Падение жирондистов

То была «революция в революции». Спустя четыре года после взятия Бастилии и девять с небольшим месяцев после штурма Тюильри, покончившего с монархией, народ Парижа снова поднялся, но уже не против политической системы старого, феодального порядка был направлен его удар. Восставшие парижане добивались, чтобы завоеванная республика не превратилась во всевластие буржуазной верхушки третьего сословия, чтобы революция не стала лишь средством возвышения нового эксплуататорского класса. При всей условности такого понятия для общества XVIII в. можно сказать, что повстанцы — «люди 31 мая — 2 июня» — боролись за народную республику. Антибуржуазные устремления сближают их с участниками июньского восстания 1848 г., с коммунарами 1871 г.

Антижирондистское восстание стало началом кратковременного, но знаменательного поворота революции против наиболее могущественных и представительных слоев буржуазии, против тех политических группировок, что вступили в революцию, добиваясь установления неограниченного буржуазного господства. За четыре года произошло радикальное размежевание внутри сословия непривилегированных, которое вершило революцию. Буржуазная верхушка третьего сословия оставила лишь за собой право «стать всем»; ей противостояли низы, с этим не примирившиеся. Последние еще не представляли класса, а были именно «народом», «четвертым сословием», объединявшим и неимущих и собственников. Широко распространенное в документах эпохи понятие «рабочие» означало не только людей, живущих продажей собственного труда, но гораздо чаще самостоятельных ремесленников. Даже хозяева мастерских, на которых работали по несколько десятков подмастерьев и учеников, еще с гордостью носили свои рабочие звания — «плотник», «слесарь», «столяр». И отнюдь не всех владельцев средств производства в то время называли «буржуа», а лишь тех, кто не работал своими руками, чья собственность уже наследственно, в ряде поколений, отделилась от собственного труда. То были различные финансисты, рантье, купцы-негоцианты. Именно в представителях торговой буржуазии да еще, пожалуй, в скупщиках национальных имуществ, конфискованной у церкви земли, и капиталистических фермерах городские низы в 1793 г. видели своих наиболее опасных врагов, связывая с их деятельностью дороговизну и нехватку предметов первой необходимости.

Происшедшее в 1792–1793 гг. резкое вздорожание продуктов питания и других товаров широкого потребления воспринималось городскими низами как следствие прежде всего спекуляции, а она — как самый жестокий вид эксплуатации. В стремлении ликвидировать спекуляцию городские низы и деревенская беднота уповали на государственную регламентацию, на вмешательство революционной власти в торговлю и всю сферу распределения. Но для этого следовало вначале вырвать управление страной из рук жирондистов, сопротивление которых введению максимума цен на предметы первой необходимости сделало их в сознании парижского плебейства защитниками богачей и спекулянтов, социальными врагами. Борьба за устранение жирондистов из Конвента представлялась «социальным 10-м августа», т. е. продолжением штурма королевского дворца и вместе с тем преобразованием антироялистского натиска в штурм экономических позиций крупной буржуазии.

В глазах народа антижирондистская борьба становилась и патриотическим продолжением 10 августа 1792 г. Людовик XVI был свергнут за пособничество антифранцузской коалиции и казнен как враг и предатель нации. С первых дней Великой французской революции национальная идея и идея революции как бы слились. Лозунг «Да здравствует Нация!» означал «Да здравствует революция!», так же как «Отечество в опасности!» означало «Революция в опасности!». Понятие «Нация» распространялось тогда далеко не на всех французов, для монархистов оно было ненавистным. В гражданской войне 1793 г. оно стало паролем, лозунгом — мятежники Вандеи жестоко расправлялись с теми, кто оставался ему верен. Но и с контрреволюционерами беспощадно расправлялись как с врагами нации, ибо в народном сознании враги революции отождествлялись с предателями. В восприятии демократических сил Парижа жирондисты все более ассоциировались с теми слоями буржуазии, которые переходили весной 1793 г. в лагерь контрреволюции. Это в конце концов решило и судьбу всей политической группировки, и личные судьбы этих выдающихся деятелей буржуазии, основателей Первой республики.

Антижирондистское восстание дало редкий для народных движений допролетарской эпохи пример массовой вооруженной демонстрации. Инициатива и самодеятельность масс обрели здесь развитые формы организации. Выступление было подготовлено и возглавлено революционным органом, выдвинувшимся из народной среды и опиравшимся на демократическую систему местного самоуправления (секции). Ее создание явилось одним из завоеваний первых лет революции, важным шагом демократизации административной системы. В Париже Коммуна в лице Генерального совета стала полномочным представителем народа, но не меньшей властью в пределах своей территории обладали ее части — секции, их общие собрания.

