Падение Рима
Шрифт:
Но цирк уже давно не использовался по своему прямому назначению, он зарос травой, зрительские трибуны пришли в негодность, поворотные столбы тоже были полуразрушены. Сейчас его королевские дружинники приспособили для ежедневных военных тренировок — метания на полном скаку копья или дротика в импровизированную цель, рубки на мечах и упражнений в стрельбе из луков. Вот и Теодорих провёл только что со своей дружиной такое занятие. Но почему не заводят его лошадь в конюшню?
Король хотел спросить, но раздумал, увидев, как низко склонил оруженосец свою голову, когда повелитель вестготов проходил мимо, направляясь в атриум.
Дворец короля представлял собой огромный дом, какие строились в «вечном городе» во времена расцвета Римской империи знатными патрициями. А здесь, в Толосе, его возвёл
Цепион построил дом с шикарными термами, бассейнами, большим числом столовых, с огромным лаларием, в котором сейчас Теодорих Первый устроил свои покои, с массажными комнатами и комнатами для умащений. Ко дворцу со стороны парка примыкало не менее великолепное здание, тоже возведённое первым наместником для своей преторианской гвардии. Сейчас в нём проживали готские дружинники. Рядом с этим зданием находились конюшни с мраморными колоннадами. Цепион был большой любитель скаковых лошадей и поэтому тоже не жалел средств на украшения конюшен: их внутренние стены были отделаны чёрным мрамором, а по нему шли огромные живописные картины, выложенные светлыми цветными фресками.
Теодорих проследовал в свои покои и, не ополаскивая рук и не снимая по данному себе обету пыльную власяницу, приступил к еде, поданной королю сюда. И тут с поклоном, но не таким низким, как бы полагалось по этикету, вошёл сын Теодорих. Он не походил ни на старшего брата, ни на младшего, и вообще на всех остальных — рыжие волосы его горели медным пламенем, а глаза, зеленоватые с желтизной, как у лесного волка, излучали дерзость и непокорность. Да и вся его огромная фигура дышала неуёмной энергией.
— Отец, — начал он говорить с порога, нажимая на слова. — Мне братья сказали, что ты посылаешь их встречать нашу бедную сестру с предупреждением не встревать ни в какие склоки с вандалами... Твой приказ они, разумеется, выполнят, но пошли с ними и меня...
— Чтобы ты не подчинился моему приказу... — продолжил за него король и почувствовал, что прежняя воля повелителя возвращается к нему и как во все члены тела остро толкается кровь... Вот так любимый некогда сын стал чуть ли не противником его, и сейчас он снова будет предлагать разграбить Барцелону, но Теодорих Второй сказал следующее:
— Отец, я тоже буду вести себя благоразумно. Но как только мои братья — Торисмунд и Эйрих — вывезут из столицы вандалов сестру и как только её нога ступит на землю твоего королевства, я со своей дружиной и дружиной Фридериха, который уже скоро должен вернуться из разведки, вернёмся в Барцелону и отомстим за Рустициану... — Глаза Теодориха Второго загорелись бешенством, а руки ещё сильнее сжали рукоять меча, висевшего у него на поясе.
«Неужели он, баранья башка, не понимает: сделать подобное — равносильно, что объявить войну Гензериху, который вслед за моей дочерью приплывёт со всей своей силой в Барцелону и нападёт на Южную Галлию... Если нападёт только он один, а то ведь и римский легат Литорий после отъезда Аэция в лагерь гуннов к сыну ждёт не дождётся, чтобы подвергнуть Толосу разграблению и ещё раз прославиться...
Король мрачно выслушал сына, потом, не глядя на него, медленно встал из-за стола, склонился над ним угрожающе и, не повышая голоса, произнёс:
— Мой приказ касается только старшего сына и младшего... Ты здесь ни при чём, запомни это и уходи!
Теодорих-сын демонстративно поклонился и, не встречаясь взглядом с отцовским, вышел из покоев короля, а очутившись за дверью, побежал, громко стуча подошвами по мраморному полу; миновав атриум, оказался на улице, вырвал из рук оруженосца повод, вскочил в седло и рванулся галопом с места, направив коня к оливковой роще, где стоял его дом для отдохновения, в который он поселил большое количество наложниц...
