеем и опять клянем органы, которые не расстреливают на месте подлецов, рассказывающих такие анекдоты. Это длится добрых два часа. Потом мы спохватываемся и поспешно расходимся, поглядывая друг на друга. В душе некое освобождение от давящей тяжести и одновременно тревога…

Редактор молча жевал бумагу.

— Что же ты, голубчик, ходишь в ЦК, не согласовав с нами?

Он поднял на меня свои блеклые глаза.

— Так я же, как коммунист…