Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Через две недели ожидается выход из печати сочинения господина аббата де Ламенне под названием «Книга народа». Об этом говорят шепотом. Впрочем, нас это не касается, это ведь событие политическое [314] .
Ныне литература переживает счастливые дни — если, конечно, литературе вообще суждено счастье. Наступила едва ли не единственная неделя в году, когда все разговоры начинаются со слов: «Читали вы такую-то книгу? Не можете ли дать мне почитать такой-то роман?» Начиная с субботы, мы только и слышим повсюду: Вы читали «Книгу народа»? — Да нет, она еще не вышла. — А я вас уверяю, что она уже вышла. — Не думаю; она объявлена во всех газетах, но еще не поступила в продажу. — А я имею честь сообщить вам, что она вышла и поступила в продажу, и я вам это докажу в два счета: ведь я сам купил ее и прочел. — Ну, и как вам она? скажите же поскорее ваше мнение? — Да нет уж, я лучше подожду вашего. — Вы закончили «Лотреамона»? — Еще нет; я отдам вам его завтра. Второй том очень любопытен, но бедный Людовик XIV, как немилосердно с ним обошелся автор! Изобразить Людовика XIV грубым и злым! Это что-то новое [315] . — Это голос истории. Как быть? история подобна естественным наукам; историки каждый день делают открытия, и прав у них только последний, а его дело — доказывать, что предшественники ничего не стоят. История, которую изучают наши дети, не имеет ничего общего с той, какую преподавали нам; у нас разные герои. Дети наши презирают тех, кого мы уважали; они открыли, что герои эти совершали ужасные вещи, но зато для равновесия им поведали о благородных деяниях великих негодяев, и теперь они смотрят на них с тем восхищением, в каком по воле учителей отказывают всем прочим. Кстати об истории, вам будет интересно прочесть «Историю трудящихся классов» господина Гранье де Кассаньяка [316] . — Мне? Но вы ведь знаете, что я не читаю ничего, кроме романов. — Я знаю, сударыня, что вы не любите писаний длинных и скучных, но именно поэтому я и рекомендую вам сочинение Гранье де Кассаньяка. Сочинение это доказывает, что можно быть ученым, не будучи педантом; прочтите, например, главу о грамотных рабахили главу о римских женщинах, и вы убедитесь, что эта книга, хотя она написана с великой тщательностью и содержит множество фактов, ничуть не менее увлекательна, чем те бесконечные романы, которыми снабжает вас книгопродавец или, точнее, кабинет для чтения; ибо ведь и вы, сударыня, не чуждаетесь услуг кабинетов для чтения [317] . — Не напоминайте мне о кабинетах для чтения; смешно сказать, но я вне себя от ярости; я уже два месяца добиваюсь от них второго тома «Мопр а » [318] ! Знаете, что они мне ответили вчера? «Второй том „Мопра“ еще не вернулся;он у дамы, которая читает очень медленно!» Что правда, то правда: ведь она читает его уже два месяца! По-моему, за это время можно было проговорить его вслух не только слово за словом, но даже букву за буквой! — Ах, бедняжка литература, вот каковы твои счастливые
314
Новое сочинение аббата де Ламенне, который в 1820-е гг. был защитником традиционной католической религии, а после 1830 г. перешел на позиции христианского социализма и за это подвергся осуждению папского престола, было объявлено в «Библиографи де ла Франс» 16 декабря 1837 г. Поскольку Ламенне в своих книгах 1830-х гг. выступал не только против официальной Церкви, но и против июльского правительства, выход его сочинения, разумеется, принадлежал к числу событий не светских, но политических. «Пресса» отозвалась о «Книге народа» 29 декабря 1837 г. рецензией А. Гранье де Кассаньяка (того самого, чье сочинение Дельфина сочувственно описывает в следующем очерке), который резюмировал мысли Ламенне следующим образом: нынешние бедняки бедны, потому что богатые их ограбили; чтобы избавиться от бедности, бедняки должны отобрать награбленное у богачей. Рецензент «Прессы» с этими тезисами категорически не соглашается.
