Парень

Пока он думал, подошла жена и увидела, что он крепко над чем-то думает, это по тому было видно, как он сидит. Она, конечно, спросила, о чем, мол. Так, ни о чем, — ответил он, потому что не хотел говорить, прежде чем не решил, как поступить. Это он сам должен решить, и не годится, если, скажем, жена вмешается и постарается склонить его, как ему отнестись к тому, что, может, определит всю его жизнь до самой смерти. Но жена не оставляла его в покое, все донимала и донимала: дескать, ты над чем-то голову ломаешь, а я ведь вижу, и ты должен мне все рассказать, потому что я тебе не чужая. В конце концов не смог он удержать свою проблему про себя, да в общем он, собственно, даже рад был, что жена от него не отстает, он это так понимал, что ее в самом деле волнует то, чем он живет, и она хочет помочь ему, а не просто из любопытства спрашивает и не потому, чтобы вышло по ее воле, не потому, что не может вынести, если хоть одна его мысль родится без ее контроля. Эти ее расспросы-допросы, которые уже переходили в обиду, он считал проявлением заботы, совершая ту же ошибку, которую совершают многие мужчины, когда отказываются от всего: от любовниц, от алкоголя — и взваливают на себя и основную работу, и всякие приработки, чтобы ценой таких усилий получить от жены немного больше любви, которой им не хватает, и все равно не получают. Когда муж на машине летит на другой конец города, чтобы привезти жену с работы домой, когда готовит обед, моет посуду вместо жены, когда все делает, но теплоты между ними не прибавляется, то он внезапно, за день или пускай за неделю, так устает, что превращается в старика, а в скором времени — в пациента Вацской больницы, а потом — в покойника, которого жена, конечно, оплачет, как положено.

Короче говоря, наш молодой муж раскололся-таки и признался жене, что он раздумывает над тем, не пойти ли ему на тридцать второй домостроительный: деньги, то, се. У жены глаза загорелись. Она и жалела мужа — в глубине души она все же любила его, — и в то же время страсть как хотела, чтобы муж в конце месяца приносил домой в конверте гарантированную зарплату, ну, пускай за вычетом небольшой суммы, которую он с приятелями пропьет в корчме в день получки. Все равно это было очень много по сравнению с ничем. И она быстро помогла мужу принять правильное решение.

Работать на комбинате он начал в сентябре, когда закончилась страда в поле. В четыре утра встаешь, в четыре двадцать садишься в автобус, едешь до станции, в Будапеште с Йожефварошского вокзала несколько остановок на трамвае — и ты на месте. Дорога, да, дорога довольно долгая, часто говорил он, но ненамного дольше — по времени, уточнял он, — чем если бы ты жил в Пештсентлёринце или в Пештэржебете [1] . Жаль было бы из-за этого в Будапешт переезжать, бросать дом с садом, с большим двором, которым они в деревне владеют, благодаря родителям жены. Домой он возвращался к вечеру, около шести, и, поев, вскакивал на мотоцикл. Паннония 10 у него был, купил он его, можно сказать, за гроши: в полиции как раз пришло время от мотоцикла избавляться, но машина — как новая, он прежнего хозяина, участкового, хорошо знал, человек тот был неторопливый и мотоциклом пользовался спокойно, без лишней суеты, да полицейскому ведь и не положено правила дорожного движения нарушать, он всегда ездит на разрешенной скорости, из полиции же его выгнали, а потом посадили вовсе не за превышение скорости и не за стрельбу в корчме в пьяном виде — такое с его предшественником случалось, — а за то, что растратил казенные деньги, вернее, не все деньги, но столько, что это уже никак нельзя было скрыть и замять дело, ну, а преемник его, поскольку как раз случилась очередная модернизация, получил машину, так что участок быстро и в самом деле не так уж дорого реализовал Паннонию 10. И теперь наш молодой муж после шести вечера на подержанном, но вполне сносном мотоцикле летел на виноградник, летом до девяти светло, да еще воскресенье есть, а со временем, когда стали рабочую неделю сокращать, еще и суббота, сначала через одну, потом вообще каждая.

