Палка, палка, огуречик...
Шрифт:
Но, как на духу, — обиды обидами, однако голод мне неведом. И сестра тоже не захватила. Родители и бабушка — те, конечно, хлебнули сполна. Отголоском чего, в частности, было препротивное прозвище, которым отец иной раз в благодушном настроении меня почти любовно именовал — «хлебоясть». В словарях, между прочим, я его не нашел, как не нашел и упоминавшийся несколько раньше «урыльник». Вот до чего богат доставшийся мне от жизни и предков язык!
Отец обзывал меня «хлебоястью» тогда, когда я хлеба-то как раз и не хотел, но хотел колбасы. А бабушка с мамой чаще всего отца урезонивали, считая, что попрекать человека куском, когда нет войны, нет всемирной засухи, никого не раскулачивают и не высылают, — последнее дело, и отец вынужден был молча уступать, поскольку сам-то,
Не обделяли нас с сестрой и прочими материальными радостями. Одежда на нас всегда была весьма приличная — даже иной раз модная. Мне, к примеру, одному из первых в нашей школе поселковая швейная мастерская пошила брюки-клеш.
Сама же мама вечно ходила в ситчике — иногда покупала готовое платье по совершенно смешной, как сказали бы нынче, цене, — но чаще гоношила что-нибудь простенькое собственноручно, не только в совершенстве освоив кройку-шитье, но даже научившись ремонтировать и регулировать свой древний швейный агрегат, что, если кто не сталкивался, отнюдь не просто, несмотря на кажущуюся примитивность устройства.
Кроме того, мать, прослыв изрядной портнихой, то и дело брала заказы — сперва только на пошив да на перелицовку, а потом все больше на изготовление весьма причудливых вышивок «гладью» да «ришелье», но не столько потому, что данная работа приносила больше гонорару, сколько потому, что она была искусством, художеством, творчеством.
О, как я хорошо помню эти выкройки из газетной бумаги и обоев, эти рисунки на кальке и копирке, эти пяльцы и нитки «мулине» — все это никогда в беспорядке, разумеется, не валялось, но всего этого было так много, что просто-напросто не могло оно не мешать всем и постоянно, не могло не путаться и не деваться неведомо куда, хотя только что тут было.
А еще я помню мамины слезы и проклятия в адрес любимой швейной машинки, в адрес ненавистной творческой работы, в адрес самой жизни сволочной, когда мать, в общем-то не особо чувствительный и совсем не плаксивый человек, увлекшись работой, прошивала себе иглой палец, что случалось часто, иногда и не по разу на дню, потому что вышивка требует виртуозного владения швейной машиной и не позволяет держать пальцы на гарантированно безопасном расстоянии от острого, мелькающего инструмента.
Так что, куда б ни заносила нас судьба, непременно в скором времени окрестные не особо притязательные женщины начинали носить повседневно и «на выход» ситчиковые платья от моей маман, ее задергушки начинали повсеместно белеть на окнах ближайших пятистенников и бараков, ее расшитые петухами полотенца не вешались на гвоздь возле рукомойника, а приберегались для наиболее почетных гостей или для того, например, чтобы достойно поднести хлеб-соль новобрачным, смущенно и по-царски входящим в насквозь провонявшую выгребным комфортом коммуналку…
А еще мама работала скатерки, накомодники, ночные рубахи, призванные сразить наповал любого без исключения мужчину неслыханным и невиданным количеством красоты, покрывала, накидушки, салфетки да салфетищи самого разного назначения и размера.
А потом, когда мы уже в Арамили жили, мать вдруг разом охладела к своей вечной машинке, хотя, конечно, совсем ее забросить не удалось, — увлеклась до самозабвения вязаньем — благо, тогда с местной суконной фабрики массово и масштабно воровали и непряденную шерсть, и полуфабрикат под названием «ровница» (непряденая нить), и готовую пряжу. Воровали и почти свободно продавали, моментально позабыв не так уж давно отмененные кровожадные указы, благодаря чему у рукодельниц вроде моей матери не было недостатка в исходных материалах. Хватало и заказов — кто воровал сырье, тот в основном и заказывал, расплачиваясь опять же сырьем.
Первая зима на новом месте, на станции Карпунино, показалась бесконечной.