315
«Лотреамон» — вышедший в 1837 г. роман Эжена Сю, к названию которого, по всей вероятности, восходит псевдоним «граф де Лотреамон», под которым в 1869 г. опубликовал сборник «Песни Мальдорора» Исидор Дюкас. Действие романа происходит в царствование Людовика XIV, которого Сю изобразил дамским угодником и мелким завистником, безжалостно преследующим дворян-соперников. На первых читателей это произвело такое сильное впечатление, что в свете все спрашивали друг у друга: «Чем Людовик XIV не угодил Эжену Сю?», и какой-то остроумец ответил на этот вопрос: «Они оба добивались милостей мадемуазель де Фонтанж, но она предпочла короля» ( см: Sue Е.Laulr'eamont. Р., 1979. Р. 4; о мадемуазель де Фонтанж см. примеч. 211 /В файле — примечание № 321 — прим. верст./).
316
Прежде чем выпустить «Историю трудящихся классов» отдельной книгой (в 1838 г.) Гранье де Кассаньяк, вообще активный сотрудник «Прессы» в 1836–1837 гг., печатал свои очерки о жизни рабочих на страницах этой газеты.
317
В кабинетах для чтения, получивших огромное распространение в Париже в 1820-е гг., клиенты получали возможность за сравнительно небольшую плату знакомиться с новыми книгами и газетами; за плату чуть более значительную книги и газеты можно было брать на дом. В любом случае покупка романа или газеты обошлась бы существенно дороже; так, абонемент, позволявший в течение месяца знакомиться с любыми сочинениями в кабинете для чтения, стоил 4 франка, а возможность брать книги разных жанров домой — 5 франков; между тем в книжной лавке один роман, если он был в одном томе, стоил в среднем 7,5 франков, а двухтомник обходился покупателю в 15 франков. См. подробнее: Мильчина В. А.Газета как книга: чтение газет во Франции в эпоху Реставрации и Июльской монархии // Теория и мифология книги. Французская книга во Франции и России. М., 2007. С. 45–68.
318
Роман Жорж Санд «Мопр а » появился в продаже в августе 1837 г.
Женщина элегантная и богатая, женщина, одаренная острым умом, два месяца терпеливо ждет возможности взять роман Жорж Санд в кабинете для чтения, и ей даже в голову не приходит его купить; в ее элегантном жилище вы найдете самые невероятные предметы роскоши: стены здесь обиты шелковой камчатой тканью, на окнах висят занавеси с кистями, стоящие целое состояние, мебель достойна королевского дворца; повсюду вещицы на любой вкус и вазы в любом стиле, столы, купленные за баснословную цену, неудобные и нелепые, но изумительные; повсюду драгоценности, безделушки, китайский фарфор — все, что только есть на свете восхитительного, дорогого и бесполезного; все, кроме произведений ума человеческого. Осмотрите внимательно этот прекрасный кабинет, этот очаровательный будуар; все здесь пленительно, все готово удовлетворить любую прихоть; не хватает здесь только двух вещей: хорошей книги и прекрасной картины. Во всем Париже, пожалуй, найдется от силы десяток женщин, которые отвели в своем доме место для этих редкостей, да и те позволили себе художественный каприз в виде исключения; другое дело старинный китайский или старый севрский фарфор — его в любой гостиной хоть отбавляй. Впрочем, надо отдать справедливость нашим элегантным красавицам: книг у них не водится, это правда, но зато у них имеются превосходные книжные шкафы —драгоценные шкафы работы Буля, за которыми обманчивое звание книжных сохраняется исключительно из почтения. Не бойтесь, прекрасные эти шкафы не простаивают без пользы; им приискивают самое возвышенное употребление: вот в этом, например, хранятся шляпы, чепцы и тюрбаны госпожи хозяйки, а в этом красуется во всем своем великолепии мундир национальной гвардии господина хозяине [319] . Не найдете вы книг и в шкафах меньшего размера: там, где раньше жили стихи Андре Шенье и лорда Байрона, Ламартина и Виктора Гюго, госпожи Вальмор и госпожи Татю, теперь обосновались флаконы в виде пастушков, фарфоровые собачки, китайские болванчики, баночки с притираниями, чайники, разрозненные чашки, сахарницы без крышек и, что самое странное, разбитые, но склеенные блюдца. Хозяйки блюдут свои блюдца — но до книг им дела нет! [320] И это называется прогрессом! Впрочем, что тут можно поделать? молодые женщины больше не читают, а те немногие, которые, в виде исключения, читают, вдобавок еще и ПИШУТ!!
319
Если хозяин гордится мундиром национальной гвардии, значит, это буржуа; таким образом проясняется социальный адрес данного пассажа.
