Падение с яблони
Шрифт:
Александр Петрович, хоть убей, напоминает мне предателя из какого-то фильма.
4. Серые глаза
20 января. Среда.
Бурса. Обед. В столовой подходит ко мне Хайлов и с видом заговорщика сообщает:
– У меня день рождения.
Я, как полагается, шумно выражаю восторг, поздравляю его.
– С тебя причитается, – говорю.
Он подмигивает:
– Все в ажурчике.
Садимся за столик. С нами Дешевенко и Карманников, которые живут вместе с Юркой. Именинник достает из-за пазухи чекушку
Хлопнули по маленькой, закусили. Сидим, довольные, с наслаждением перемываем косточки Александру Петровичу. Но это надоедает, и мы переключаемся на девочек…
Потом спрашиваю у Хайлова:
– Видно, что я пьяный?
– Нет, – говорит, – ты как огурчик.
– Врешь, я уже хороший!
Тогда он без всяких церемоний останавливает проходящую мимо девчонку.
– Девушка, – говорит, – разве видно, что этот человек выпил?
И тычет в меня пальцем, подлец.
А девушка смотрит своими серыми глазами прямо в лицо мне. И так близко смотрит, что, кажется, глаза ее разрастаются и охватывают меня со всех сторон. Смотрит долго, немигающе, с интересом и, может быть, даже с кокетством. Как будто давно меня знает и давно что-то хочет сказать. А я своих глаз не могу оторвать от нее. Так что если во мне и был какой хмель, то под этим взглядом он вылетел к чертям собачьим.
В конце концов она улыбнулась и сказала:
– Нет, не видно.
И пошла. Потом оглянулась и еще раз полоснула по мне своими глазищами.
Целый день глаза эти стояли передо мной. И до сих пор вижу их!
Спросил у Юрки, кто она такая, эта сероглазая. Он сказал, что из тринадцатой группы, но имени ее не знает. Обещал устроить свидуху. А я почему-то разволновался и попросил его не утруждаться.
А теперь вот жалею. И убеждаю себя: подумаешь, посмотрела! Велика важность – красивые глазки! Тут со станком своим никак не разберешься, шпиндель вибрирует, суппорт сбивается. Надо срочно убедить козла Александра Петровича, что нормальную деталь на нем не сделаешь. Вот задача!
Придурок. Глазки-то не выходят из головы. И ничего мне больше не надо.
Какой болван сказал, что скромность украшает человека! Она уродует его.
5. Скука
5 февраля. Пятница.
Думал, заведу дневник – и жизнь моя наполнится. Черта лысого!
Каждый день одно и то же. Живу как-то через силу. Исполняю обязанности – и никакого удовольствия. Будто чужой дядя написал скучный сценарий, в котором я обязан играть свою скучную роль. И от этого однообразия – лень. Она, матушка, руки мне наливает свинцом, голову дурманит. Так что мозги начинают работать в каком-то паскудном направлении.
Сижу на уроке спецтехнологии и сатанею от безделья. Кузьминична, преподаватель, – маленькая, сухонькая, с обезьяньей мордочкой – зудит хуже подлого комара. Я считаю минуты. И, чтобы не заснуть, время от времени размышляю о говорящей женщине… И женщиной назвать ее язык не поворачивается. Так себе, человечиха, мелкая, как брызги от дождя, от которых неприятно промокают ботинки. Не успел ведь сделать ничего плохого, а она уже смотрит на тебя нехорошо, словно ожидает от меня неприятности. Что ж, если и дальше будет так смотреть, придется оправдать ее ожидания…
Одурев вконец, я осмотрел товарищей. Бедняги, все изнемогают. А впереди еще полчаса! И, чтобы не заснуть, я саданул
в бочину спящего рядом Дешевенко. Тот выставил на меня мутные глаза. Зевнул. Толкнуть в ответ поленился.– Не спи, дурило, интересное пропустишь, – сказал я.
Дешевый с тоской посмотрел на часы и рухнул на стол. Но тут же его лохматая башка подпрыгнула. Он ожил и разродился идеей:
– Слушай, Леха, нарисуй что-нибудь!
Туман в его глазах рассеялся. И у меня в голове просветлело.
Я вырвал из тетради двойной лист и принялся творить мужской портрет, какой навеивало мое настроение. Сначала, конечно, хотел нарисовать голую бабу. Но присутствие Кузьминичны дурно влияло на вдохновение. И я нарисовал страшную небритую харю, такую, которой можно пугать детей.
Дешевый балдел. Затем мы составили текст:
«Граждане! Не проходите мимо. Перед вами маньяк, садист, убийца, на счету которого десятки жертв. И сотни изнасилованных женщин (подсказка Дешевого). Он среди нас. Будьте бдительны. При всяком подозрении просим обращаться или звонить в милицию».
После чего Дешевый немного подумал и добавил:
«Награда за сообщение – 37 рублей».
– Почему тридцать семь? – спросил я.
– А мне столько надо, чтобы заказать расклешенные брюки, – ответил он.
И сам заржал от своей остроты. Он вообще парень с юмором, этот Дешевенко.
В перерыве мы повесили свое произведение на доску объявлений. И стали наблюдать, как такие же бездельники скалят зубы.
Короче, сущий пустяк. Обычная шалость от скуки. Но каковы последствия!
Недолго довелось нам тешиться этой забавой. Проходивший мимо мастер сорвал листок и снес его в учительскую. И я был вызван туда немедленно. Будто под рисунком стояла моя подпись.
– Это твоя работа?! – заорал на меня Александр Петрович.
Я принялся отпираться. Но это было все равно что читать про себя молитву. Мой почерк был уже известен. Стенгазеты и санбюллетени, которые я так прилежно и бескорыстно оформлял для бурсы, вышли мне боком.
– Это ты! Больше некому, – заключил завуч Федор Петрович.
И посмотрел так, будто поймал меня за руку в своем кармане.
Я понял, что сопротивление бесполезно и наивно сказал:
– Ну я… А что здесь такого?
– Ага, признался! – почему-то завопил Александр Петрович.
И зашел мне за спину. И я бы не удивился, если бы он впился зубами мне в шею. Все, кто был в учительской, столпились передо мной. А я стал чувствовать себя беспомощным зверьком, попавшим в западню.
– Ты соображаешь, бестолочь, что может означать твое художество?! – начал завуч. – Это же пропаганда против Советской власти! Ты хочешь сказать, что среди нас живут такие люди? Ты это хочешь сказать?
– Ничего я не хочу сказать…
– Молчи! – рявкнул Александр Петрович.
– Да знаете ли вы, Соболевский, – вмешался учитель физики Брехлов, – что такие вот художники – горе-художники! – подрывают авторитет училища! Давай теперь распишем, разрисуем все стены разной гадостью! На что это будет похоже? На храм науки или на сортир?.. А? Что молчишь?
– На сортир, конечно, – сказал я.
– Молчи! – опять рявкнул Александр Петрович.
– Не-ет, уж пусть говорит! – просиял Брехлов. – А мы послушаем деятеля, который умышленно превращает советское учебное заведение в сортир!