Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Утро женщины проводят, возлежа в глубоких креслах или на длинных канапе; выезжая, они возлежат в своих колясках. В повестке дня значится томность. На смену педантским модам пришли моды небрежные. Ибо так велит фантазия.
Фантазия полностью переменила обстановку в домах. Прощай, достопочтенный мраморный стол с классическим фарфоровым подносом: фантазия изгнала тебя из салона. Ступайте, алебастровые вазы с увядшими цветами [404] ; ступайте, вам больше нет места на камине: ваше место занял малиновый бархат. Фантазия ворвалась в дом и начала хозяйничать: перешила занавески, переменила рамы, открыла шкафы и вытащила все сокровища, которые вы по скупости своей прятали в их недрах. Она разбросала эти прелестные вещицы по всей гостиной; вам больше некуда поставить подсвечник, положить книгу, бросить шляпу; вы всего-навсего следуете моде, однако каждый, кто входит в ваш дом, восклицает: «Какая прелесть! Чудо как хорошо!»
404
В фельетоне от 3 ноября 1836 г. (не вошедшем в книжные издания) Дельфина определяла «алебастровые часы, подпертые с обеих сторон алебастровыми вазами» как «классическое украшение буржуазного камина, которое вы найдете у всех семейств среднего достатка в столице, в провинции и даже на Мартинике». Она иронизировала: если бедная швея и скромный ремесленник сочетаются браком, их первое желание состоит не в том, чтобы завести ребенка или помочь старым родителям, а в том, чтобы раздобыть алебастровые часы. Алебастровые часы как символ мещанского убожества подробно описаны в последнем фельетоне виконта де Лоне, опубликованном 3 сентября 1848 г. (см. наст. изд., с. 458 /В файле — год 1848 фельетон от 3 сентября — прим. верст./).
Из салона фантазия перешла в буфетную; она переменила форму хрустальных сосудов; по ее воле графины
405
Пироги (паштеты, запеченные в тесте) традиционно были круглой формы, а потому не могли заполнить целиком квадратное блюдо.
406
Газета «Конститюсьонель», рупор идей Тьера, утверждала, что Франция должна проводить более агрессивную международную политику, а не идти на поводу у иностранных дипломатов.
Наконец, фантазия воцарилась также в конюшнях, в седельных мастерских и каретных сараях, причем здесь ее деятельность оказалась особенно успешной: прежде все парижские экипажи были похожи один на другой; все они были одинаковой формы и одинакового цвета, одинаково уродливые, тяжелые и безвкусные. Нынче на смену так называемым семейным громоздким берлинам и массивным ландо,открытый верх которого позволял вам увидеть лишь клочок голубого неба и постоянно грозил захлопнуться над вашей головой, пришли легкие коляски, брички, четырех- и даже шестиколесные кабриолеты. Фантазия украсила цветами налобники ваших лошадей, она набросила им на шею золотые и серебряные цепи, а говоря проще, покрыла кожаную утварь медными бляшками; она научила ваших кучеров быть джентльменами, наконец, она объяснила вашим выездным лакеям, что значит иметь приличный вид —хитрые слова, смысл которых вы сами, кажется, давно забыли.
Фантазия правит бал в музыке. Спросите об этом хотя бы у господина Амедея де Боплана. Есть ли на свете что-нибудь более прелестное, чем его последний романс: Приди ко мне, тебя я умоляю,и есть ли что-нибудь более уморительное, чем эта пародия на все романсы мира, снабженная совершенно небывалым припевом? Раньше многие говорили: Я думала о нем;многие пели: Я думала о вас,многие стенали: Я думал о тебе,но никому еще не пришло в голову спеть: Я думал о себе.Какой прогресс! Новшество, поистине достойное нашего века. Мелодия исполнена меланхолии. Иные звуки невозможно слушать без слез: это песнь душераздирающего эгоизма. Как не посочувствовать печальной и трогательной ноте, венчающей романс: Я думал о… я думал о… я думал о-о-о… себе! Всегда, всегда(темп ускоряется), всегда-всегда-всегда-всегда я ду…(следуют фиоритуры, рулады, каденции — смотря по способностям исполнителя) я ду-у-умал о(небрежно)… себе!..Мы предсказываем этой шутке огромный успех.