320
Через неделю, 23 декабря 1837 г., Дельфина приводит в очередном фельетоне возражения читательницы, обиженной упреками в равнодушии к книгам; зато, говорит эта дама, у нее дома есть цветы, и их аромат ей куда милее, чем запах книг. Описав во всех подробностях пылкую любовь парижских дам к самым редким и дорогим цветам, Дельфина подводит итог: «Дама готова отказаться от ужина, но от целой рощи камелий — никогда. Следует отдать нам должное: за последние годы многие француженки приобрели вкус к садоводству; говорят, это признак цивилизации. Возможно: нам, однако, кажется, что мы еще не заслужили права так сильно любить цветы» (1, 308).
Поэтому нынче для новогодних подарков печатают лишь детские книги. В угоду детям книгопродавцы творят чудеса, что же касается почтенных матрон, матерей семейства, им к Новому году дарят только разные дурацкие безделушки: золотых рыбок в расписной вазе; фарфоровый звонок с головой китайца, который кивает всякий раз, когда вы дергаете за шнурок; фонтанжи [321] с розетками и искусственными цветами; лесенку для попугая, на которой вместо попугая размещаются кольца и перстни, — одним словом, вещицы некрасивые, бесполезные и безвкусные. Чья здесь вина — продавцов? покупателей? Отчего вся новая мебель так чудовищно неудобна? Чернильницы или слишком велики или слишком малы, во всяком случае, пользоваться ими нельзя; и вообще повсюду масса сложностей. Вчера, например, в одном из прекраснейших парижских магазинов мы видели скамеечку для молитвы,на которой невозможно преклонить колени; зато она снабжена чернильницей и всем, что потребно для письма; это еще не все: коснитесь пружинки, и из потайного ящичка явится превосходное зеркальце, точь-в-точь как на туалетном столике: ведь это очень удобно, правда? Идея на редкость удачная; теперь, сударыни, вы сможете одновременно и молиться, и накручивать папильотки; экономия времени огромная! […]
321
Фонтанж — высокая дамская прическа, где волосы скрепляются лентой с бантом на лбу, и одноименный чепец, состоящий из ряда накрахмаленных кружев. Прическа и убор обязаны названием фаворитке Людовика XIV мадемуазель де Фонтанж.
На прошедшей неделе главным событием было первое представление — «Калигулы». Согласно заведенному в «Прессе» порядку, рецензию на это сочинение должен был бы написать сам господин Александр Дюма [322] . Выступая в двойной роли критика и автора, он вне всякого сомнения порадовал бы нас статьей очень остроумной и очень пикантной: однако необъяснимый приступ скромности заставил его отклонить эту миссию и уступить свое место господину Мери [323] . Итак, мы предоставляем господину Мери разбор новой драмы и возвещение ее успеха; он расскажет обо всем, что происходило на сцене, мы же ограничимся рассказом о том, что творилось в зале. Ведь зала — наша вотчина.
322
В этот период Александр Дюма рецензировал на страницах «Прессы» новые спектакли; его театральные хроники печатались по воскресеньям.
323
Рецензия Жозефа Мери — всецело хвалебная и по отношению к пьесе, и по отношению к актерам — появилась в «Прессе» на следующий день, 31 декабря 1837 г.
ПРОЛОГ: ибо мы тоже имеем право сочинить небольшой пролог [324] . Действие происходит в двадцати самых элегантных парижских салонах. «Сударыня, вы едете сегодня в театр на представление новой пьесы? — Ах нет, вообразите, я так и не смогла достать ложу. — Вы слишком поздно начали хлопотать. — Слишком поздно? Я еще два месяца назад послала человека в контору Французского театра нанять ложу; ему отказали; две недели назад мой брат отправился туда самолично — но преуспел ничуть не больше. — Слово берет брат: Я не мог добиться ничего, кроме следующего горделивого ответа: „Сударь, список передан секретарю“. — А я слышал в ответ другое: что все ложи нанял господин Дюма. — Я бы охотно довольствовался креслом в партере. — Да их тоже не осталось. — Что значит не осталось? Их никогда и не было; меня именно это и возмущает. Я прекрасно понимаю, что всю залу могли нанять заранее, но здесь не то: ложи заняты, хотя и никто не нанимал». Тут объявляют о приходе графа де X… «Можете гордиться, любезный племянник, — говорит ему хозяйка дома, — у вас ведь есть ложа, и вы нынче вечером увидите „Калигулу“. — Ни слова об этом; я в ярости. У меня в самом деле была ложа, но мое имя вычеркнули из списка». Шум, крик, хор разгневанных юношей и молодых дам: «Это возмутительно! Вы должны жаловаться, вы должны требовать».