В 1790–1795 гг. Париж делился на 48 секций, более или менее соответствовавших сложившемуся районированию столицы, историческим кварталам города. В секциях регистрировали гражданские акты, они отвечали за поддержание общественного порядка, следили за дорогами и санитарным состоянием своей территории — одним словом, выполняли все, что требовалось от муниципальных органов. Но с лета 1792 г. секции Парижа становятся политическими органами, институтами, через которые народ осуществлял свое нараставшее вмешательство в политику. Именно благодаря секциям, в первую очередь, это вмешательство обрело специфическую, отличающую Великую французскую революцию от других буржуазных революций черту.

Важнейшей предпосылкой политизации секций было упразднение ими явочным порядком закрепленного Конституцией 1791 г. деления на «активных», имущих и потому полноправных, и «пассивных», неимущих и неполноправных, граждан. С ликвидацией этого имущественного ценза парижские секции «санкюлотизировались», сделавшись в большинстве своем органами господства санкюлотов, т. е. малоимущих и неимущих слоев городского населения. Тем же явочным порядком секции стали созывать общие собрания граждан по своей инициативе, что, по словам Н. И. Кареева, превратило Париж в «огромный клуб»^{1}. Вначале самочинно в секциях возникают революционные комитеты, которые брали на себя политические функции борьбы с контрреволюционерами. Наконец, после разгрома 10 августа 1792 г. королевской гвардии секции оказались единственной военной силой в городе, поскольку, национальная гвардия создавалась на секционной основе: каждая секция формировала свой батальон, избирала командиров, запасалась оружием, включая несколько пушек, поддерживала самую тесную связь со своими гвардейцами.

Секционная организация в 1792–1793 гг. — это инфраструктура и политических выступлений парижских санкюлотов, и социальных движений, прежде всего — за установление максимума цен. Есть основания говорить о собственно секционном движении, ибо расширение функций и превращение секций в политические органы явилось следствием саморазвития, обусловленного в конечном счете стремлением городских низов играть политическую роль. Но не будем забывать — как уже возникшая организационная форма — секционное движение могло быть наполнено различным социальным содержанием. В Париже летом 1792 г. сложилось демократическое большинство, чьи позиции оставались революционными вплоть до его раскола во время термидорианского переворота. Между тем в других крупных городах — в Лионе, в Марселе в 1793 г. — контрреволюционные перевороты происходили как выступления большинства секций, в которых господство захватила крупная буржуазия, против демократических городских властей.

Повсеместно в революционной Франции секции становились важным политическим органом, но далеко не везде оплотом революционной демократии. Говоря далее о секционном движении, будем иметь в виду главным образом такой политический феномен, как демократическое большинство парижских секций. В советской историографии в настоящее время существуют различные точки зрения на роль секционного движения в установлении революционно-демократической диктатуры. А. З. Манфред видел в парижских секциях опору якобинской власти — мощную и падежную. Для В. Г. Ревуненкова секционное движение представляет альтернативу ей, зародыш революционной диктатуры иного, отличного от якобинской диктатуры типа. Наконец, В. С. Алексеев-Попов рассматривал якобинскую диктатуру как развитие основ политического порядка, складывавшихся в секционном движении еще до установления якобинской власти^{2}. Его точка зрения кажется мне недопонятой и недооцененной^{3}.

Действительно, именно в деятельности самых близких к массам органов власти впервые выявились те формы господства низов, опиравшихся не на конституционный закон и установленный правопорядок, а на силу, на инициативу, на волю к продолжению революционных преобразований, которые закрепились затем — в той или иной мере — в политической системе якобинской диктатуры, в так называемом революционном, т. е. чрезвычайном (неконституционном) порядке управления. Такое закрепление было крайне противоречиво: государственная власть подчинялась требованиям секционного движения (максимум, регламентация сферы обращения и распределения, «террор — в повестку дня!») и одновременно — все более жестко подчиняла секции своему диктату.

Якобинизм, для многих поколений во Франции, в России и других странах бывший образцом революционного демократизма, выковывался не только в революционном парламенте, где якобинская Гора вела многомесячные ораторские поединки с Жирондой. Его нельзя всецело отождествлять даже с Якобинским клубом. В якобинизме есть отпечаток плебейского происхождения; у «плебейского якобинизма»^{4} была секционная «прописка». Максимилиан Робеспьер и его сподвижники стали революционными демократами, «якобинцами с народом», по выражению В. И. Ленина^{5}, только присоединившись к народному движению и возглавив борьбу масс против их врагов, врагов революции. Но отношение Робеспьера, Марата и других якобинских вождей к народному движению, и в первую очередь к его авангарду — парижским секциям, было двойственным, пример чему события весны 1793 г.