Парни

Мозгун бросил книгу на стол и закрыл лицо руками.

— Слова-то, а? Самое нутро режут!

Настала пауза.

— Ученый ты, — сказал Иван, — собаку в этом съел, но только все это и без самых больших писателей понятно для малого даже разума. Сегодня ко мне подходит из горожан студент работающий. «Дайте, — говорит мне, — бумажку, что я очень старательно субботник провел и впереди всех». Меня даже злоба взяла. «Для чего?» — говорю. «А потому, отвечает; как у нас на факультете обращают внимание на общественную работу и переводят, глядя на нее, — так мне и нужно. Другие, говорит, и от МОПРа имеют, и от райкома, и от ОДН, и от Осоавиахима, и от Автодора и других общественных организаций, и когда о переводе вопрос встает, бумажками себя вызволяют, а я, говорит, нигде в этих организациях не состоял. Так вот хоть бы от завода иметь такую цыдульку. И ей поверят». — «Кто ты, спрашиваю, будешь?» — «Медик, говорит; лекарь, значит». — «Так насчет леченья разве не надо старанья оказывать?» А он отвечает: «Это во вторую очередь». Вот он не один таскал налгу идею на улицу и ставил ее боком, как ребячью игрушку.

— Хороший подхалим даже в пустыне Сахаре найдется — так сказал фельетонист «Правды». Но ведь пустыней владеет Франция, а у нас — пролетарский строй. У нас спроса на эту разновидность человечества не должно быть. Так?

Иван кивнул головой.

— А есть?

— Есть.

— Вот тут корень вопроса. Этот корень и надо рвать. Но об этом мы поговорим в следующий раз, когда удастся нам один корешок вырвать.

Иван ушел от Мозгуна, заново переполненный мыслями и желаниями.

«Какие есть душевные люди! — думал он. — Вот такими большие дела и держатся».

В коридоре обвила руками его шею Анфиса и задыхающимся голосом заговорила:

— Я все слышала. Брат мой учен, а у тебя смекалки хозяйской больше. Ты не робей его, ты сам с усам. — И захохотала. — Ишь в какое подозренье себя вогнал! Меня за полюбовку Гришкину принял. Да я…

И она шепнула такое, отчего Ивану и стыдно было, и сладко слушать.

«С женой миловаться доводится, словно полюбовник, — украдкой и с такой же сладостью», — мелькнуло у него в голове.

Он приподнял ее на руки, прижал к груди крепким обхватом и сказал:

— Давно бы так! По-мирному. Исстрадала ты меня всего, измучила.

Глава XXV КОНТРИКИ

Утрами заморозки крепчали. Земля заметно седела, и ноги прохожих спотыкались о промерзшие комья грязи. В промрайоне много траншей не было закопано. С началом рабочего дня землекопы на кучках песку раскладывали костры и грелись компаниями. В цехах жгли просмоленную щепу на листах железа. Вступала в права глубокая осень. Шли злые ветры с обеих рек, леденя щеки, забираясь под одежду. Дороги затвердели, земля становилась неподатливая к железным лопатам.

В толпе механосборочного, в кругу молодежи пылал огонь, на коробке из-под гудрона жгли обрезки тесин, огонь вырастал выше людей. Тут же грелись и девушки, наблюдая выгрузку станков из вагонов.

Иван подошел ближе к костру и прислушался. Говорил паренек с кисетом в руке, вертя цигарку. А все затаенно слушали.

— Жил Иван с Марьей в одном, скажем, сазе. Марья у него была не баба, а цвет маков. Что мясо, что кости, что пух — первый сорт! Ладно! В один день собралась на погост идтить, в праздник дело было. Спросилась дозволенья у мужа. Ну, муж не перечил сходить к службе. Вот она пришла на погост в церкву, стала насупротив царских врат. Поп как глянул на эту Марью, так и поджилки у него затряслись, по самую шейку втрескамшись сразу. Ладно! Вот обедня отошла. Повалил народ к кресту. Марья, конечно, тоже подходит ко кресту. Поп Марью остановил: «Погоди, сударка, вот весь народ отойдет и твое время настанет». Вот весь народ ко креслу отходил, последняя Марья ко кресту подходит. «Что, Марья, нельзя ли к тебе на ночку прийтить?»

Все разом прыснули, а девки отвернулись стыдливо, но с места не тронулись. Парень как ни в чем не бывало продолжал. Ивану, конечно, знакома была сказка, и он сам такие уважал. Почуя в прибывших своих до ногтей, он спросил соседа:

— Какой волости будешь, парень?

— Из-под Гагина-села, в коем жизнь не весела. Эвон нас сколько, все парни!

— Я сам такой, только вот на все времена на заводе осел.

К нему прислушались.

— Друг ситный, — спросил вдруг Ивана рассказчик, — а как тут насчет кормежки? Впредовольку али ремешок потуже подтягивай?

— Всяко бывает, — ответил Иван, — щи, каша, в ударной столовой бывает еще конпот.

— Это что за штука — конпот?

— На манер жидкого, подают в стакане: водица вроде со сластью, и в ней черносливина плавает.

— Одна?

— Когда как.

— Здорово. Черносливина, робя, го-го-го!

Оставив свою роль, парень-балагур, одетый в дубленый полушубок с оторванными рукавами, так что руки его смешно высовывались наружу, вдруг озабоченно заговорил:

— Как нам начальство разыскать, друг ситный? Мы все вот здесь попали в барак номер двадцать третий. Зимние рамки не вставлены еще, а уж до костей скоро будет добираться стужа, не обшиты двери опять же, а сушилки вовсе не работают: как измочились с дороги, так и спали мокрыми. А ежели сушить в бараках, у печи, онучи, то такой дух получается, что хоть топор вешай. Пра, не веру. Печки не годятся, дров недостача, наворовали мы досок, а то бы беда! В стенах сквозные щели, мне ночью в темя дуло. Разве так с рабочим классом обращаются, друг ситный?

— Давайте жать, — ответил Иван. — Тут рабочий класс не стесняется.

— Это ладно, ежели не стесняется. Можно стараться.

— Известно дело! Завтра бараки устроим за милу душу.

— А крестьянского классу тут многонько.

— Уймища, — сказал кто-то со стороны.

— Мужицкий класс, гляжу я, все заводы строит.

— Мужики, они везде. И в партии, и в колхозах, на заводе, — поддакнули ему. — О, это, брат, сила живучая!

— Вся ваша деревня вот на заводе, — вмешался в разговор Иван. — Из дальних деревень тоже много. Такая линия наша теперь… Мужик в другое дело врастает.

— И будто ты назём возил из закуты на поля? — оживился парень, разглядывая Ивана.

— