Памятное

После моего доклада, где я попыталась подчеркнуть не-тождественность понятий «покаяние» и «раскаяние», Валя подошел ко мне объясняться. Хорош человек, полезнейший пушкиновед, но элемент нетрезвения из-за своей роли уникального просветителя (что истинная правда) приводит его к комичным аргументам: он прав, потому что «говорит от имени самого Пушкина». Но Пушкин свидетельствовал о неизживаемой совести – «змеи сердечной угрызенье», памятные строки которой не смываются.

Приехал из Германии дорогой друг иконописец Саша (Столяров), воскрешающий для немцев их древних святых. Омрачен состоянием нашей Церкви, я – состоянием интеллигенции. Саша огорчался ничтожным духовным настроением Василя Быкова, с которым бок-о-бок жил в Белоруссии.

В Германии сегодняшний человек порабощен диктуемым СМИ «общим мнением», не имеет возможности свободно высказаться. Ни в какое сравнение этот конформизм не идет с «тоталитарно-идеологическим» прессом в брежневские (разумеется, не более ранние) времена. По сравнению с нынешним германцем наш человек даже тогда был невероятно свободен. В письме к Саше я резюмировала итоги своей жизни: жила, как птица небесная, не заметив, как будущее превратилось в прошлое Неизвестно, на чем держусь в житейском пространстве. Он меня невероятно подбадривал.

Ира недавно сообщила свои ламентации, но не о себе, а о всеобщем: «Народ не выдержал испытания кошельком», я в ответ: «А интеллигенция – свободой, политики – властью».

Вечером Саша звонил из Сергиева Посада, оказывается, он незаметно присутствовал на конференции по Пушкину и сказал: что здесь он услышал от нас двух, меня и И. Сурат, – то, чего больше нигде не услышит. (Ира еще не выступала). Мне понравилось живое выступление В. Микушевича, правда, не обошлось без странностей с фрейдистским оттенком.

А в целом, в Москве Пушкин, вроде бы, поставлен на службу евразийству, а в СПб – плюрализму и структурализму, да и фрейдизму (А. Жолковский и Б. Парамонов). Ира, посетившая конференции в обеих столицах, сказала, что она побывала в двух отсеках ада.

20 июня

По СМИ говорили об «искусстве молодых», Но, по сути, оно есть искусство душ состарившихся, расслабленных (хотя и претенциозных), ибо не тратящих усилий для понимания целого, сути, и сосредоточенных на одной вырванной и гиперболизированной черте предмета для самовыражения. Вспоминается эссе Г.К. Честертона «Могильщик», где автор, применительно к мыслительной области, замечает подобный же феномен однобокости и выдвигает формулу «полоумный импрессионизм философов». По поводу некоторых новых, «вырожденческих», по слову Иры, романов, она объяснила, что авторам стараться не для чего, потому что между умным и заумным читатель уже не может провести черту.

С 1 по 3 июля

Международная конференция в фонде Солженицына «Пушкин в зарубежье».

После конференции, где выступал и Никита Струве, на обеде в пушкинской квартире мы с ним разговорились и нашли много «общих точек»: о ситуации, а по сути – о крушении журнала «Новая Европа» из-за расхождения русской и итальянской, склонной ко всеядности, редакций. «Без вас, – заключил Струве, имея в виду русский ее отдел (Ира, Вадим Борисов и я), – никто журнал и не сделает». Однако журнал продолжал выходить, но тот ли он? Я вспомнила сколь радостно приветствовал Н. А. меня, в качестве «творца» 5-го тома “Философской энциклопедии”, когда я в начале 90-х впервые попала в Париж, тоже на какое-то теоретическое собрание. «Это – создатель “Философской энциклопедии”!», – представлял он меня кругу «Вестника РСХД (РХД)»; я решительно поправила его, перечислив замечательных коллег, участвовавших в этом деле. Мы сидели в каком-то модном кафе, принесли гору устриц, на которых я боялась даже смотреть. Была идея устроить конференцию на тему юбилея Вл. Соловьёва. Н.А согласился участвовать в ней, намеченной в Москве, в ИНИОНе 26 ноября; под конец, однако, засомневался, сможет ли прибыть сюда в это время. Я заметила, что хотя «перспективы у нас богатые» (как писалось в старом «Крокодиле» по поводу обмелевшего рыбохозяйства), но он, Н.А., переменчив, как ветер. «Это я-то, полстолетия занимающийся одним и тем же!?» – парировал Н. Струве. Подарил 178-й № «Вестника», которого у меня не было. «Вестников» в советскую эпоху мы ждали, как манну небесную. Это было не отдушиной, а распахнутым окном в тот, он же и наш, мир.