Единственное место, которое фантазия обошла стороной, это театр; туда она проникнуть не дерзнула — или не смогла, и в этом нет ничего удивительного. Понятно, что творцам фантазия ни к чему, они ее опасаются и сторонятся; что же до государственных мужей, они впустили ее в политику с такой доверчивостью лишь потому, что она застала их врасплох. […]
407
См. примеч. 275 /В файле — примечание № 385 — прим. верст./. В фельетоне от 20 июля 1839 г. (не вошедшем в книжное издание) Дельфина пересказывает реплики возмущенных читателей, недовольных тем, что в фельетоне от 18 мая она была чересчур серьезна. «Что с вами стряслось? У вас какой-то похоронный тон!» — «Мне было грустно; это признак слабости, но мне не по душе, когда на улицах Парижа люди убивают друг друга!» — «Да ведь это политика, — возражали нам простодушные читатели, — а вас ведь политика не касается». Конечно, соглашается Дельфина, «мы только эхо, но мы эхо, которое выбирает, что ему повторять». Поэтому 13 июля, после того как был вынесен приговор участникам мятежа (см. примеч. 309 /В файле — примечание № 419 — прим. верст./), Дельфина просто пропустила свой день и не напечатала хроники: «Мы не могли сделать вид, будто в обществе говорили о чем-то другом, потому что говорили в обществе только об этом; меж тем, хотя мы вовсе не испытываем симпатии к республиканцам (ибо они компрометируют свободу, а этого мы им простить не можем), смертный приговор — вовсе не подходящая тема для светской болтовни, и ничего приятного на сей счет мы сообщить не могли».
О, в какое подлое время мы живем! Горе нам, горе, — зачем Бог привел нас родиться в это время! Несчастная и любимая страна, куда ты движешься и за кем? Неужели тебя, как бедных детей из сказок Перро, злые родители заводят в чащу, чтобы бросить там и погубить? Увы, да, многие безумцы хотят твоей гибели, хотя у каждого для этого свой резон. Одни говорят: посеем недоверие, распространим смуту, учиним резню и разрушим все и вся, а затем воссядем на развалинах, а затем поделим все богатства; нам надоело быть нищими. Мы тоже хотим иметь много золота, ездить на прекрасных лошадях и жить в больших особняках; не хотим работать, хотим царствовать; отнимем состояния у тех, кто ими владеет; да здравствует равенство! — и вот эти люди уже рьяно берутся за дело, и вот уже общество, которое они нынче расшатывают, грозит рухнуть и погрести под обломками весь мир.
Другие — а эти другие суть глубокие политические мыслители — следят за деяниями первых с улыбкой, а время от времени самым благожелательным тоном, но не без тайного умысла дают им советы. «Ударьте вот с этой стороны, — говорят они, — здесь бастионы еще очень прочны, именно сюда надо направить удары; постойте, бравые союзники! мы хотим вам помочь; объединим наши усилия! Вот так! Превосходно! Довольны вы нами?» А потом эти глубокие политические мыслители отворачиваются и тайком глумятся над грубостью своих союзников. «Деревенщина! — думают они. — Жалкие плуты! Когда они победят, Франция и дня не потерпит над собой их власти; они зальют страну кровью, и тогда остальные обратятся за помощью к нам и поставят нас на их место». Тем временем те, кого глубокие политические мыслители ставят так невысоко, со своей стороны говорят так: «Глупцы! Подумать только, они ничуть не изменились: все те же трусливые интриганы, надменные подлецы! О! стоит нам только прийти к власти, и мы вышвырнем их за дверь! Не видать им больше ни своих земель, ни своих замков!» Те и другие говорят так, потому что ненавидят друг друга, однако удары на здание общества они обрушивают вместе, они бьют не жалея сил и не зная устали, и земля дрожит, и стены трещат, и лепнина крошится, и крыша обваливается, и вихри пыли, поднявшейся от этого яростного приступа, слепят наши заплаканные глаза.