324
Пьеса Дюма открывается пространным прологом, действие которого происходит на улице, ведущей на римский форум; пролог этот не связан напрямую с сюжетом пьесы, но позволяет автору представить публике всех основных персонажей.
Тут объявляют о приходе госпожи де Б… (в другом салоне те же речи держит госпожа Г…): «Вы сегодня вечером едете смотреть „Калигулу“? — Да… — Ах, сударыня, вы единственная отвечаете да; какие же у вас связи, если вы смогли получить хорошую ложу! — Но у меня нет ложи… — И у вас тоже? Какая прелесть; в таком случае мы не имеем никакого права жаловаться: если автор „Маркиза де Поменара“ (в первом салоне), если автор „Продолжения бала-маскарада“ (во втором салоне) [325] не имеет доступа во Французский театр, что уж говорить нам, простым смертным… — Признаюсь, со мной такое происходит впервые за тридцать лет; я ведь была свидетелем триумфа всех наших великих сочинителей; я присутствовала, полагаю, на всех сколько-нибудь значительных премьерах, от „Агамемнона“ Лемерсье до „Анджело“ Виктора Гюго [326] . Я, правда, послала слугу нанять ложу всего за месяц до премьеры, но я ведь и прежде всегда поступала точно так же; тем не менее сегодня я вынуждена просить приюта у друга-журналиста. — Что тут скажешь? Журналисты сегодня царствуют; все стремятся им услужить. — Царствуют? Скорее уж судят. — Что ж, пристрастные судьи хуже самовластных царей».
325
Автором комедии в прозе «Маркиз де Поменар» (1819) была мать Дельфины Софи Гэ; автором второй упомянутой комедии (которая называлась не «Продолжение бала-маскарада», а «Последствия бала-маскарада», 1813) — баронесса Бауер, между прочим, женщина интересной судьбы: если во втором браке она была замужем за русским бароном Бауером, под чьей фамилией и приобрела литературную известность, то первым ее мужем был философ Сен-Симон. Первой из этих дам в 1837 г. исполнился 61 год, а вторая была на три года старше, так что обе могли похвастать большим светским и театральным опытом.
326
Первая из этих пьес была впервые сыграна в 1797 г., вторая — в 1835 г.
Уже по этому прологу вы можете судить о том, какие огромные перемены произошли за последние несколько лет в составе публики, имеющей доступ на первые представления. Люди элегантные этого доступа лишились: исключения так редки, что о них не стоит и говорить. Поэтому нас весьма удивило явление в королевской ложе господина герцога Орлеанского с супругой, принцессы Клементины и принцев. Господин герцог Орлеанский, что бы кто ни говорил, любит людей острого ума и благоволит к Александру Дюма [327] ; это вполне естественно и доказывает его хороший вкус. Однако первые представления нередко превращаются в мелкие литературные мятежи, которые зачастую не способно предотвратить даже присутствие принца крови; а в таком случае разве не слишком большая неосторожность — быть беспомощным свидетелем этих бунтов? Не говоря уж о том, что «Калигула» — пьеса о людях, которые презирают королевскую власть, пьеса об императоре, который погибает от руки убийцы. Вся она есть не что иное, как цепь более или менее дерзких заговоров, описываемая более или менее сильными словами, которые, к несчастью, будят тягостные воспоминания. Разумеется, мы не собираемся проводить никаких параллелей между тогдашним временем и нашими днями, между римским цезарем и нашими королями; но, хотя применения и невозможны, не подлежит сомнению, что некоторые заповеди римских республиканцев мы в свое время слышали в недурном французском переводе. В стране, где королева не может без ужаса смотреть, как супруг ее садится в экипаж и едет на прогулку, в эпоху, когда убийства сделались ежеквартальными, слова «заговор», «сговор», «тайный союз» звучат довольно грозно, и мы полагаем, что принцам из королевской фамилии не может доставить удовольствия такой вымысел, который напоминает им об их повседневных тревогах. Поэтому-то мы убеждены, что принцам не пристало — во всяком случае, явно и открыто — присутствовать на первых представлениях, и думаем, что господин герцог Орлеанский, который, возможно, еще пару дней назад придерживался иного мнения, сегодня совершенно согласен с