Парад планет

— Как же я без головы и был бы главой колхоза?

— А вы б и без головы остались главою!

— Т-ты п-пра-вду г-говоришь?

— Правду! А потом бы я вам голову приставил, и вы опять были б главой колхоза с головою.

— Спасибо на добром слове… Меня и так снимут, как время приспеет, а только сейчас еще мое время не приспело… Все люди как люди, а ты — Хома! Разве мы тебя такого в члены артели принимали? Почему скрывал, почему утаивал такое?

— Не скрывал и не утаивал, — честно признался грибок-боровичок, — ибо раньше за мной такого не водилось. А тут вдруг!.. Вот и позвал вас, чтоб сознаться, чтоб знали, с кем дело имеете, кем руководите. Я и сам путем не знаю, на что я еще способен, что еще во мне скрывается, какие завтра тайны открою в человеке или в мире.

Не столько обрадованный, сколько опечаленный своими магическими способностями, грибок-боровичок в каком-то сомнамбулическом трансе закатал рукав сорочки до локтя — и ножом, каким еще недавно перерезал шею петуху, чиркнул себя по голой коже.

— Хома, опомнись! — вскрикнул председатель колхоза, бледнея. — Тебе завтра на ферму!

Грибок-боровичок с каннибальской усмешкой на лице резал и колол ножом свою левую руку. Кровь дрожащими каплями вспыхивала на порезах, цвела коралловыми бусинками на живых ранах.

— Смотри, Хома, — бубнил Михайло Григорьевич, — больничный лист не получишь, ибо у тебя не производственная травма, ибо у тебя симулянтская инвалидность!

Кровь сочилась из порезанной руки. Казалось, председатель колхоза сейчас и заплачет, и зарыдает, потому что никто не может оставаться спокойным, когда человек рядом с тобой устраивает над собой такое надругательство.

— Хе-хе, нет никого лучшего, чем я и попова свинья! — едкий и хмурый, как дымовая труба внутри самой себя, похвастался грибок-боровичок. — А теперь смотри!..

Из ниши в печи достал какую-то глиняную мисочку здоровой, правой рукой, смочил пальцы в каком-то золотистом масле, мазнул раз и другой искалеченную руку — и Михайло Григорьевич опять не поверил глазам своим. Ибо как ты им поверишь, когда они увидели неимоверное чудо: кровавые раны, которые только что покрывали порезанную левую руку грибка-боровичка, мгновенно затянулись, будто их и не было, а кожа опять белела целенькая и неповрежденная. Хоть бы какой-нибудь шрам крохотный, хоть бы царапина, вавка или рубец, ну абсолютно ничего!

— Это ж не вивторок [2] , чтобы повторять разов сорок, — жалостливо морщился Дым. — А если б в нашем колхозе каждому такое умение, как у тебя? А вдруг с дурных глаз кто порежется и не исцелится, тогда что? Кому отвечать? А наверху спросят, почему недоглядел, почему допустил!.. Ведь это ж, Хома, за тобой нужен глаз да глаз! Ладно, если вздумается там голову отрезать быку. А если тому, кто приглядывает за быком? Не приставишь голову быку, его можно списать на мясокомбинат. А за безголового колхозника кто ответит? Охо-хо-хо!

2

Вивторок — вторник.

— Не убивайтесь, Михайло Григорьевич, как-нибудь выкрутились бы, — успокаивал грибок-боровичок.

— Может, ты, Хома, и выкрутился бы, а с меня голову таки сняли б.

И тогда грибок-боровичок принес из сеней сплетенную из ивовых прутьев корзину, полную куриных яиц.

— Да мы с вами теперь рабочую силу для колхоза из воздуха сможем вытребовать! — похвалился. — Вот только возьмите яйцо, которое вам нравится.

Поколебавшись, председатель колхоза выбрал крупное куриное яйцо и отдал его Хоме. Тот положил яйцо на лежанке под макитру [3] , потом приподнял макитру и, сощурившись, звонко ударил им о спинку деревянной кровати. Яйцо, ясное дело, разбилось, и тут из-под кровати полетели какие-то цветные ленты, букеты цветов — и из шелестящих лент и из разноцветного фейерверка цветов появился незнакомый дядько. Дядько был обут в резиновые сапоги, одет в серую фуфайку, на голове — поношенный картуз.

3

Макитра — горшок.

— На какую работу мне завтра идти по наряду, Михайло Григорьевич? — спросил дядько хрипловатым прокуренным голосом.

— Н-на п-проп-полку с-свеклы, — промямлил Дым посеревшими губами.

Дядько в резиновых сапогах прошлепал в сени, хлопнул дверью, и вскоре его тень мелькнула под окнами, а грибок-боровичок произнес вкрадчивым голосом:

— Берите еще одно куриное яичко, Михайло Григорьевич!

Председатель колхоза Дым — оробевший, со странным жуликоватым выражением на лице, взял из ивовой корзины еще одно куриное яйцо. Взял осторожно, будто гранату, с которой уже сорвали чеку и которая вот-вот взорвется.

— Значит, вытребовать еще одного колхозника, чтоб вы нарядили его на работу? — спросил грибок-боровичок, уверенный в победе. — Кого вам? Шофера, тракториста? Агронома, зоотехника? Или, может, телятницу, которая бы завтра вышла в передовики?

И положил куриное яйцо на лежанке.

— Хоть какую-нибудь бабу, — пожелал Михайло Григорьевич. — Чтобы в звено на свеклу…

Через минуту старший куда пошлют вынул яйцо из-под макитры, ударил им о спинку деревянной кровати. И в то же мгновение из-под кровати полетели цветные ленты, букеты пестрых цветов — и из этого фейерверка родилась девочка лет двенадцати. Веснушчатая, курносая, с цыпками на босых ногах, девочка держала в руках тяпку и светила острыми, шмелиными глазами.

— Извините, Михайло Григорьевич, — виновато сказал грибок-боровичок. — Видать, яичко попалось от молоденькой курочки, вот и девочку наворожили с вами. Подождем несколько лет, девочка подрастет, станет молодицею — вот тогда и снарядим ее в звено на свеклу… Да куда вы?! Я ведь еще не все вам показал, еще не исповедался до конца, а перед кем я исповедаюсь, как не перед председателем колхоза?

А Дым уже исчез, будто его блохи съели. И Хома вздохнул:

— Побежал, словно красный петух по жердочке.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

в которой грибок-боровичок прибегает к заговору и магической силой самобытного украинского слова творит одно из наипервейших своих приснопамятных чудес

Дальше уже одно приключение бежало вдогонку за другим приключением, о приключение же спотыкалось и на приключение падало. И сколько ты тому приключению ни тверди «отче наш», а оно тебе все одно — «от лукавого»!

Наверное, прежде всего стоит поведать о том, как грибок-боровичок вылечил сельскую пройдоху и спекулянтку Одарку Дармограиху.

Постелив вышитое розанами да голубками полотняное покрывало в садике под яблоней, Дармограиха лежала, будто на картине нарисованная. Дородная, холеная, курганами перезрелых грудей едва поднебесье над Яблоневкой не подпирала, а в ясных водах ее глубоких очей плыли облака. Грибок-боровичок, одетый в обноски, в которых работал на ферме около скотины, стоял перед Одаркой Дармограихой и не говорил, а стрекотал, как кузнечик: