Параметрическая локализация Абсолюта

– Дык!

– С мамкой, значит, рос? В семье?

– В семье.

– В Бога веруешь?

Михаил, кажется, не понял вопроса и только улыбнулся ровными зубами в ответ. Он нагнулся на бок, повозился и протянул в свет костра полдюжины жирных сурков, держа их за ноги.

– Смотри!

Улыбается так, что залюбуешься.

– Съедим?

– Эх, да что там есть-то! Косточки да шкурка! И зачем ты их, Михаил? На что они тебе, безобидные? – отец Вениамин с огорчением ковырнул щёку.

– Окорочка у них вкусны! А ты что ешь? – кивнул на котелок.

– Горох.

– Горох!

Михаил засмеялся. Добрый мальчик. Когда смеётся человек, сразу видно, каков он. Михаил, смеясь, присел, достал нож и, растягивая двумя руками меховые тельца, двумя другими ловко взрезал и сдирал шкурки. Треск косточек, скрип жил, честный охотник. Как он их убил? Обстругивает прутики, нанизывает окорочка. Блеснул глазами:

– Готов твой горох?

Отец Вениамин зачерпнул ложкой и, выпячивая губы, попробовал. Готов, разварился. Он снял котелок и поставил в траву, освобождая огонь. Дал ложку Михаилу. Дуя, они по очереди ели гороховый суп, а Михаил, посматривая одним глазом, поворачивал над пламенем шашлычки. Пахло славно: остро, ярко, съедобно. «Из всех зверей четвероногих те, которые ходят на лапах, нечисты для вас». Не буду есть. «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека». Или съесть? Отец Вениамин взял у Михаила прутик с сурком и ел.

– Куда идёшь, отец?

– В Иерусалим.

– Это что?

Воды больше не было, и они запили окорочка гороховым бульоном.

– Это город. Там Гроб Господень. Оттуда Господь вознёсся на небо.

Михаил лукаво покачал головой, как бы говоря: верю, да не верю.

– Далеко ли?

– Далеко. За двумя океанами да за тремя материками.

– А почто пешком?

– Обет я дал. Всю землю обошёл, правду искал. Нигде правды нет – только грех, неверие и тьма. И было мне озарение. И вот, иду теперь в Иерусалим, и останусь там до самой смерти. Буду Господа умолять о прощении.

– До смерти! Ха-ха! Что ж за озарение такое было тебе?

– Что близок Апокалипсис. Что дано человекам последнее испытание великое. А соблазны, брат Михаил, столь сильны, что никто не спасётся. Вот и иду. Молить буду Господа о снисхождении, а Богородицу – о заступничестве.

– Ужели ты вознамерился Господа переубеждать?

– Не переубеждать, но плакать и каяться. Нет для милосердия Господа пределов. Верую. Таков обет мой – раскаяние, смирение и надежда.

Михаил сладко вздохнул, но вздох его, очевидно, относился не к беседе, а к насыщению. Он похлопал себя по животу и перевёл тему.

– Что видел ты, отец, в далёких краях?

– Страх смертельный там творится, на юге мира нашего. Так люди от света отдалились, что и облик свой утратили, и душу; не отличишь уже, кто человеком родился, а кто – нежить поганая. Не к ночи рассказы такие будут.

– Ладно. Однако как ты говоришь, что всю землю обошёл, когда у нас не был? Пошли к нам в гости. У меня отцы да братья всем людям рады.

– Далеко ли?

– Недалеко. Два часа ходу.

– А и пойдём поутру. И я людям рад, стосковался. А сейчас спать давай.

Отец Вениамин встал на колени, взял из сумы белый свёрток, развернул ткань: Христос Пантократор в золотой рамочке. Минут десять он молился с большим сосредоточением, а потом спрятал икону, лёг и укрылся шинелью. Он уже почти заснул, когда зашуршало, и Михаил, опустившись рядом, приподнял подол шинели и подвинулся к нему.

– Ты что?

– Погладь меня.

– Нет. Отойди, – отец Вениамин отобрал подол и закутался плотнее. – Это грех. Не губи свою душу.

– Что значит грех?

– Что душе вредит. Что против воли Господа. Гони мысли блудливые и спи.

3. Горестно

Родное селение Михаила стояло посреди овсяного поля, на берегу медленной, по-осеннему зелёной реки. Квадратные разноцветные домики, свежая краска, большие окна, ухоженные кусты гортензии, до сих пор цветущей. Навстречу путникам выбежали весёлые молодые лабрадоры, лаяли, виляли хвостами и прыгали вокруг. Михаил повёл отца Вениамина к жёлтому дому с большой террасой, на которой сидели за столом двое мужчин средних лет, блондин и брюнет.

– Папочки, доброе утро, я привёл гостя!

Они поднялись и, протягивая руки, радушно приветствовали отца Вениамина.

– Михаил.

– Михаил.

– Вениамин.

Они усадили отца Вениамина за стол, налили крепкого чёрного чаю, подвинули поближе печенье, бублики и пряники, нарезали овсяного пирога с яблоками. Михаил-блондин, с курчавой бородкой, был высок и строен, а Михаил-брюнет, мощный и широкоплечий, имел большой круглый живот. Оба носили синие джинсы и лёгкие цветные куртки поверх клетчатых рубашек. Отец Вениамин, нахваливая пирог, рассказал, что направляется пешим ходом в Иерусалим, и Михаилы уважительно одобрили.

– А мы уже много лет не выбирались никуда.

– Существуем тихо, деток воспитываем.

– Ох и молодцы вы! – покачал головой отец Вениамин. – Богоугодной жизнью живёте. Мало кто в наше время деток растит – больно хлопотно да опасно.

– Верно. Зато сколько радости и удовлетворения! Лучше детей в этой жизни и нет ничего. Нет лучшей отрады – видеть, как они на глазах мужают, ума набираются.

– А что хлопотно да опасно – так мы это по-своему решили, первые годы несмышлёные держим их в чугунных цистернах, чтоб не разрастались безмерно и по безмыслию вреда не чинили.

– Учим их добротой и ласкою, а когда подрастут немного, говорить и понимать станут, тогда уж на свет выпускаем.

– Мудро придумано! Просто и мудро, – восхитился отец Вениамин. – Вот на таких благодетельных людях свет и держится, терпеливых да трудолюбивых. А что же матушки, жёны ваши, спят ещё?

– Нету у нас ни жён, ни матушек, – усмехнулся Михаил-блондин.

– На что они нам? – Михаил-брюнет погладил себя по животу.

– Мы сами раз в год рожаем, по очереди, один год Миша, другой год я.

– Всё бы хорошо, но самое опасное – последние месяцы, – взгляд Михаила-брюнета исполнился тревоги и грусти. – Когда младенчик в чреве телом своим уже управлять способен, а ты на него повлиять никак не можешь. Такие несчастья у нас случались…

– Нет, – прервал их отец Вениамин твёрдо. – Не должно так жить. Господь создал для продолжения рода мужчину и женщину. А вы кто? То, что у вас здесь – называется содомия и есть страшный грех.

– Отчего грех? – тряхнул чубом Михаил-блондин. – Разве мы кому худо делаем?