нами. Однако королевской фамилии было заранее известно, что автор приготовил приятный сюрприз, посредством которого изящно и тонко выразил почтение герцогине Орлеанской; было известно, что сделанная его рукой копия пьесы, написанная образцовым почерком, а возможно, и образцовым слогом и украшенная прелестными рисунками Буланже, Доза и пр., будет ожидать герцогиню в ложе, словно самое обычное либретто; членам королевского семейства льстила эта предупредительность, обличающая элегантность и хороший вкус, и они не хотели испортить праздникавтору, отказавшись присутствовать при его триумфе… они пришли, быть может, против воли, чтобы не огорчить талантливого сочинителя;
то была ошибка; правда, подобные ошибки так редки, что, пожалуй, заслуживают похвалы; однако — увы! — тому, кто рожден принцем, приходится остерегаться всего, включая благие намерения.327
Наследный принц, либерал не только в политике, но и в литературе, благоволил не к одному Дюма (с которым его «сближало» еще и то, что в прошлом, в конце 1820-х гг., они пользовались благосклонностью одной и той же хорошенькой актрисы театра «Драматическая гимназия» Леонтины Фэ), но вообще к представителям новой, романтической словесности.
Кроме принцесс крови в зале присутствовали принцессы театра. В ложах первого яруса сидели все парижские актрисы: мадемуазель Эльслер, госпожа Дорваль, мадемуазель Фалькон, госпожа Вольнис, мадемуазель Анаис, мадемуазель Жорж, мадемуазель Полина Леру, госпожа Дабади — все решительно, кроме мадемуазель Дежазе, чьего отсутствия нельзя было не заметить. В зале присутствовали не только все актрисы, но и все актеры Парижа и даже Версаля, за исключением Арналя и Лепентра-младшего — их всем очень недоставало. В наши дни первое представление любой пьесы напоминает торжественные церемонии из «Мещанина во дворянстве» или «Мнимого больного» [328] : все актеры столицы являются сюда в самых живописных нарядах; зрелище это радует глаз; впрочем, мы полагаем, что общую картину портят разбросанные повсюду группы журналистов: следует потребовать, чтобы они тоже облачались по такому случаю в особое платье — это произвело бы превосходное действие. Одно нехорошо — это пикантноезрелище возобновляется слишком часто. Столь полное собрание столичных знаменитостей, разумеется, представляет большой интерес для юноши из провинции, который накануне приехал в Париж, а назавтра его покинет. Этот любознательный путешественник будет очень рад возможности увидеть в один вечер весь парижский драматический люд; он может вернуться домой и сказать, не погрешив против истины: «Я видел мадемуазель Марс, я видел мадемуазель Жорж» (он-то, впрочем, говорит просто Марс и просто Жорж; он полагает такую манеру очень элегантной; мы его мнения не разделяем). Он не обязан уточнять, в какой роли он их видел, не обязан излагать свои впечатления и уподобляться тому незадачливому шутнику из старой комедии театра «Варьете», который утверждал, что Тальма — человек очень холодный и не произвел на него ни малейшего впечатления. «Как, — спрашивали у этого скептика, — он не заставил вас содрогнуться в роли Ореста?» — «В роли Ореста я его не видел». — «А в роли Гамлета?» — «Я не видел его и в роли Гамлета». — «Но где же в таком случае вы его видели?» — «Я однажды видел его в фиакре, и это оставило меня совершенно равнодушным». Повторяем, для юного провинциала увидеть знаменитую актрису — праздник; но мы, наслаждающиеся этим праздником регулярно, мы мечтаем о другой публике; мы хотели бы, чтобы в модных ложах в дни премьер можно было бы увидеть хотя бы одну женщину, о которой позволительно с чистым сердцем сказать: «Она не участвует ни в каких представлениях».
328
«Мнимый больной» заканчивается шуточной церемонией присвоения Аргану докторского звания; в «Комеди Франсез» ежегодное исполнение этой сцены с участием всех актеров и актрис театра стало обрядом, который подробно описал русский мемуарист (см.: Тургенев.С. 390). В «Мещанине во дворянстве» такую же возможность давала сцена с мнимыми турками в конце четвертого акта. Соль шутки насчет отсутствующих — в том, что они были известными комиками.