И ты погибнешь, юная и прекрасная Франция! Погибнешь потому, что те, чья любовь составляла твою силу, больше тебя не любят; они больше не пекутся о твоем счастье, больше не гордятся твоей славой, им не до любви к тебе. Даже самые прекрасные их чувствования обращены не к тебе; бедная молодая женщина! твои старые и благородные родители забыли, что ты их дитя, они приносят тебя в жертву своим воспоминаниям [408] ; строптивая дочь, ты отвергла супруга, за которого они мечтали тебя выдать, и они приняли его сторону; они отстаивают его, а не твои интересы. Ты страдаешь, тем лучше! этого-то им и надобно; они будут сеять рознь в твоем дому, чтобы покарать тебя за ослушание. Не жди от этих гордых родителей никакой жалости; ты для них больше не любимая дочь, которую нужно поддерживать и защищать; ты для них только супруга человека, которого они ненавидят, а поскольку твои беды — это одновременно и его беды тоже, они радуются твоим несчастьям, и когда из твоих ран течет кровь, они отворачиваются с безразличным видом и говорят: «Эта кровь больше не наша!» — и проходят мимо. И потому ты погибнешь, бедная Франция, ибо твои благородные родители, чьи имена в течение долгих веков составляли твою славу, больше тебя не любят!
408
Имеются в виду легитимисты, устранившиеся от участия в политической жизни страны после воцарения Луи-Филиппа (ненавистного им «супруга» Франции).
Это еще не все, юные твои братья также ополчились против тебя, также бросают тебе горькие упреки. О, братья — от природы строгие судья, их приговоры тем более суровы, чем более спорны. Твои братья, о юная
Франция, свирепы и неизменно завистливы, они жестокие братьяи осуждают не только твой брак, но и все браки вообще [409] ; они в принципе против любых обязательств, они поклялись разорвать все цепи и под предлогом борьбы за свободу стремятся избавиться и от покрытых золотом цепей Гименея, и от усыпанных цветами цепей любви. Отчего ты не последовала их советам? Они так настойчиво уговаривали тебя остаться в девицах! Тогда ты не зависела бы ни от кого или, по крайней мере, могла бы часто менять повелителей! Братья твои не могут простить тебе союза, который отнял у них власть над тобой; они ревнуют тебя к твоему супругу, они только и мечтают его погубить. Каждое утро, не успеешь ты проснуться, как они принимаются настраивать тебя против него; каждое утро они твердят тебе, что он скуп, что он коварен, что он изменяет тебе со старой любовницей-чужестранкой, которую вечно будет предпочитать тебе, а ты слушаешь их клеветы, веришь им и горько плачешь. Братья видят, что убедили тебя, смягчаются и говорят с жалостливой нежностью: «Не плачь, любезная сестрица! мы позаботимся о тебе; ни о чем не тревожься, мы убьем твоего мужа и даруем тебе счастье!» Но поскольку столь трогательная предупредительность тебя пугает, поскольку ты с ужасом отвергаешь эти кровавые утешения, они возмущаются твоей слабостью и называют тебя рабыней; они упрекают тебя в трусости и ничтожности, они кричат со злобой и ненавистью: «Что ж… поделом тебе, ты заслужила свои страдания; ты ведь не пожелала нас слушать!» И они убегают, грозя тебе всевозможными карами!.. И ты погибнешь, прекрасная Франция, ибо твои братья, которые должны были защищать твою честь и охранять твою молодость, раздуваются от гордости, корчатся от зависти и больше тебя не любят.409
Имеются в виду республиканцы, которые в 1830 г. были против сохранения во Франции монархии в какой бы то ни было форме. Называя их «жестокими братьями», Дельфина, по-видимому, обыгрывает название мелодрамы Жуслена де Ла Саля, Кармуша и Балиссона де Ружмона, впервые представленной 21 сентября 1819 г. в театре «Варьете». Ниже Дельфина описывает республиканскую прессу, которая настраивает Францию против короля, якобы идущего на поводу у Англии («старая любовница-чужестранка»), и вдохновляет покушения на его жизнь.