1

Пригороды Будапешта. — Под цифрой здесь и далее примечания переводчика.

Что говорить, нелегко, но оно того стоит. Он всегда думал о том, что оно того стоит, потому что — парнишка ведь растет, парнишка, из которого что-то выйдет, так ведь? А пока он, отец, возьмет на себя самое трудное, так что парню не нужно будет тратить на это силы. Парень будет жить уже по-другому, за это он, отец, ручается, — думал он по дороге домой, когда рев мотоцикла, приглушенный шлемом, заполнял уши, а в глазах, словно несомые ветром светлячки, мелькали отсветы только что включенных фонарей.

До постели он добирался едва живой, редко случалось, что он подползал к жене, с годами все реже. Да и то, если он собирался все-таки с силами, жена отталкивала его руку: мол, не пойдет у нее сейчас, утомилась за день, или ссылалась на недомогание, или еще на что, и вообще, она не только что из яйца вылупилась, — это она в школе слышала, куда ходила убираться, там девчата-уборщицы в таком роде выражались. Мужу в таких случаях вспоминался отец, который давно уже лежал на кладбище, — вспоминалось, как тот орал на мать. Что она ничего, ничего ему не дает взамен отобранной мастерской, такая это баба, нечего от нее ждать. Иногда он ходил навестить отцовскую могилу, потому что, хотя он и решил, что эту ветвь своего рода продолжать не будет, что его ветвь начнется с него, — однако не хотел, чтобы о нем говорили, дескать, он даже за могилкой родительской не присматривает. Смотрел он вокруг, сравнивал годы жизни: пятьдесят один — на могиле отца, и на соседних могилах: у мужчин — сорок пять, сорок девять. Нет, я в этот ряд не встану, думал он, нет, ни за что. У меня все-таки мозгов больше, чтобы я в хлам упивался в корчме, чтобы у меня к сорока годам от печени лоскутья остались. Не такой я круглый идиот, думал он, и наверняка очень бы удивился, доживи он до того момента, когда мог узнать, что оказался-таки в этом ряду: умер он относительно молодым, пятидесяти ему еще не было. Но что делать, не успел он этому удивиться: в том-то и штука, что он как раз умер.

7

Вся деревня знала, что из парнишки что-то выйдет; именно в таком виде: что-то. Один только Лаци Варга, тракторист, задал однажды уточняющий вопрос. Было это, когда он, можно сказать, за спасибо, вспахал поле нашего молодого мужа. Он вообще-то работал на земле кооператива, но там надо было лишь чуть в сторону свернуть, никто ничего не заметил, никому не бросилось в глаза, что в тот день дизельного топлива на десять литров больше ушло. Не заметили в основном конечно, потому, что топлива всегда уходило немного больше: ведь каждый день находилось какое-то поле, куда надо было ненадолго свернуть. Да и во время посевной тоже. Везде Лаци Варга сеял кооперативную пшеницу, и в правлении были уверены, что зерна требуется как раз столько, сколько уходит. Вот если бы ушло меньше, это бы точно бросилось в глаза. Так что Лаци Варга такого никак не мог себе позволить, ведь его тут же спросили бы: а почему до сих пор уходило больше? В общем, после пахоты заскочил он к нашему молодому мужу за той пустяковой суммой, которую он, чисто по-приятельски, попросил за работу; конечно, по такому случаю они выпили. Предыдущий год выдался особый, красное вино было таким красным, что краснее некуда, «отелло» дал урожай, какого давно не видывали. В самом деле, сорт этот, «отелло» — такой красный, прямо как краска красная, и к тому же вкус у него особый, который ни с чем не спутаешь, и аромат вину придает какой-то фруктовый. Хотя тот, кто в вине знает толк, мог заметить, что в общем букете есть одна необычная струйка, — давали ее десять кустов «конкордии»: из-за малой доли это был только вроде как слабый отзвук, который даже усиливал основной вкус, а основной вкус все же связан был с «отелло». Белое же вино было золотисто-желтым, и доминировал в нем «заладёнде», хотя, конечно, там намешано было еще много чего: и «иршаи оливер», и «харшле-велю», и даже «мушкат отонель», — к счастью, его на винограднике насчитывалось всего два куста, так что вкус «заладёнде» он никак не мог заглушить.

