Паломничество Чайльд-Гарольда

Что пощадили время, турок, гот, То нагло взято пиктом [73] современным. Нет, холоднее скал английских тот, Кто подошел с киркою к этим стенам, Кто не проникся трепетом священным, Увидев прах великой старины. О, как страдали скованные пленом, Деля богини скорбь, ее сыны, Лишь видеть и молчать судьбой обречены!

13

Ужель признают, не краснея, бритты, Что Альбион был рад слезам Афин, Что Грецию, молившую защиты, Разграбил полумира властелин! Страна свободы, страж морских пучин, Не ты ль слыла заступницей Эллады! И твой слуга, твой недостойный сын Пришел, не зная к слабому пощады, Отнять последнее сокровище Паллады!

73

Пикты. — Древнейшие кельтские племена. Здесь Байрон вновь имеет в виду Элджина.

14

Но ты, богиня, где же ты, чей взгляд Пугал когда-то гота и вандала? Где ты, Ахилл, [74] чья тень, осилив ад И вырвавшись из вечного провала, В глаза врагу грозою заблистала? Ужель вождя не выпустил Плутон, Чтоб мощь его пиратов обуздала? Нет, праздный дух, бродил над Стиксом он И не прогнал воров, ломавших Парфенон.

15

Глух тот, кто прах священный не почтит Слезами горя, словно прах любимой. Слеп тот, кто меж обломков не грустит О красоте, увы, невозвратимой! О, если б гордо возгласить могли мы, Что бережет святыни Альбион, Что алтари его рукой хранимы. Нет, все поправ, увозит силой он Богов и зябких нимф под зимний небосклон.

74

Ахилл. — Байрон вспоминает предание о том, как король вестготов Аларих, захвативший и ограбивший в 395 г. Афины, был повергнут в ужас при виде появившихся на Акрополе Афины и Ахилла.

16

Но где ж Гарольд остался? Не пора ли Продолжить с ним его бесцельный путь? Его и здесь друзья не провожали, Не кинулась любимая на грудь, Чтоб знал беглец, о ком ему вздохнуть. Хоть красоты иноплеменной гений И мог порой в нем сердце всколыхнуть, Он скорбный край войны и преступлений Покинул холодно, без слез, без сожалений.

17

Кто бороздил простор соленых вод, Знаком с великолепною картиной: Фрегат нарядный весело плывет, Раскинув снасти тонкой паутиной. Играет ветер в синеве пустынной, Вскипают шумно волны за кормой. Уходит берег. Стаей лебединой Вдали белеет парусный конвой. И солнца свет, и блеск пучины голубой.

18

Корабль подобен крепости плавучей. Под сетью здесь — воинственный мирок. Готовы пушки — ведь неверен случай! Осиплый голос, боцмана свисток, И вслед за этим дружный топот ног, Кренятся мачты и скрипят канаты. А вот гардемарин, еще щенок, Но в деле — хват и, как моряк завзятый, Бранится иль свистит, ведя свой дом крылатый.

19

Корабль надраен, как велит устав. Вот лейтенант обходит борт сурово, Лишь капитанский мостик миновав. Где капитан — не место для другого. Он лишнего ни с кем не молвит слова И с экипажем держит строгий тон. Ведь дисциплина — армии основа. Для славы и победы свой закон Британцы рады чтить, хотя им в тягость он.

20

Вей, ветер, вей, наш парус надувая, День меркнет, скоро солнце уж зайдет. Так растянулась за день наша стая, Хоть в дрейф ложись, пока не рассветет. На флагмане уже спускают грот. И, верно, остановимся мы вскоре, А ведь ушли б на много миль вперед! Вода подобна зеркалу. О, горе — Ленивой свиты ждать, когда такое море!

21

Встает луна. Какая ночь, мой бог! Средь волн дрожит дорожка золотая. В такую ночь один ваш страстный вздох, И верит вам красотка молодая. Неси ж на берег нас, судьба благая! Но Арион нашелся на борту И так хватил по струнам, запевая, Так лихо грянул в ночь и в темноту, Что все пустились в пляс, как с милыми в порту.

22

Корабль идет меж берегов высоких. Две части света смотрят с двух сторон. Там пышный край красавиц чернооких, Здесь — черного Марокко нищий склон. Испанский берег мягко освещен, Видны холмы, под ними лес зубчатый, А тот — гигантской тенью в небосклон Вонзил свои береговые скаты, Не озаренные косым лучом Гекаты.

