Палка, палка, огуречик...

Во народ — жить негде, а груздей насолили!

И дали-таки нам к зиме другую хижину — на сей раз, наоборот, новейшую. И даже слишком — потому что опять были неоштукатурены стены. Да помимо этого еще и проконопачены кое-как.

Куда подевались хозяева хижины — не знаю, может, сдав ее в аренду поссовету, завербовались на большие заработки, чтоб потом достойно завершить строительство, может, в тюрьму сели за хищение стройматериала, может, померли скоропостижно.

А зато нашлось место и нам, и соленым груздям, и пожиткам нашим жалким — власть, ставшая давно уж родной, не кинула на произвол приближающихся морозов семью ветерана второй мировой.

С первого сентября отец взялся за старое — начал преподавать свою бесконечную географию, мама тоже не придумала ничего лучшего — подалась воспитателем в детсад, пока где-нибудь как-нибудь не освободится более комфортное место заведующей, благо детских садиков было уже тогда в Арамили изрядно — сейчас-то и половины не осталось.

Однако рабочие места родителей были на непривычном удалении от нашего жилища. Маме-то все нипочем, она здоровая, а вот отцу несладко пришлось. И Надежде, сестре моей, соответственно. А вот для меня поблизости начальная школка нашлась. Правда, пришлось мне самому в нее и устраиваться. То есть, скорей всего, без родителей не обошлось, но я запомнил так: дали мне первого сентября портфель и сказали примерно то же самое, что сказал некогда хрестоматийный дед Каширин своему внуку.

И я, как тот великий внук, тоже «пошел в люди», отдался, так сказать, в ученье…

А изба-то новая такая холодная оказалась — ужас! Да еще у нас с дровами напряженка вышла — отцу, как учителю, всегда бесплатное топливо полагалось, а вдруг, когда уж холода начались, сказали — нет, у нас же поселок городского типа, а не сельского, сами покупайте.

И трата не бог весть какая, но известное дело, если надо срочно, то всегда что-нибудь не слава Богу…

К тем временам относится мой первый серьезный контакт с алкоголем, тогда как предыдущие контакты были робкими касаниями. Мама так спешила меня обогреть после школы, что напоила брагой допьяна. Я даже песни пел, а под конец облевался весь…

К счастью, маяться нам в той хижине пришлось лишь до Нового года. И следовательно, учиться мне в маленькой школке досталось только две первые четверти, и ничем мне она не запомнилась, разве только тем, что была там одна такая противная девка, которая сидела в классе позади меня и то и дело, прямо среди урока, лупила меня по башке толстой «Родной речью», потому что я, видите ли, очень вертелся и мешал ей упорно овладевать знаниями, а учительница эту тварь молчаливо или даже вслух поощряла.

И состоялся еще один переезд — освободились две комнаты в коммуналке двухэтажного деревянного сооружения — внешне точно такого же, какое было у нас в Карпунино, но внутри распланированного совершенно иначе и оштукатуренного, и с действующим «урыльником».

Новое обиталище встретило и потрясло меня совершенно неведомым до сих пор запахом — я же отсутствовал тогда, когда моя семья держала дома новорожденных телков, — но еще с коммунальной кухни тянуло керосиновым духом.

Впрочем, не могу утверждать, что данный «букет» мне категорически не понравился, как не могу утверждать и обратного. Помню только — ощущение некоей особой новизны. Некоей радикальной перемены в жизни…

Лишь много позже я понял, в чем состояла суть ощущения. Мы переставали быть деревенскими обитателями, и нам предстояло стать, нет, не горожанами, конечно, но обитателями особого промежуточного да к тому же коммунального мира. Мы и раньше могли бы начать дрейф в ту сторону, однако автономное житье покуда предоставляло нам льготу хранить излюбленный уклад. А тут — хочешь, не хочешь…

Тем не менее мои мама и бабушка так керосинкой и не обзавелись. Очевидно, она им была совершенно ненавистна. К тому же без нее можно было замечательно обходиться, потому что очаг в кухне имелся, и розетка у каждого обитателя была своя, и электричество не так уж дорого стоило, чтобы экономить его со всей свирепостью, то и дело приводящей к скандалам и даже дракам из-за освещения коридора и отхожего места.

Отопление в доме было все еще печное — у каждой семьи своя печка. Но вскоре провели водяное центральное отопление, и стали мы жить как у Христа за пазухой. Тем более что соседи попались сравнительно спокойные. Первой по коридору жила башкирка тетя Феня с детьми Зиной и Борей, дальше обитали Алешка и Аля с маленьким ребенком, а уж в крайних двух комнатах, стало быть, мы.

Алешка и Аля были молоды и неправдоподобно по нынешним временам доброжелательны, более того, они постоянно выражали полную готовность кому-нибудь в чем-нибудь услужить.

Да и тетя Феня, хотя все время материлась и забавно коверкала русские слова, тоже была душа-человек — наши с сестрой имена без уменьшительно-ласкательных суффиксов не произносила даже.

Зина называлась у нее Зиничкой, Маша, еще одна дочь, учившаяся в школе-интернате для детей с задержкой развития и потому редко у нас появлявшаяся, — Машичкой. Но Борю мать, кажется, не долюбливала. Возможно, за то, что он получился немного глуховат и потому застенчив, то есть считался в семье как бы маминой творческой неудачей, проще говоря, придурком. За что и звался Борькой, но иногда — Бурысом.

От кого тетя Феня родила своих детей — выговором и внешностью вполне русских, — этого вопроса в моей голове еще долго-долго не возникало, хотя и давным-давно знал вот это: «Одиножды один — шел гражданин, одиножды два — шла его жена, одиножды три — в комнату зашли…»

Таким образом, если в квартире иной раз все-таки случался некоторый шум, то для него могло быть лишь две причины: либо Алешка напился, а напившись, он делался еще приветливее и норовил перецеловать весь мир, отчего, собственно, и случалась повышенная шумность, либо Аля с тетей Феней опять маленько дерутся из-за мест общего пользования под солнцем.

Что любопытно, никто и никогда в их разборки не вмешивался, поэтому когда моя бабушка — неизменный друг обиженных и униженных всего мира — по незнанию местных обычаев попыталась встрянуть, Алешка ее деликатно, но молниеносно оттащил.

— Не лезь, баушка, бляха-муха, они через пять минут опять реветь да целоваться начнут, а ты сама перед собой будешь дурой последней, — объяснил сосед бабушке на ухо, употребив для большей убедительности свое любимое вводное слово — самое крепкое выражение, на которое только и способен был, и которое уже было его кличкой — «Алешка бляха-муха»…

Так оно и вышло…

А вскоре мы с изумлением обнаружили, что тоже теперь имеем прозвище. Одно на всех. Округа произвела нас в «учителя», хотя учительских семей поблизости проживало несколько, а в нашем доме на втором этаже обитала одинокая преподавательница английского с дочкой — будущей пожизненной подругой моей сестры.

Ну, «учителя» так «учителя» — легко примирились мы с непреодолимым обстоятельством, все же кликуха могла быть гораздо хуже, в Арамили традиция давать клички и прозвища уходит корнями в ту далекую древность, когда на этой земле только-только появились первопоселенцы, среди коих преобладали беглые каторжники да расстриги-попы.