Впрочем, мы понимаем, отчего наши прославленные актрисы все как одна являются посмотреть, как играют трагедию во Французском театре. Никто не мог получить такого удовольствия от давешнего представления, как они: мадемуазель Жорж, должно быть, забавлялась фантастической игрой мадемуазель Нобле, а госпожа Дорваль, так прелестно игравшая в «Чаттертоне» и в «Беатрис Ченчи» [329] , по всей вероятности, смеялась от души, наблюдая за мадемуазель Идой! Как можно выбирать амплуа инженю, имея такую комплекцию? Роли, которые исполняет мадемуазель Жорж, располагают к полноте; худышке там делать нечего. Мадемуазель Жорж до сих пор остается женщиной представительной [330] ; какую бы героиню она ни изображала — благородную, надменную или грозную, — она всегда остается королевой или матерью: никогда она не превращается в томную любовницу. Если она любит, то любовь эта непременно направлена на одного из ее сыновей; все ее страсти — в той или иной степени материнские. Мадемуазель Жорж позволяет себе влюбляться только в собственных детей. В «Семирамиде» она хочет выйти замуж за своего сына; в «Эдипе» она за него выходит; в «Лукреции Борджиа» она любит своего сына; в «Нельской башне» — двухсыновей [331] . С ее стороны это вовсе не преступление, это всего лишь остроумный способ объявить, что она не скрывает своих лет. Вдобавок мадемуазель Жорж — женщина высокая и красивая; она была красивой смолоду и таковой осталась: полнота актрисы, пожалуй, лишь прибавляет величавости ее героиням. Но вот полнота мадемуазель Иды — особы мечтательной и чувствительной, легконогой невинной девы в неизменных белых одеждах, несчастной жертвы подлого злодея, ангела без крыльев, воздушной сильфиды — полнота мадемуазель Иды смешна и возмутительна. Девица, которую каждый вечер умыкают, не имеет права быть неподъемной [332] .
329
Имеются в виду роли, сыгранные Мари Дорваль в драме А. де Виньи (1835, «Комеди Франсез») и в трагедии А. де Кюстина (1833, театр «У ворот Сен-Мартен»). Амплуа Дорваль позволяло ей сыграть Стеллу (роль, которую играла Ида Ферье), а амплуа мадемуазель Жорж — сыграть Мессалину, которую играла мадемуазель Нобле.
330
Эта актриса с годами так располнела, что ехидный Гейне в 1837 г. назвал ее «огромным, лучезарно-мясистым солнцем на театральном небе бульваров» ( Гейне.Т. 7. С. 280).
331
Упомянуты роли мадемуазель Жорж в двух трагедиях Вольтера (1748 и 1718), драме В. Гюго (1833) и драме А. Дюма и Ф. Гайярде (1832).
332
В отличие от насмешницы Дельфины, официальный рецензент «Прессы» Жозеф Мери счел дебют Иды Ферье (с 1833 г. любовницы, а с 1840 г. жены Дюма) на сцене «Комеди Франсез» весьма удачным и оценил ее игру очень высоко. Зато недоброжелатели Дюма оценивали игру «мадемуазель Иды» еще резче, чем Дельфина; например, ненавистник романтиков Вьенне (правда, не в печатном тексте, а в дневнике) говорит о «жирном шаре, именуемом Идой» ( Viennet.Р. 217).
Луи-Альбер Бакле-д’Альб. Китайские бани на бульваре Итальянцев.
