Парад планет

Скрупулезный педант Майкл Макговерн детально изучал каждую точку на руке колхозного труженика, четырехугольник, треугольник, звезду, кружочек, остров, крест, которые что-то означали и что-то предвещали. Заметив на бугорке Сатурна треугольник, он увлеченно заговорил о склонности Хомы к магии и чародейству, к спиритизму, гипнотизму, магнетизму. И как хорошо, радовался заокеанский рукогадатель, что на бугорке под мизинцем у грибка-боровичка нет креста, ведь он же — дитя Меркурия, а Меркурий, как известно, бог воров и злодеев, и крест на его бугорке непременно привел бы к злодейству…

В одном из предпоследних абзацев своей статьи Майкл Макговерн опять повторял свой постулат: «Рука — это жест; жест — это видимое слово; слово — это душа; душа — это человек. Следовательно, вся душа человека сокрыта в его руке». И конечно, судьба старшего куда пошлют в его руке, записанная четко и внятно, только читай!..

Хома Хомович Прищепа краем глаза просмотрел эту статью в журнале «Ньюсуик», который ему принесли вместе с районной газетой, и сказал Мартохе за завтраком:

— Этот Майкл вырос, да ума не вынес. Конечно, хватает у меня и солнечной энергии, и я еще не переживаю энергетический кризис, который переживают они. Гм, этот Майкл доказывает, что моя судьба — в моей руке… Конечно, свою судьбу крепко держу в своей руке и никому ее не отдам!

— Видишь, назвал тебя сыном Меркурия, — оскорбленно сказала родная жена Мартоха, пролистав этот «Ньюсуик». — До сих пор ведь ты был Хомовичем, считал своим отцом Хому, а этот рукогадатель вишь на что намекает! Да не было честнее женщины во всей Яблоневке, чем твоя мать Явдоха! Где она могла подцепить этого Меркурия?!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

в которой старший куда пошлют, испытывая пугающее раздвоение личности, переживает цефалогические психозы Мингаццини и страхи мании эротического преследования, а также успешно прививает себе любовь к скребковому транспортеру

Неспроста, видать, зоотехник Невечеря упрекал чудотворца Хому в том, что тот со своими заскорузлыми мозгами отстал от стремительной поступи научно-технического прогресса, который вторгся в яблоневский коровник. Может, грибок-боровичок и не отстал бы, если бы сам принял активное участие в революционных переменах, если бы своевременно примкнул к группе таких технических революционеров, как доярка Христя Борозенная, фуражир Илько Дзюнька, зоотехник Трофим Невечеря. Если б только не этот золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы!

Возможно, в ходе научно-технической революции кому-нибудь там в Большом Вербном или в Сухолужье легко и без душевных терзаний удалось распрощаться с вилами и начать чистить навоз в коровнике скребковым транспортером или шнековым насосом собирать и перекачивать в цистерны навозную жижу. Возможно, этот кто-нибудь имел ясный ум, молодые мозги, не жалел о вчерашнем дне, ибо жил днем завтрашним. Возможно!

А у старшего куда пошлют Хомы Прищепы из Яблоневки вдруг случилось раздвоение души и раздвоение личности… Будто бы его посетили так называемые антагонистические галлюцинации Сегла, грибку-боровичку показалось, будто он очутился в центре противоборства двух антагонистических сил, его естество стало ареной их смертельной стычки, а сам он — лишь пассивным полем боя.