«Ничего удивительного — север», — объяснял данное явление отец, важно поджимая губы, словно лично обеспечил эту малоприятную географическую особенность.
А между тем мы вряд ли, выражаясь тоже географически, переместились вверх
по карте даже на градус. Вообще, все наши перемещения уместились бы в кружочке с таким радиусом, что на карте Родины, которую в школе на стенку вешают, этот кружочек запросто закрылся бы одним моим пальцем.В первую зиму приходилось мне целыми днями дома торчать: друзей-приятелей — никого, про телевизор я тогда еще слыхом не слыхивал, книжки читать еще никто не удосужился научить, а кроме того, зима выдалась на редкость снежная и морозная.
В общем, только бабушка да не знающее преград и правил воображение выручали. Зато когда пришла неизбежная даже в Карпунино весна, дел стало невпроворот. Как общесемейных, так и личных. Впрочем, в том возрасте я семейные и личные дела еще только начинал отделять друг от друга и меня еще можно было запросто увлечь такими делами, от которых, спустя какое-то время, я начал уклоняться со всею страстью увлекающейся, умирающей от любой монотонности натуры, призывая на помощь всю свою фантазию, но нередко низводя ее до уровня самого примитивного вранья.
Весной, не обращая никакого внимания на недвусмысленные взгляды и реплики соседей, мы затеяли городить огород. Здесь, на болоте, никто до нас сельским хозяйством заниматься даже не пытался. Мы невозмутимо огородили сотки две-три, а могли бы два-три гектара огородить — никто бы слова против не сказал, — а вот со вспашкой возникли проблемы. Поднять целину лопатой оказалось делом совершенно невозможным, и ничего, напоминающего плуг, а также лошадь и трактор, во всех окрестностях разыскать не удалось, транспорт действовал только железнодорожный, а за пределами стальной колеи имелся один-единственный грузовик, да и то ему некуда было ездить.
И мы сажали картошку, как самые первые на этой планете земледельцы, — лопатой слегка поднимался лоскут сплошного одеяла из мха, под него бросали кусочек картофелины с ростком, и лоскут опускался на место.
Разумеется, тяпке потом дела тоже не нашлось. Но осенью нас ждал очевидный триумф. Так же как и весной, приподнимался лоскут, а под ним лежали картошечки — да такие красивые, чистенькие и ровненькие, словно яички в гнезде.
Я был в полном восторге, я был потрясен смелостью и новаторством мамы и бабушки, сестра, похоже, испытывала сходные чувства, отец делал вид обычный — будто ничего невероятного, удивительного и неведомого для него не существует не только на Земле, но и во всей Вселенной. А мама и бабушка только тихонько посмеивались — им уже однажды пришлось проделывать подобное, и на лавры первоземледельцев они совсем даже не претендовали. Причем они проделывали подобное в условиях куда менее комфортных, а точнее, экстремальных, на грани выживания, — это когда их из челябинского черноземья накануне зимы закинули чуть ли не в тундру, и пришлось зиму в землянке коротать, а потом по весне закапывать последние жизненные запасы в совершенно гиблую, казалось, почву. И скептиков тоже хватало, в их числе и бабушка была, молодая тогда еще женщина, беременная моим будущим дядей.
Но мать-землица выручила «кулацкое отродье» даже там, на краю земли. И к следующей осени срубили мужики избы, и погребов нарыли, и животиной, кто какой, обзавелись. Власти, как обычно, осталось лишь назревший оргвопрос решить — образовать колхоз, назначить начальство и налоги. Чуть позже — и врагов недовыявленных назначить…
Конечно, соседи наши, поглядев на неоспоримый сельскохозяйственный успех, немедленно поделили остатки болота, которое прежде было при доме чем-то вроде палисадника, все лето одуряюще благоухавшего буйным багульником.
А еще в первую же весну выяснилось, что в нашем «урмане», а бабушка все леса в округе только так и звала, кроме елок — полным-полно других интересных вещей. Так что среди них я проводил гораздо больше времени, нежели на куче песка возле маминого детсада. И маму это ничуть не тревожило…
А лес казался или даже был воистину безбрежным. На его целостность не покушались никакие сельхозугодья, он был плохо проходим, потому что погибшие деревья валялись там как попало, а протоптать тропинки никто тогда, наверное, еще не успел.