Кто же протянет тебе руку помощи, бедняжка? Родители тебя проклинают, братья преследуют! Кто же сжалится над тобой? Ну конечно же, это твои юные сестры; они добры и прелестны, они поддержат тебя в беде! у них недостанет сил и отваги на то, чтобы тебя защитить, но их нежность, по крайней мере, послужит тебе утешением; у них нет возможности действовать с тобой заодно, но они по крайней мере могут вместе с тобой поплакать и погоревать. — Но где они? куда они пропали? Как! Ты страдаешь, а их нет возле твоей постели; твои раны кровоточат, твое тело истерзано, но не их белые руки перевязывают твои раны! Где же твои сестры? Надобно их позвать. — Бесполезно, они не придут; они заняты важными делами: под барабанный бой они одеваются, чтобы ехать на бал в иностранное посольство [410] . Впрочем, они встревожены, но не рассказом о кровавых происшествиях в городе, а нерасторопностью нерадивой портнихи, которая не сшила платья к обещанному сроку, потому что всю ночь провела рядом с телом отца — национального гвардейца, убитого вчера вечером, и не успела закончить платья; не беда! сестры твои надевают другие платья и отправляются прыгать на балу; по дороге эти отважные любительницы танцев получают новый повод для тревоги; не подумай, однако, что они боятся выстрелов на соседней улице: нет, они боятся, как бы мятежники не захотели сделать из их кареты баррикаду — ведь тогда им придется идти пешком. Впрочем, Господь их хранит и они прибывают на бал без происшествий; их шляпы из рисовой соломки и капоты с кружевами поражают свежестью и ничем не напоминают о том, что в предместьях свирепствует мятеж. Платья из органди чисты и белы, как знамена, никогда не бывавшие в бою: перья качаются, цветы трепещут, ленты шуршат, вышитые платки распространяют сладостные ароматы, служащие упоительной заменой запаху пороха. Бал прекрасен, да здравствует вальс! его вихрь уносит с собой все грустные воспоминания этого дня. Кто бы мог сказать, глядя на этих юных женщин, столь воздушных, столь прелестных и столь кокетливых, что в эти же самые минуты на улицах Парижа идет резня? Звуки выстрелов, бой барабанов сливаются с танцевальной музыкой и производят дивное впечатление; кажется, будто Мюзар включил в свой оркестр стрелков с настоящими ружьями.
410
Речь идет о бале в австрийском посольстве. Его секретарь граф Рудольф Аппоньи описал этот день в своем дневнике. Мы, пишет он, оказались в затруднительном положении: мы не могли предупредить две тысячи приглашенных об отмене нашего дневного бала, с другой стороны, мы опасались, что никто не приедет. Бал был назначен на два часа дня, однако уже в половине второго, несмотря на то что в городе вовсю шла стрельба, все улицы вокруг посольства были запружены элегантнейшими парижскими экипажами. Лишь самые пугливые дамы приехали к четырем, когда бунт был полностью подавлен (см.: Apponyi.Т. 3. Р. 373).
И ты погибнешь, прекрасная Франция, ибо твои юные сестры, которым надлежало бы мирить тебя с твоими родителями, напротив, сеют между вами недоверие и ненависть, ибо твои слезы им безразличны, ибо они тебя не любят [411] .
