Падение Света

— Твоя собака?

Орфанталь встал. — Нет, не Ребрышко. Другой. Ребрышко не мой, но, может быть, — он уже направлялся к выходу, — я его.

Он открыл дверь и жрица увидела Ребрышко, лежащего с подушкой в зубах. Он как будто готов был скакнуть через весь коридор.

Орфанталь побежал. Ребрышко развернулся и бросился вперед.

Мальчик бежал за ним, босые ноги легко отталкивались от пола — будто оперенные.

Она слышала, как «охотники» удаляются. Потом снова стало тихо.

«Осторожно, малыш. Ты играешь в игру Галлана».

Ржавый лист не дарил убежища, как д» байанг. Нет, он лишь оживлял мозг. Она выбрала ложный способ для моментального расслабления. А утрата… компании… заставила ее ощутить себя брошенной.

* * *

Эндест Силанн покинул Цитадель в поисках достоинства. Перейдя два моста, углубился в город. Холода заставили большинство горожан сидеть в домах. Снег еще лежал в местах менее оживленных, у стен и в переулках; белые полотнища стали серыми от копоти. Он шел мимо огороженных особняков, минуя ворота железные и деревянные. Там, где улицы уходили от берега, поднимаясь над линией разливов, строения становились больше, во многих стенах имелись ниши с древними статуями — мраморные фигуры жизнеподобно раскрашены, слишком большие глаза равнодушно взирают на проходящую мимо фигуру под капюшоном.

Во многих весьма разумных смыслах Эндест предпочитал эти стеклянные взоры назойливости, окружавшей его в Цитадели. Поклонники толпились, с пылом отмечали любой его жест, склонялись, чтобы расслышать любое слово, запомнить случайное замечание. Нужду в пророке он встречал отрицанием, а когда понял тщетность этого — молчанием. Но лишь усиливал интенсивность разглядываний: толпа находила великий смысл в каждом его действии.

Любой каталог деяний смертного становится всего лишь списком ошибок. Совершенство принадлежит покойникам, память переизобретает многое, и глупец может стать легендой. Однако Эндест Силанн еще не мертв, не освобожден от жизненных ограничений. Рано или поздно пророки возвращаются к своим богам, лишь чтобы ускользнуть и пропасть, хладная плоть становится апокрифами — священными текстами и благословенными свитками — а нетерпеливые свидетели того-что-якобы-было уже мнутся в коридорах. Он как будто уже пережил свою полезность, а те, что готовы возвеличивать и толковать его житие, желают окончить реальную его жизнь, поскорее убрать пророка с пути.

Он шагал в сторону Зимнего рынка, а в тридцати шагах позади его преследовали от самой Цитадели десятка два жрецов. Кедорпул подошел бы им лучше, но хотя старый друг повелевал ныне многими проявлениями магии, не было ничего священного в играх с тенями и дымом, и даже источаемая им тьма не оставляла следов на мостовой, как кровь.

Похоже, этот дар принадлежит одному Эндесту Силанну.

Руки его были обернуты бинтами, их приходилось менять десять раз на дню. Очи Матери Тьмы смотрели сквозь алые слезы и мокрый лен или, все чаще, не видели ничего — он приобрел привычку прятать ладони в толстых рукавах шерстяной рясы. Жрецы скопировали и этот обычай.

За его спиной, в Цитадели, обитала чума. Некий вид лихорадки. «Когда телу нечего делать, ум пляшет». Но это не самая опасная беда. Иные танцы ведут к безумию, импульс этот неостановим. Он устал от шпионов, от групп, шепчущихся по углам, от нелепых взглядов и настороженных лиц. Особенно утомлял его скрытый поток страха, скрывавшийся под всеми событиями. С ним было трудно бороться.

Грядущее стало местом неуверенности, надежда и оптимизм сражались с сомнениями и отчаянием, и многие вели бои на улицах и дома — но не с тенями своих душ, а с кем-то другим — с соседом, женой или мужем, со слугами или поселянами. «Сомнение — враг. Отчаяние — слабость. Надежда перестает быть усилием духа, становясь добродетелью, жаждущей выпить кровь скептиков.