Самое странное во Французском театре — это манера актеров произносить текст: не слышно ни единого слова. Только трое: Лижье, Бовале и Фирмен — умеют говорить со сцены; речь остальных — нечто невообразимое. Каждый коверкает французский язык по-своему: госпожа Парадоль [333] упраздняет все согласные. Обращаясь к предавшим ее богам, она восклицает вместо: «Не боги вы, нет-нет!» — «Е оги ы, ет-ет!»Поскольку этот приступ гнева прекрасен, а жест, которым актриса опрокидывает изваяния богов, красноречив сам по себе, зрители отвечают рукоплесканиями, но слов они, конечно, разобрать не могут. У мадемуазель Нобле свой звездный час. Аквилаи Юниязамышляют убийство императора; они восклицают: «Куда ж нам спрятаться?» Появляется Мессалина и отвечает: «Сюда! Вас спрячу я». Прекрасная сцена, которую венчает страшный финал; плохо одно: в устах мадемуазель Нобле эти слова превращаются в милую английскую шутку. Вместо «Вас спрячу я» она произносит: «Уас спрятчу… йа!»Тут уж не до страха! Еще своеобразнее произношение мадемуазель Иды: она вот уже десять лет страдает хроническим насморком; этот плачущий голос был очень кстати в «Анжеле», где мадемуазель Ида играла превосходно [334] . В драме из современной жизни все изъяны произношения допустимы, ибо могут быть оправданы заботой о местном колорите; в наши дни даже у самых элегантных дам, как правило, речь самая заурядная, произношение скверное и вульгарное; поэтому когда Анжела говорила матери: «Ах, баба, бде дет беста на земле!» —это звучало мило, это звучало наивно; это называлось «говорить со слезой»; но когда играешь трагедию, да притом трагедию в стихах, нужно говорить четко, и в этом случае подобная наивность уже не кажется такой милой. В результате мадемуазель Ида загубила все самые выразительные сцены спектакля. Пример: Стелларассказывает Юниио воскрешении Лазаря; Юния восклицает: «О мама, как прекрасно!» Но никто этого не понял: дело в том, что в устах мадемуазель Иды фраза приняла следующий вид: «О баба! Как бреграсдо!»Трагического в этом мало. Что касается небывалого великолепия,о котором толкуют газеты, мы не увидели его нигде, кроме декораций — в самом деле прекрасных. Великолепие спектакля довольно жалкое; триумфальную колесницу, о которой нам прожужжали все уши, везут вовсе не лошади и не обещанные нам богини Оры; ее везут два могучих мекленбургских битюга, отчего колесница уподобляется телеге, на которой развозят воду для купаний на дому [335] . В этом тоже мало трагического. Роскошный ужин, который происходит в большой полутемной комнате, освещенной тремя погребальными факелами, имеет вид больничной палаты и напоминает те залы мэрий, где размещали больных во время эпидемии холеры. Этот пир на весь мир на удивление скромен и не возмутил бы даже патриотический желудок подписчиков газеты «Конститюсьонель» [336] . В меню — тарелка апельсинов и две тарелки мелких красных яблочек; все это торжественно выставлено на маленьком круглом столике. На закуску — чрезвычайно тощий поэт, монотонным голосом декламирующий стихи; все это до крайности похоже на концерт в школьной столовой. Трагического в этом не было решительно ничего. При входе зрителям продавали свинцовые медали, выбитые в честь литературного триумфа «Калигулы». И в этом опять-таки не было ничего трагического; зато, прямо скажем, в этом было предостаточно комического. Медаль имела большой успех; ее изобретателю выдали патент [337] .
333
Эта актриса играла Юнию, кормилицу Калигулы и мать Стеллы, невинной жертвы императора. Чтобы отомстить за дочь, Юния вместе с женихом Стеллы Аквилой (его играл Бовале) замышляет убийство Калигулы (его роль исполнял Лижье).
334
«Анжела» — драма А. Дюма, представленная впервые в декабре 1833 г. на сцене театра «У ворот Сен-Мартен».
335
Иначе оценил появление на сцене лошадей в постановке «Калигулы» (равно как и саму пьесу) Теофиль Готье, 8 января 1838 г. опубликовавший в «Прессе» очерк о прошедшем театральном сезоне. По мнению Готье, Дюма имел все основания требовать участия в постановке живых лошадей, потому что новая трагедия, в отличие от старой, не может ограничить декорации несколькими колоннами и одним креслом; она нуждается в разнообразных аксессуарах и пышных костюмах. О том, что Дюма пригрозил забрать свою пьесу в том случае, если на сцену «Комеди Франсез» не допустят лошадей, Дельфина сообщала еще до премьеры, в фельетоне от 16 декабря 1837 г. (1, 303). О купаниях на дому см. примеч. 351 /В файле — примечание № 461 — прим. верст./.
336
Эпохой наибольшей популярности «Конститюсьонель», основанной в 1815 г., были 1820-е годы, когда эта газета служила главным выразителем либеральных взглядов. При Июльской монархии «Конститюсьонель» стала органом левого центра, то есть прежде всего Тьера; собратья-журналисты нередко высмеивали ее за классические литературные пристрастия и старомодный стиль.