Но скажи, неужели у тебя совсем нет друзей? Что делают те ловкие советники, которые выдали тебя замуж [412] ? Может, они придут тебе на помощь? Нет; они дуются на тебя и втайне строят тебе козни. Как все люди, которые устроили чей-то брак, они ворчат и жалуются на неблагодарность молодоженов. Неблагодарность эта заключается в том, что новобрачные не осуществили все их несбыточные мечты, не позволили им извлечь всевозможные выгоды из устроенного ими брака. Советники думали так: жених будет действовать в наших интересах, а мы будем по-хозяйски распоряжаться в его доме; мы будем входить туда и с парадного, и с черного хода; он будет устраивать балы, а гостей на них будем звать мы; мы не позовем туда никого, кроме наших жен и любовниц; он будет давать обеды, а места за столом будем занимать мы; мы позовем туда самых тщеславных из наших кредиторов; он будет иметь ложи во всех театрах, а смотреть представления будем мы; тут-то мы и заживем по-царски. Устроим этот брак, он не может не быть счастливым. Эти советники выиграли во всем, во всем решительно. Их извлекли из небытия; им дали имя, состояние, славу — все, чего у них раньше не было; им оказали почтение; им доверили семейные дела, дали возможность сидеть во главе стола на всех празднествах; они были ничем, но для них сделали так много, что они кажутся всем, а поскольку они приняли это нежданное величие за чистую монету, они сделались ненасытными и говорят: А что, собственно, такого для нас сделали? ничего, ведь мы же так и не стали хозяевами; это непростительно, и мы отомстим: мы разрушим все, что сами же и построили. — Ничего сложного, — говорит один из них, — я все это предвидел и знаю, как поступить; но сначала нужно поссорить супругов. — Этим займусь я, — отвечает другой. — И вот те, которые устроили этот брак в своих интересах, а не в интересах невесты, рьяно берутся за его разрушение, нимало не задумываясь о тех мучениях, которые это может причинить ей; разве этим философам есть дело до несчастья их юной воспитанницы? ее участь волнует их в самую последнюю очередь; девиз каждого из них гласит: Я думаю только о себе.Они горазды рассуждать о невесте, но вовсе о ней не думают… И ты погибнешь, прекрасная Франция! ибо твои важные советники не кто иные, как алчные эгоисты, которые интересуются тобой лишь из корысти, ибо твои друзья, которые должны были бы помогать тебе мудрыми советами, тебя не любят!
411
В фельетоне, опубликованном 1 июня 1839 г., Жирарден «реабилитировала» знатных парижанок, которых сгоряча обвинила в отсутствии любви к родине: «Мы обязаны принести извинения знатным дамам, которых упрекнули в том, что они танцевали на балу как раз тогда, когда на улицах Парижа шли бои. Иные из них в самом деле отправились в тот день на бал, но таковых было меньшинство. Представительницы самых славных родов от танцев воздержались, и мы благодарны собственному патриотическому возмущению за то, что оно подарило нам столь сладкие упреки и столь достойные возражения. Француженки, в чьем сердце осталось место для национальной гордости, тем более заслуживают похвалы, что чувство это никто в них не воспитывает. В Англии любовь к отечеству есть род религии, основы которой преподают с самого детства и мужчинам, и женщинам; она составляет неотъемлемую часть образования. В Париже отцы и братья лишают юных девушек бальных удовольствий под влиянием собственных политических пристрастий — если королева в печали или если госпожа герцогиня Беррийская в плену; сочувствие чужим горестям естественно и прилично, однако нам кажется, что родина в опасности заслуживает сострадания ничуть не в меньшей степени, нежели скорбящая королева или пленная принцесса; королевская династия велика лишь тогда, когда ее интересы неразрывно связаны с интересами страны, и отделять одно от другого значит оказывать династии сомнительную услугу. Заметим в скобках и еще вот что: у всех наций, правивших миром, любовь к отечеству вдохновлялась и проповедовалась женщинами; поэтому-то мы и советуем вам опасаться посланниц коварного Альбиона» (1, 474).
412
Объект гнева Дельфины — те либеральные политики, которые в июле 1830 г. способствовали установлению в стране конституционной монархии с Луи-Филиппом («женихом») на троне, а затем предпочли собственные интересы и борьбу за министерские портфели интересам Франции («невесты»).