Сели они выпивать. Лаци сказал: ему лучше красного, любит он этот фруктовый привкус. И вино такое только тут, в этом доме есть, больше нигде. Тогда наш молодой муж рассказал ему старый анекдот, в котором виноторговец, умирая, говорит сыну: запомни, сынок, из винограда тоже можно вино делать. И они долго смеялись, как всегда, когда это вино стояло на столе, и Лаци его хвалил, и хозяин рассказывал все тот же, но очень подходящий к случаю анекдот. Это вино, Лаци, ты вполне можешь хвалить, оно того заслуживает, сказал хозяин, потом показал на парнишку, который сидел тут же, в кухне, на диванчике и читал книгу. Видишь, как он книгу держит?

Вижу, — сказал Лаци. Из этого парня что-то выйдет, сказал хозяин. Вот этим случаем и воспользовался Лаци Варга: он допил вино, пододвинул стакан к кувшину, заглянул хозяину в глаза и спросил: А что? — Что что? — не понял наш молодой муж. Что из него выйдет? — не унимался тракторист. Как так: что? — снова ответил вопросом на вопрос хозяин. А вот так: что? — настаивал тракторист. Ну… что-то, — попытался закрыть тему хозяин, но Лаци Варга остановиться уже не мог и опять спросил: А что-то — это что? Тут наш молодой муж совсем растерялся, а в то же время очень рассердился на тракториста: не договаривались они, что Лаци, вспахав ему несчастный клочок земли, еще и с вопросами будет приставать, да еще насчет парнишки, который для него, для отца, всего на свете важнее, потому что из него выйдет что-то; но он уже не мог так просто отмахнуться от вопроса. Мысли у него в голове пошли вихрем, как молоко, если в него влить уксуса, — в самом деле, что, что? — вопрос этот кружился в мозгу, не находя опоры, а потом, неведомо откуда, всплыло слово, которое как раз годилось, и он сказал его трактористу: ученый. Ученый? — переспросил Лаци Варга и выпил. Да, ученый, — повторил отец, и слово это уже звучало как бы привычно на языке. Парнишка тоже его услышал, потому что вполуха он все же следил за разговором, он знал, что речь рано или поздно обязательно зайдет о нем, как во всех случаях, когда тракторист пахал им землю или сеял у них. Он услышал, что из него выйдет то, что сказал отец, и ему это понравилось. Главным образом потому, что он думал: ученые — это люди, которые не работают, а просто живут на то, что производят другие, такие, например, как его отец. Профессия это хорошая, потому что платят тебе ни за что, но много. Эти люди, ученые, обедают в ресторанах, строят себе виллы на Балатоне, ездят по всему миру, куда хотят, и за казенный счет. Потом он нашел в телевизоре передачу, которая называлась «Клуб ученых», и раз в неделю внимательно смотрел ее, изучая, какие они, ученые, и как надо вести себя, чтобы быть таким, как они. Потому что быть ученым недостаточно: надо еще ученым выглядеть. Больше всего ему нравились те, кто не боялся стоять перед камерой даже со слегка растрепанными волосами; эти люди делали руками такие движения, что было сразу видно: это — ученые. Когда никто не видел, парнишка старался подражать им: мягко поводил ладонью, как бы разгребая перед собою воздух, потом правой рукой причесывал себе волосы с левой стороны головы, ото лба к затылку, отчего волосы вставали дыбом, как у тех ученых в телевизоре, которые ему нравились; он даже проверял в зеркале, похоже ли он делает. Он думал, что, когда попадет в гимназию в Пеште [2] , учителя, как только это увидят, сразу начнут ставить ему пятерки по всем предметам. Но в тот вечер он никаких таких движений пока не умел делать, потому что отец еще не купил телевизор: он его купит только с премии, которую получит к новому году. В деревне это был третий телевизор, раньше телевизорами обзавелись только врач да директор школы, но, если говорить честно, телевизор, купленный отцом нашего парня, все-таки можно считать первым, потому что врач и директор не были такими, как они, а из таких наш молодой муж был первым, кто купил дорогую хитрую технику, которая весь мир приносит к тебе в горницу. На тридцать втором домостроительном нашему молодому отцу все говорили (когда они стояли после работы с пивом у гастронома): купи ты телевизор, он всю жизнь вашу изменит, и в лучшую сторону, совсем другой у вас жизнь станет, уж поверь.