Как разочаровывают именитые европейцы; письма Бернаноса в подаренном номере все-таки многословны, и какой бриллиант там же – доклад о. С. Булгакова в 1925-ом году на 1-м съезде РСХД – ум, одушевление. Все сказанное как будто Бог надиктовал.

Около 30-го августа

Только что прибыл Аверинцев, позвонил, был очень радушен. Обычно поглощенный своим задачами, он спросил: «Что ты сейчас делаешь, пишешь?». Какое «пишешь»!

«Меня раздражает, – говорил он, – потеря памяти в конце тысячелетия и что уходит из сознания смысл. В Ватикане в отличие от папской курии социальных наук, где все еще говорят на своих языках: философия, богословие, социология, есть люди, как я, неопознанных занятий. Когда меня спрашивали об этом, я сказал, что затрудняюсь сказать, кто я собственно: филолог или, может быть, кто-нибудь еще. Вероятно, я бы занимался религиозной философией, если бы это было возможно в те времена. Вот Фоменко, он означает пропажу истории, это болезнь Альцгеймера, амнезия, перешедшая из личного недуга в общественный. Это все равно, что сказать, что у вас не было мамы; это революционный переворот в науке. У народов чудовищный зуд самообливания грязью под флагом борьбы с реликтами нацизма; сатанинский экстаз безумной, сумасшедшей лихости».

Спрашивал, за кого голосовать.

4 октября

Звонил из Германии Саша, никогда не забывая в мой день пожелать мне много сил в борьбе. Позвонил как всегда Сережа: «Я душевно с тобой. Желал бы, чтобы твои труды (какие это труды?! – я) и твои друзья тебя радовали». Я ответила, что это вот уже осуществляется в его пожеланиях.

Аверинцев в сомнениях, размышляет, действительно ли ему застилает глаза принадлежность к академическому сообществу, склонному раскланиваться перед чиновничеством?

4 ноября

Прочитала в «Воплях» № 5 статью Сережи о Трёльче. Это же австрийский Борис Поплавский, подумалось мне, или мог бы им быть! Возможно он, действительно, достоин многоплановой раздумчивости Аверинцева… Все зависит, конечно, от качества его стихов, которых я, сугубо русскоязычная, оценить не могу. Но, не подозрительна ли, подумалось мне, моя подозрительность везде находить переклички, сходства и заимствования и перекрашивание не только порося в карася, а уже и в бегемота. Не мания ли? Однако, читая некоторые статьи, проникаешься мыслью, что в иных случаях мы и не должны много понимать. Не рассчитаны они на это.

10 декабря

День моей мамы и день рождения Сережи. Ира нажелала ему много замечательных вещей, прибавив, что недаром он родился в день Знамения Господня. Я добавила пожелание «обострять» постановку вопросов, он согласился, признав пожелание уместным.

Позже Сережа по телефону за несколько часов до отлета спрашивал о положении в «Новом мире» после проведения там «мозгового штурма», на котором я была: о дальнейшем курсе журнала перед лицом резкого сокращения подписчиков. И что надо было бы тут подчеркнуть (Аверинцев был в отлучке во время «штурма»). Я в реферативном стиле рассказала, что слышала и что поняла. Руководство заявило новую установку, суть ее – в смене вех: в «гонениях» на старые интеллигентские читательские, «традиционные» кадры, на публикацию длинных теоретических, «несовременных» рассуждений, на отсутствие захватывающего молодежь «чтива» вплоть до детективов. Сережа с женой Наташей где-то прочитали или слышали, что руководство «НМ» мечтает о цветных картинках в журнале.

А. Безансон совершил переход от антисоветизма к русофобству (впрочем, и всегда таким был), а у Солженицына, вернувшегося на родину, антикоммунизм стал временно заслоняться антиельцинизмом. В неолиберальном лагере не вспоминают, кто подбивал Ельцина на суверенизацию России и даже предлагал разделить ее на 52 части. Неприятие России и развело «передовых интеллигентов» с первым ее президентом, подвергшимся травле по всем российским СМИ. Само собой вспоминается пушкинский «Полководец»: «Как часто мимо вас проходит человек…».

Прибыл из Австрии Аверинцев, делал доклад на филологическом факультете МГУ, дошел до кое-чего из нашей с Ирой тематики (в сб. «Summa ideologiae» ).

2000

1–2 января

Сережа звонил второй раз с Новогодними поздравлениями. Поговорили о смене «высшей власти», о Ельцине, которому С. симпатизирует, в частности и потому, что тот не «косит» под интеллигента, что портило Горбачева; и еще он не нервный, каков М.С., «который всегда был недоволен, когда кто-то говорил: “почему не он это говорит?!” А нервозность фатальна для политика». Путин ему не показался; только нетемпераментный и расчетливый человек мог сказать «мочить». И это делает его чужим.