Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

— Иванов, почему не обедал и не завтракал? — спрашивает капитан.

Тот с чуть виноватой улыбкой пожимает плечами. На нем легкие парусиновые брюки, сандалии с дырочками.

Другие уголовники отвечают хмуро, не смотрят в глаза. Когда список подходит к концу, из помещения выходит Долговязый. Он идет неуверенно, закрывая рукой разбитое лицо. Увидев меня с тетрадью, останавливается и потом уходит к другому строю.

— Сирота, — окликает его капитан. — Сюда встаньте!..

Долговязый вздрагивает и послушно возвращается к нам.

— Фамилия? — спрашиваю, подходя к нему с тетрадью.

— Сирота…

— Имя-отчество?

— Лева.

— Как это, Лева? — теряюсь я.

— Лев, значит…

Кто-то один засмеялся, но остальные молчат.

— Так… а отчество?

Долговязый не отвечает, и капля крови падает у него из разбитого носа на землю.

— А у него нет отчества, — говорит из другого строя уголовный со шрамом, который укорял нас маслом.

— Как это нет?.. А по паспорту?

— У него никогда не было… паспорта.

Никто теперь не смеется.

— Иванович записали мы, — вмешивается старшина.

Пишу «Иванович». Что-то мне не по себе.

Колонной, повзводно, мимо окопов и стрельбища идем

за холмы, в степь. Впереди сержант с автоматом, и по краям четверо. Километра через полтора расходимся цепью, собираем сухую верблюжью колючку на топливо. Сбиваем ее ударом сапога под корень, потом катим кустик к кустику, трамбуем, пока не получается охапка. Смотрю на Иванова — ему в сандалетах трудно сбивать колючие кусты: он поворачивается всякий раз и бьет по корню каблуком. Набрал он порядком и правильно трамбует колючку. Значит, местный, среднеазиатский. Тут все топят колючкой.

Нести нам тоже легче, чем тюремным: у всех есть брючные ремни. А у них кто во что горазд: некоторые волокут колючку, обхватив ее голыми руками. Сирота тащит еле-еле, спотыкается, теряет половину по дороге. Стараюсь не смотреть на него.

Сбрасываем колючку у полковой кухни, откуда получаем питание. Идем к себе кучей, пыльные, усталые. Садимся во дворе у стены, вытянув ноги, ждем ужина. За забором, в полку, лихими голосами поют:

Знает Сталин-отец,

Знает Родина-мать,

Что советский боец

Не привык отступать.

На третий день нас ведут в санпропускник, на форму — восемь. За два дня прибыло еще человек пятьдесят, так что стало четыре взвода. Сидим голые после бани, ждем обмундирование с вошебойки. Военным оставляют прежнее: на складе не хватает «б/у» [28] , особенно обуви. Мы получаем свое, еще горячее от пара обмундирование, а тюремные все сидят, мотают обмотки.

28

Б/у — «бывшее в употреблении».

Подхожу к Сироте, смотрю. Он втягивает голову в плечи, нагибается все ниже.

— Не так… Слышишь, Сирота, ногу разотрешь.

Он и портянку не может мотать. Объясняю ему:

— Под палец угол закладывай. И тяни крепче, понял?

— Я вот… уже… видите…

Искательное захлебывание в его голосе. И страх в глазах. Мне становится противно, до тошноты. Встречаю спокойный взгляд Иванова. Как-то непонятно он улыбается: то ли с насмешкой, то ли с грустью. Вроде бы всех жалея.

Всем нам раздают одинаковые пояса: брезентовые, с проволочной пряжкой. И парусиновые подсумки к ним.

— Вот и хомут правильный! — говорит Кудрявцев, пробивая гвоздем дыру в брезенте.

Почему-то забеспокоился, начинает громко причитать Бухгалтер. Оказывается, он спрятал под подоконником деньги, теперь их нет. Еще кто-то кричит, что обокрали. Уголовные молчат, будто их не касается. Смотрю на Иванова. Тот отрицательно покачал головой. Да, мылись вместе и выходили все сразу.

— Они тут специально щели готовят, — Кудрявцев показывает на дыру под окном. — Для дураков.

Вольнонаемные при санпропускнике заходят и выходят с охапками одежды. Иди, узнай, кто из них это сделал.

Вечером переписываю в канцелярии сведения на взвод и слышу, как капитан Правоторов посылает за Ивановым. Тот приходит, становится перед столом, сложив за спиной руки. Капитан молчит, думает о чем-то. Потом спрашивает своим бесцветным голосом:

— Чего же ты не ешь, Иванов… Не обедаешь, не ужинаешь?

Иванов смотрит на капитана как будто виноватым взглядом.

— У нас голодуха не положена, сам понимаешь.

Иванов пожимает плечом, потом говорит вдруг совсем

отчаянным голосом:

— Мне в Ташкент на один день нужно.

Капитан опять молчит, потом достает из шкафа фляжку, наливает из нее в стакан:

— Выпей…

Голос у капитана Правоторова все такой же тусклый, без всякого выражения. Мы знаем, что у него восемь орденов, и в четвертый раз приезжает он сюда за пополнением.

Иванов выпивает водку. Капитан наливает себе и тоже пьет. К вечеру он всегда на хорошем взводе, и лицо его, с мешками у глаз, делается темным. Кто ему что скажет. Мало найдется желающих на его должность.

— Вот что скажу тебе. Отпущу, как поедем…

Иванов стоит неподвижно, потом поворачивается и уходит.

— Хочешь, Тираспольский? — говорит капитан Право-торов. — Выпей.

Пью теплую водку из стакана и вдруг чувствую, как начинает кружиться голова. Когда иду, земля во дворе покачивается… А суп тут, правда, ППЖ. Есть хочется до невозможности…

В казарме ложусь на набитый соломой матрац, и все стараюсь что-то вспомнить. Сюда перевели нас уже после бани: нары здесь из кирпича, посыпанные галькой и смазанные глиной, а сверху уже матрац. Откуда тут галька? Даже ракушки морские среди нее попадаются. Ну да, здесь было море. В школе мы про это учили. Черное соединялось с Каспийским и шло дальше…

Каждый день мы теперь на стрельбище. В основном тут морока с тюремными. Есть такие, что и ружья близко не видели. А на взвод для стрельбы у нас по две винтовки. Бухгалтер когда стреляет, зажмуривает глаза. Когда растрату делал — не боялся.

— В трубу хочешь! — говорю я с угрозой.

Есть такой пехотный способ, чтобы грома солдат не пугался. Посадить в стальную трубу, и дать залп по ней отделением. Ну, это старые сержантские сказки. Однако Бухгалтер, хоть и не знает что это такое, широко открывает глаза, когда тянет курок. Через неделю уже в щит попадает. И задница из окопа не торчит.