Уберите от меня неподобающее! — вопиют оптимисты. Принесите сны радости, мечты и смех. Будем фантазировать и шуметь, заглушая стоны страдания, ослепляя глаза к горестям мира! Какое мне дело до трагедий, не я их породил! Это вне моего контроля, да, и вне способности изменить».

Во многих случаях Эндест не находил доводов против подобных воззрений. Емкость сердца конечна. Так раз за разом говорят, оправдывая растущий холод и мертвенность отношений. Если воображение не имеет пределов, то душа имеет.

«И все же… как ограниченное может порождать безграничное? Похоже, это нарушение некоего фундаментального закона. Несвязанное от связанного, беспредельное от предельного. Как такое возможно?»

Глаза на руках. Он свидетель всех своих дел. Вышел на поиски достоинства и теперь идет по Зимнему рынку, глаза слезятся от нахлынувшего под полотняной крышей тепла, резкого запаха множества людей, животных и товаров. Первое, на что упал взор — стена из крошечных клеток, домиков для певчих птиц.

Но голоса не звучали песней. Нет, его осадила какофония ужасной тревоги, страха. Руки как по собственной воле выскользнули из карманов.

Перед клетками сидел молодой мужчина с липкими пальцами и губами — он только что сжевал большой шампур мяса и овощей. Заметив Эндеста Силанна, торговец закивал. — Половина уже выкуплена храмом, для юных женщин. Но вас я не ожидал. — Он склонил голову, указывая на клетки. — Берегут песенки до весны. Эй, неужели кому-то нужны их хриплые трели?

Эндест Силанн ощутил ее, свою богиню: шевелится внутри, вдруг став внимательной и зоркой. — Откуда они? — спросил жрец.

Мужчина пожал плечами. — С южных окраин. Их ловят в сети во время перелетов. — Лицо сморщилось в гримасе. — Год от года их все меньше.

— Этим вы зарабатываете на жизнь?

Снова пожатие плечами. — Они вполне сносно мне служат, жрец.

Последователи Эндеста подошли ближе, собиралась большая толпа, словно почуяв в воздухе нечто новое.

— Вы делаете деньги на пленении вольных созданий.

Мужчина скривился и вскочил, бросая шампур наземь и утирая губы. — Не один я. Охотники тоже. Но я не стал бы покупать птиц за свой счет, верно? Не будь вашего храма, жрец, я был бы совсем иным.

— А где ваша собственная клетка? Та, что в черепе?

Гримаса стала темной, угрожающей.

— Та, — не унимался Эндест, — что пленила вашу совесть?

— Свою поищи!

К ним сходились другие торговцы и зазывалы.

Эндест вытянул руки, видя, как спадают бинты, влажными полосами скользя по предплечьям. Ощущая, как кровь течет и капает с ладоней.

Торговцы попятились.

— Если бы, — произнес Эндест Силанн, — вы дали ей причину сражаться. — Оглянувшись, он встретил взор ближайшего аколита. — Заберите клетки в Цитадель. Все. — Снова посмотрел на торговца, качая головой: — Вы здесь последний раз. Вам заплатят за птиц, но больше — никогда. Отныне именем Матери Тьмы ловля и продажа диких животных запрещается.

Раздались крики негодования. Торговец оскалился: — Солдат за мной пошлешь? Я не принимаю…

— Нет, нет. Понимаю вас, господин, понимаю, какое наслаждение вы получали, собирая то, чего не чувствуете и не надеетесь почувствовать.

— У Матери Тьмы нет силы — все знают! А ваши солдаты… совсем скоро с ними разберется Урусандер!

— Вы не поняли, — сказал Эндест и, говоря, осознал, что его не понимает и Мать Тьма. — Утром я вышел в город в поисках достоинства. Но не смог найти. Оно спрятано за стенами или, наверное, в интимных моментах. — Он качал головой. — Так или иначе, я ошибся в поисках. Смертный не может видеть достоинство, лишь чувствовать.