2

Т. е. в Будапеште. Как известно, столица Венгрии исторически возникла из двух городов: Буды и Пешта. Венгры часто говорят вместо «Будапешт» просто — «Пешт»; примерно как у нас говорят «Питер» вместо «Санкт-Петербург» или «Нижний» вместо «Нижний Новгород».

Тридцать второй домостроительный комбинат, где работал наш молодой муж, был как одна большая семья: каждый тут заботился о каждом, одним словом, это был коллектив. На митинге, по случаю четвертого апреля [3] , кто-то из выступавших так и сказал: люди, мы с вами — один коллектив, а общество наше — такое общество, где коллектив играет очень важную роль. Народ там, на комбинате, работал с удовольствием, все помогали друг другу. Например, нашему молодому мужу водопроводчики с комбината воду провели в дом, бесплатно, чисто по дружбе, и даже казенный материал для него утащили, сколько нужно. Ему только ванну купить пришлось: ванну не получалось со склада вынести, кто бы им такое позволил! Словом, можно сказать, в стоимость одной ванны вошла вся вода: краны, раковина, водоотводы, даже в хлев больше не надо было воду таскать из колодца: открыл кран, ведро подставил, и готово. Наш парнишка тоже радовался и воде, и ванной комнате, не потому, что теперь чище будет, а просто потому, что есть.

3

В социалистическую эпоху 4 апреля в Венгрии было национальным праздником: праздновался День освобождения Венгрии советскими войсками в 1945 г.

Вот так работали на тридцать втором: вкалывать приходилось дай боже, но зато — коллектив, и это помогало выносить все остальное.