23

Ночь. Море спит. О, как в подобный час Мы ждем любви, как верим, что любили, Что друг далекий ждет и любит нас, Хоть друга нет, хоть все о нас забыли. Нет, лучше сон в безвременной могиле, Чем юность без любимой, без друзей! А если сердце мы похоронили, Тогда на что и жизнь, что толку в ней? Кто может возвратить блаженство детских дней!

24

Глядишь за борт, следишь, как в глуби водной Дианы рог мерцающий плывет, И сны забыты гордости бесплодной, И в памяти встает за годом год, И сердце в каждом что-нибудь найдет, Что было жизни для тебя дороже, И ты грустишь, и боль в душе растет, Глухая боль… Что тягостней, о боже, Чем годы вспоминать, когда ты был моложе!

25

Лежать у волн, сидеть на крутизне, Уйти в безбрежность, в дикие просторы, Где жизнь вольна в беспечной тишине, Куда ничьи не проникали взоры; По козьим тропкам забираться в горы, Где грозен шум летящих в бездну вод, Подслушивать стихий мятежных споры, — Нет, одиноким быть не может тот, Чей дух с природою один язык найдет.

26

Зато в толпе, в веселье света мнимом, В тревогах, смутах, шуме суеты, Идти сквозь жизнь усталым пилигримом Среди богатств и жалкой нищеты, Где нелюбим и где не любишь ты, Где многие клянутся в дружбе ныне И льстят тебе, хоть, право, их черты Не омрачатся при твоей кончине — Вот одиночество, вот жизнь в глухой пустыне!

27

Насколько же счастливее монах, Глядящий из обители Афона [75] На пик его в прозрачных небесах, На зелень рощ, на зыбь морского лона, На все, чем, озираясь умиленно, Любуется усталый пилигрим, Не в силах от чужого небосклона Уйти к холодным берегам родным, Где ненавидит всех и всеми нелюбим.

75

Обитель Афона. — Лесистые склоны горы Афон на юге полуострова Халкидика в Греции с VII в. были переданы в полное владение многочисленных монастырей.

28

Но между тем мы долгий путь прошли, И зыбкий след наш поглотили воды, Мы шквал, и шторм, и штиль перенесли, И солнечные дни, и непогоды — Все, что несут удачи и невзгоды Жильцам морских крылатых крепостей, Невольникам изменчивой природы, — Все позади, и вот, среди зыбей — Ура! Ура — земля! Ну, други, веселей!

29

Правь к островам Калипсо, мореход, Они зовут усталого к покою, Как братья встав среди бескрайных год. И нимфа слез уже не льет рекою, Простив обиду смертному герою, Что предпочел возлюбленной жену. А вон скала, где дружеской рукою Столкнул питомца Ментор в глубину, Оставив о двоих рыдать ее одну.

30

Но что же царство нимф — забытый сон? Нет, не грусти, мой юный друг, вздыхая. Опасный трон — в руках у смертных жен, И если бы, о Флоренс [76] дорогая, Могла любить душа, для чувств глухая, Сама судьба потворствовала б нам. Но, враг цепей, все узы отвергая, Я жертв пустых не принесу в твой храм И боль напрасную тебе узнать не дам.

31

76

Флоренс. — Так Байрон называл миссис Спенсер Смит, с которой он познакомился на Мальте во время своего путешествия. Миссис Смит обладала весьма романтической биографией: она родилась в Константинополе, попала во Францию, была взята в плен Наполеоном и бежала от него на Мальту.

Гарольд считал, что взор прекрасных глаз В нем вызывает только восхищенье, И, потеряв его уже не раз, Любовь теперь держалась в отдаленье, Поняв в своем недавнем пораженье, Что сердце Чайльда для нее мертво, Что, презирая чувства ослепленье, Он у любви не просит ничего, И ей уже не быть царицей для него.

32

Зато прекрасной Флоренс было странно: Как тот, о ком шептали здесь и там, Что он готов влюбляться непрестанно, Так равнодушен был к ее глазам. Да, взор ее, к досаде многих дам, Сражал мужчин, целил и ранил метко, А он — юнец! — мальчишка по годам, И не просил того, за что кокетка Нередко хмурится, но гневается редко.