В пору раздвоения личности (вилы еще не разлюбил, а скребковый транспортер еще не полюбил) старший куда пошлют подвергся нападению болезни, которую можно назвать как цефалогические психозы Мингаццини. Голова болела так, будто ей не хватало нескольких дубовых клепок, а в пасмурном сознании вспыхивали дикие зрительные и слуховые галлюцинации, которые вряд ли подобали рядовому яблоневскому колхознику. Мерещились Хоме цветные вспышки, змеистые молнии в хате и во дворе, а когда он шел по улице, то мерещилось ему, что вот-вот из попутного грузовика на ходу выскочит шофер, чтобы наброситься на чудотворца с ножом…

Может, и не следовало бы об этом говорить, но все же надо сказать, что в пору раздвоения личности жестокая судьба послала старшему куда пошлют еще одно суровое испытание: он пережил ужасы мании эротического преследования. И ладно бы, если бы со стороны родной жены Мартохи, об этом не стоило бы упоминать, а то ведь… Едва он вышел за ворота, как ему почудилось, будто молодая соседка со скромными глазами шепчет ему: «Хома Хомович, я такая пригожая, что можно с лица воды напиться, а вы еще хлопец молодой, будто барвинок. Давайте с вами сходим за хлевушек да из моей пшеницы напечем хлебушек, а из вашей пряжи наткем полотна!» У грибка-боровичка от этих слов сладких растеклось сладкое тепло по всему телу, но мужчина должен избегать женщин, уклоняться от непрошеных соблазнов.

Убежал недалече, за околицу села в левады, глядь, а в левадах вдоль ивняка идет самогонщица Вивдя Оберемок, брюхатая и лохматая, и будто бы так обращается к старшему куда пошлют: «Горе людям с детьми, мне же горе без детей, но и мне хотелось бы наследников без посредников. Так не посодействовал бы ты мне, Хома Хомович, хоть одним маленьким, что не понесет ложки за ухо?»

Сбитый с толку чудотворец чесанул подальше от греха, добрался до моста через пруд, а тут по мосту идет учительница младших классов сельской школы Ганна Ксаверьевна, которая уже переживала вторую или третью молодость, и так обращается к нему: «Вы, Хома Хомович, не будьте хуже прошлогоднего: придете с вечера, а пойдете утром, — никто и не скажет, что ночевали. Дайте же обняться и поцеловаться, любите меня убранную — полюбите и неубранную!»

Чудотворец припустил во все лопатки и от учительницы младших классов Ганны Ксаверьевны! А только в тот день почему-то буквально каждая встречная женщина липла к нему, будто портновская смола к кожуху. Слава богу, что мудрый Хома со своей раздвоенной душою в раздвоенной личности хорошо знал про эту манию эротического преследования, которая с ним приключилась, и сумел подготовиться к ней. А если б и ведать не ведал? Хорошо, что помучила Хому эта мания эротического преследования — и отпустила, видно, эту хворь какая-то другая хворь поглотила.

Что только с ним, раздвоенным чудотворцем Хомой, в этот час не происходило!.. Сел за стол завтракать, взял ложку в руку — и замер в позе императора Наполеона, который размышляет о битве под Аустерлицем: зрачки расширились, не реагирует на свет или какую-нибудь там аккомодацию и конвергенцию. Смотрит на него Мартоха и лишь головой сочувственно покачивает: «Пускай старший куда пошлют хоть раз в жизни посидит так, как император, ибо не все же императорам сидеть по-императорски. Хорошо, что это мания величия, а не какая-нибудь там астазия-абазия, от которой бедному Хоме ни лечь, ни сесть, ни спать, ни встать».

— Хома, — говорила родная жена Мартоха, — если ты так страдаешь по вилам, то лучше не страдать!

— Конечно, лучше не страдать, — соглашался Хома, — но никак не вырву их из сердца!

— А ты взял бы в сердце этот скребковый транспортер — и горя не знал бы!

— А разве я говорю, что не хотел бы этого? Может, и возьму. Но я так сроднился с вилами!

— Сроднишься и с транспортером! Вот раньше мы в колхозе тоже не видали ни балета на ферме, ни зверинца на свекле, ни шефов-академиков, а теперь пришлось, потому что научно-техническая революция. Без этого теперь ни хлеб не уродится, ни сало на свинье не нарастет. Не так страшен транспортер, как ты его малюешь. Вон как шчах! Даром пропало и голодание, и макробиотический дзен.