Как-то пришли на комбинат молодые люди, бородатые, в вельветовых штанах и клетчатых ковбойках, чтобы познакомиться с рабочими и быть ближе к жизни, а не к книгам. Они учились в университете, и были у них, среди всего остального, такие занятия, где они анализировали структуру государства. Там им сказали, что власть принадлежит им всем, всему народу, то есть частично и этому коллективу; даже в названии страны стоит «народная» [4] , потому что это такая форма государства, где власть находится не в руках какой-то одной касты, а в руках всего населения. Но они, студенты, в это не верят. У них хватает ума, чтобы подвергнуть сомнению это фальшивое утверждение, и они намерены доказать, что власть на самом деле вовсе не в руках населения и не в руках рабочих этого завода, а совсем в других руках, так что это явная и наглая ложь: ведь в руках у рабочего — монтировка, ключ водопроводный, где там власти поместиться! Они, эти бородатые студенты в вельветовых штанах, убеждены были, что если им удастся отнять власть у тех, кто ее, именем рабочих, узурпировал, то есть если власть окажется в руках у студентов, то они сумеют разделить ее так, чтобы хватило всем. Они не оставят ее себе, как нынешние узурпаторы, а скажут: люди, отложите инструменты, тут вас ждет большой кусок власти, — и отдадут ее, например, этому маленькому коллективу, которому она, собственно, и принадлежит. Что намерения у них серьезные, доказывает и то, что они, подвергая риску свое будущее, пустились в эти исследования — при поддержке одного профессора, который на самом деле уже не профессор, потому что в университете не преподает, и вообще одной ногой в тюрьме, живет в полной изоляции, без всяких средств к существованию, хотя у него у самого трое детишек, двое от первого брака и еще один — от случайной связи, а сейчас новая жена тоже не прочь родить от него ребенка, так что сами подумайте, может ли этот профессор взвалить на плечи добавочный груз, к троим — еще четвертого, а то и пятого. Вот если бы ему — американскую стипендию; да ведь и стипендия — это не на всю жизнь, а года на два разве что, и то если ему разрешат уехать. Хотя надежда есть, ведь нынешние узурпаторы власти, они только рады будут, если такой, с позволения сказать, ученый уберется куда подальше. Они ведь как думают: если его отпустить, этого профессора, и он там будет американским газетам заливать насчет того, что тут вроде нет свободы, — над ним же люди смеяться будут. Мол, как же тут нет свободы, вот у него, например, есть свобода: если бы не было, как бы он мог уехать во враждебную страну? Да только шишки, которые там, наверху сидят, очень ошибаются, потому что заграничные уши хотят слышать только то, что им приятно слышать. Одним словом, когда профессор все-таки уехал, вскоре после того, как у него родился четвертый ребенок, никто там, за океаном, не обратил внимания на противоречие между его словами и реальной ситуацией, то есть что он, за хорошие денежки, пасется в американском университете, но поехал туда по разрешению диктаторского государства. В конце концов наказание за этот маленький обман наш профессор получил, но не от тех, кто управлял государством и наукой, а от собственной жены, которая, пока его не было, сошлась с одним его учеником, который был ей почти ровесник, и к тому времени, когда профессор вернулся, вообще ушла к нему жить. Да еще призналась, что отношения у них начались в то время, когда был зачат тот самый, четвертый профессорский ребенок, почему он, этот малыш, собственно, и родился. Пускай профессор вспомнит, как он не хотел ребенка и как предохранялся всеми возможными способами. После этого профессор до конца жизни так и не мог решить, его это ребенок или не его; а может, жена с любовником просто придумали это, чтобы он, профессор, не докучал им, мол, он хочет видеть своего сына. Со временем ему таки представилась возможность избавиться от этих сомнений, а заодно и от алиментов на тех троих детей, которые вроде бы были точно его: он оказался в одном маленьком университете, в штате Айова, и преподавал там социологию, преподавал точно на том уровне, на каком владел английским языком и социологией, и только коллеги, оставшиеся дома, распространяли о нем легенды о том, как он близок — то есть ну просто совсем близок! — к самым значительным движениям современности и в каких — ну просто в очень многих! — международных научных проектах фигурирует его имя, и что его работы печатает самый что ни на есть ведущий — правда, на оставленной им родине совершенно недоступный — научный журнал.

4

Официальное название Венгрии в 1949–1989 годах: Венгерская Народная Республика.

Профессор невольно — потому что для этого практически ничего не сделал и этих легенд не заслужил — стал своего рода символом. А имя его стало чем-то вроде священной облатки, которая на какое-то, очень короткое время — хотя бы на то мгновение, пока ты слышишь, что она, эта облатка, есть залог искупления, — вот на протяжении этого мгновения она приносит тебе глоток свежего воздуха из того мира, где свобода просто бьет через край.

Вот этот, с неопределенным статусом профессор и подвигнул студентов на их рискованное занятие, рискованное потому, что кто-нибудь рано или поздно все равно узнает, чем они занимаются, под каким соусом проводят свои исследования, и тогда им придется попрощаться с университетом и с тем будущим, которое открывается перед талантливым юношей.