По расчётам короля-отца корабль с Рустицианой должен успеть прийти в Барцелону до
начала в Адриатическом океане сильных штормов, ибо они не оставляют в покое и Средиземное море. Сведение от дочери, что она уже отплывает из Карфагена, Теодорих получил через гонца, который на торговом судне прибыл в Барцелону, а через двое с половиной суток бешеной скачки, почти насмерть загнав коня, уже входил в покои Толосского дворца. В послании дочь короля писала о сроках прибытия. Но ни она, ни сам Теодорих не могли даже предположить, что король вандалов, обезобразив невестку, уготовил ей и гибель возле Балеарских островов, где находятся базы пиратов, от рук морских разбойников... Роль их исполнят на борту лёгкой миопароны, отбитой у римлян, воины-вандалы, переодетые в белые рубахи и малиновые шаровары, успеющие к этому времени отрастить бороды [64] ... Поэтому перед отплытием судна, специально выделенного для Рустицианы, Гензерих вызвал к себе наварха, изложил ему (только одному) этот план и далее сказал, что он, король вандалов, якобы вынужден прибегнуть к этому, потому что пожалел отцовские чувства короля вестготов, ибо лучше будет, если Теодорих никогда не увидит своей обезображенной дочери...64
Одежда средиземноморских разбойников состояла из белых рубах и малиновых шаровар. Пираты все до единого носили бороды.
Сейчас трудно что-либо сказать о том, действительно ли король вандалов говорил правду в отношении отцовских чувств, хотя можно и объяснить его поступки: под влиянием ярости, когда ему обманно сообщили об измене невестки, он приказал обрезать у неё уши и нос, но потом одумался и поставил себя на место Теодориха, ибо сам имел дочерей...
А зачем тогда понадобился этот спектакль с переодеванием и нападением, как в самых плохих римских пьесах? Не проще ли в пути лишить Рустициану жизни, а судно возвратить... Но королю вандалов хотелось, чтобы всё выглядело правдоподобно... Ибо слухи о захвате корабля пиратами и гибели Рустицианы обязательно дойдут до короля вестготов...
И вот в один из тёплых дней подул из пустынь Северной Африки в сторону Испании попутный знойный сирокко. Наварх приказал поднять паруса, а когда двухпалубный корабль повернул на северо-запад, то за вёсла уже взялись гребцы, ибо сирокко стал дуть под углом...
Капитан был полукровка. Мать-персиянка воспитывала его одна после гибели вандала-мужа в одном из сражений. И наварх многое в своих убеждениях воспринял от матери и даже веру её в бога света Митру, хранителя правды и противника лжи.
Капитан молился этому богу как всегда перед самым восходом солнца, потому как Митра предвещает появление небесного светила, ибо он мчится по небу на своих белых конях даже ночью; он вечно бодрствующий, и поэтому отблеск его света даже ночью чуть освещает землю... В предсолнечный миг на палубу корабля вышла из своей каюты Рустициана, и тогда увидел её наварх в широких белых одеждах и белом широком шарфе, закрывающем голову и лицо, лишь одни глаза были видны высокой женщины, и они сразу поразили Анцала, так звали капитана: они были настолько синие, глубокие и живительные, словно оазисы в пустыне. В Африке говорят, что между двумя оазисами и находится жажда твоей жизни... «А в чём жажда твоей жизни, Анцал? — задал себе вопрос капитан. — Неужели в том, чтобы стать пособником смерти ни в чём не повинной, которая уже однажды подверглась глумлению и казни?!»
И наварх принимает решение повернуть судно, пока не поздно, к Гадирскому проливу, пройти между африканским Танжером и испанским Кадисом, войти в Атлантический океан, обогнуть западный берег Испании и выйти к устью Гарумны. Надо сказать, что капитан принял смелое решение — ведь выйти в океан на двухпалубном корабле не каждый отважится... Но Анцал в первую очередь полагался на волю Митры, который на стороне правдивых и справедливых, к тому же знал, что пока океан будет оставаться спокойным; и в точности наварх рассчитан, что к устью Гарумны корабль прибудет в то время, как только начнутся сильные ветры, а, следовательно, и большие приливы, которые станут лишь на руку...