Паломничество Чайльд-Гарольда

71

Безумны все, о Кадикс, но тобою Побит рекорд. На башне девять бьет, И тотчас, внемля колокола бою, Твой житель четки набожно берет. Грехам у них давно потерян счет, И все у Девы просят отпущенья (Ведь дева здесь одна на весь народ!), И в цирк несутся все без исключенья: Гранд, нищий, стар и млад — все жаждут развлеченья.

72

Ворота настежь, в цирке уж полно, Хотя еще сигнала не давали. Кто опоздал, тем сесть не суждено. Мелькают шпаги, ленты, шляпы, шали. Все дамы, все на зрелище попали! Они глазами так и целят в вас. Подстрелят мигом, но убьют едва ли И, ранив, сами вылечат тотчас. Мы гибнем лишь в стихах из-за прекрасных глаз.

73

Но стихло все. Верхом, как отлитые, Въезжают пикадоры из ворот. Плюмаж их белый, шпоры — золотые, Оружье — пика. Конь храпит и ржет, С поклоном выступают все вперед. По кругу вскачь, и шарф над каждым вьется. Их четверо, кого ж награда ждет? Кого толпа почтит, как полководца? Кому восторженно испанка улыбнется?

74

В средине круга — пеший матадор. Противника надменно ждет он к бою. Он облачен в блистательный убор, Он шпагу держит сильною рукою. Вот пробует медлительной стопою, Хорош ли грунт. Удар его клинка — Как молния. Не нужен конь герою, Надежный друг, что на рогах быка Нашел бы смерть в бою, но спас бы седока.

75

Трубят протяжно трубы, и мгновенно Цирк замер. Лязг засова, взмах флажком — И мощный зверь на желтый круг арены Выносится в пролет одним прыжком. На миг застыл. Не в бешенстве слепом, Но в цель уставясь грозными рогами, Идет к врагу, могучим бьет хвостом, Взметает гравий и песок ногами И яростно косит багровыми зрачками.

76

Но вот он стал. Дорогу дай, смельчак, Иль ты погиб! Вам биться, пикадоры! Смертелен здесь один неверный шаг, Но ваши кони огненны и скоры. На шкуре зверя чертит кровь узоры. Свист бандерилий, пик разящих звон… Бык повернул, идет, — скорее шпоры! Гигантский круг описывает он И мчится, бешенством и болью ослеплен.

77

И вновь назад! Бессильны пики, стрелы, Конь раненый, взвиваясь, дико ржет. Наездники уверены и смелы, Но тут ни сталь, ни сила не спасет. Ужасный рог вспорол коню живот, Другому — грудь. Как рана в ней зияет! Разверст очаг, где жизнь исток берет. Конь прянул, мчится, враг его бросает, Он гибнет, падая, но всадника спасает.

78

Средь конских трупов, бандерилий, пик, Изранен, загнан, изнурен борьбою, Стоит, храпя, остервенелый бык, А матадор взвивает над собою Свой красный шарф, он дразнит, нудит к бою, И вдруг прыжок, и вражий прорван строй, И бык летит сорвавшейся горою. Напрасно! Брошен смелою рукой, Шарф хлещет по глазам, — взмах, блеск, и кончен бой.

79

Где сращена с затылком мощным шея, Там входит сталь. Мгновенье медлит он, Не хочет, гордый, пасть к ногам злодея, Не выдаст муки ни единый стон. Но вот он рухнул. И со всех сторон Ревут, вопят, ликуют, бьют в ладони, Въезжает воз, четверкой запряжен, Втащили тушу, и в смятенье кони, Рванув, во весь опор бегут, как от погони.

80

Так вот каков испанец! С юных лет Он любит кровь и хищные забавы. В сердцах суровых состраданья нет, И живы здесь жестоких предков нравы. Кипят междоусобные расправы. Уже я мнил, война народ сплотит, — Увы! Блюдя обычай свой кровавый, Здесь другу мстят из-за пустых обид, И жизни теплый ключ в глухой песок бежит.

81

Но ревность, заточенные красотки, Невольницы богатых стариков, Дуэньи, и запоры, и решетки — Все минуло, все ныне — хлам веков. Чьи девы так свободны от оков, Как (до войны) испанка молодая, Когда она плясала средь лугов Иль пела песнь, венок любви сплетая, И ей в окно луна светила золотая?

82

Гарольд не раз любил, иль видел сон, Да, сон любви, — любовь ведь сновиденье. Но стал угрюмо-равнодушным он. Давно в своем сердечном охлажденье Он понял: наступает пробужденье, И пусть надежды счастье нам сулят, Кончается их яркое цветенье, Волшебный исчезает аромат, И что ж останется: кипящий в сердце яд.

83

В нем прелесть женщин чувства не будила, Он стал к ним равнодушней мудреца, Хотя его не мудрость охладила, Свой жар высокий льющая в сердца. Изведав все пороки до конца, Он был страстями, что отбушевали, И пресыщеньем обращен в слепца, И жизнеотрицающей печали Угрюмым холодом черты его дышали.

84

Он в обществе был сумрачен и хмур, Хоть не питал вражды к нему. Бывало, И песнь споет, и протанцует тур, Но сердцем в том участвовал он мало. Лицо его лишь скуку выражало. Но раз он бросил вызов сатане. Была весна, все радостью дышало, С красавицей сидел он при луне И стансы ей слагал в вечерней тишине.

ИНЕСЕ

Не улыбайся мне, не жди Улыбки странника ответной. К его бесчувственной груди Не приникай в печали тщетной. Ты не разделишь, милый друг, Страданья дней его унылых, Ты не поймешь причины мук, Которым ты помочь не в силах. Когда бы ненависть, любовь Иль честолюбье в нем бродило! Нет, не они велят мне вновь Покинуть все, что сердцу мило. То скука, скука! С давних пор Она мне сердце тайно гложет. О, даже твой прекрасный взор, Твой взор его развлечь не может! Томим сердечной пустотой, Делю я жребий Агасфера. И в жизнь за гробовой чертой, И в эту жизнь иссякла вера. Бегу от самого себя, Ищу забвенья, но со мною Мой демон злобный, мысль моя, — И в сердце места нет покою. Другим все то, что скучно мне, Дает хоть призрак наслажденья. О, пусть пребудут в сладком сне, Не зная муки пробужденья! Проклятьем прошлого гоним, Скитаюсь без друзей, без дома И утешаюсь тем одним, Что с худшим сердце уж знакомо. Но с чем же? — спросишь ты. О нет, Молчи, дитя, о том ни слова! Взгляни с улыбкой мне в ответ И сердца не пытай мужского.

85

Прости, прости, прекрасный Кадикс мой! Напрасно враг грозил высоким стенам, Ты был средь бурь незыблемой скалой, [59] Ты не знаком с покорностью и пленом. И если, гневом распален священным, Испанца кровь дерзал ты проливать, То суд был над изменником презренным. [60] Но изменить могла здесь только знать. Лишь рыцарь был готов чужой сапог лобзать.

59

Ты был средь бурь незыблемой скалой… — К началу 1810 г. наполеоновская армия была остановлена у стен Кадиса (Кадикса), население которого героически обороняло город более двух лет.

60

…суд был над изменником презренным. — Маркиз Солано, губернатор и главнокомандующий испанскими войсками, был расстрелян как изменник за отказ выполнить приказ Центральной хунты атаковать французский флот, стоявший на рейде близ Кадиса.