337
Хотя многие критики оценили «Калигулу» благосклонно, эта пьеса довольно быстро сошла со сцены, а шумная самореклама ее автора обогатила язык актеров глаголом «калигулировать» (в смысле «надоедать, действовать на нервы»). Что же касается дружеских отношений Дельфины с Дюма, то этот фельетон их не испортил, хотя с Эмилем де Жирарденом писателю пришлось (десятью годами позже) даже сражаться в суде (куда редактор «Прессы» вызвал своего сотрудника за систематическое нарушение контрактов и задержку текстов). 21 февраля 1847 г., сразу после этого судебного процесса (который Дюма проиграл), Дельфина произносит настоящее похвальное слово автору «Калигулы» и, споря с критиками, упрекающими его в том, что он пишет слишком быстро, прибегает к сравнению с железнодорожным транспортом: «Вы шутя проделываете 60 лье за три часа, но чему вы обязаны этой скоростью? Годам тяжкого труда, щедро истраченным миллионам, тысячам рук, работавшим в течение тысячи дней. Вы летите, как стрела, но ради того, чтобы вы могли однажды промелькнуть столь стремительно, огромное множество людей не ели и не спали, рыли и копали! Так вот, именно так же обстоит дело и с талантом Александра Дюма: за каждым выпущенным томом стоят годы тяжких трудов» (2, 441). Талант Дюма вообще вдохновлял Дельфину на эффектные метафоры; 6 апреля 1845 г., возмущаясь теми, кто не желает принимать во Французскую академию ни Дюма, ни Бальзака под тем предлогом, что они пишут по полутора десятка томов в год, она восклицала: «Слишком большой багаж не приветствуется; в Академии правила такие же, как в саду Тюильри: с громоздкой ручной кладью сюда вход воспрещен» (2, 408–409).
1838
Поистине, в этом году нам не судьба наслаждаться светской жизнью; все праздники кончаются для нас плачевно, каждое удовольствие влечет за собой неприятность; с концерта мы возвращаемся во власти лихорадки, с бала — в компании невралгии [339] ; радостей в кредит нам не отпускают и расплату за сегодняшнее удовольствие требуют не позднее завтрашнего утра; один вечер в приятном обществе стоит нам недели в одиночестве. Мы не роптали бы против этой участи, которая вполне соответствует нашим вкусам, если бы она не находилась в таком вопиющем противоречии с тем ремеслом, каким мы вынуждены заниматься; ведь сочинитель хроники, который дни напролет сидит дома у камелька, — это сущее издевательство! Это все равно что слепой аргус, однорукий шулер или немой адвокат. С другой стороны, чтобы справедливо судить о свете, лучше, пожалуй, там не бывать. Один очень остроумный поэт сказал однажды: «Я описываю только то, что вижу в мечтах; описывать то, что вижу в жизни, я не умею; я побываю на Востоке, но позже, после того как закончу свою восточную поэму». Над ним смеялись, издевались, сравнивали его с Бауром-Лормианом, который взялся за изучение итальянского лишь после того, как опубликовал свой перевод Тассо [340] ; бедного поэта обвиняли в том, что он щеголяет парадоксами, а между тем, как мы сегодня убеждаемся на собственном опыте, он был не так уж неправ.
338
Сторонники свергнутой в 1830 г. старшей ветви Бурбонов начиная с 1834 г. ежегодно устраивали благотворительный бал в пользу бывших королевских пенсионеров — людей благородного происхождения, которые в эпоху Реставрации получали пенсию от Людовика XVIII и Карла X, а после прихода к власти Луи-Филиппа остались без средств к существованию. Поначалу балы имели и коммерческий, и символический успех: легитимисты одновременно и утверждали себя в качестве дееспособной социальной силы, и выручали (за счет продажи билетов) более или менее существенные суммы, но затем (к началу 1840-х гг.) ситуация изменилась, и легитимистский бал превратился в обычное светское мероприятие, посещаемое людьми самых разных убеждений.
339
2 декабря 1837 г. Дельфина называет невралгию (наряду с кружевами) одной из самых модных вещей в светском обществе и непременной темой всех светских разговоров, однако выражает надежду, что мода на невралгию не проживет более месяца, кружевам же отмерен более долгий срок (1, 286–287).
340
Будущий член Французской академии выпустил этот двухтомный стихотворный перевод в 1796 г.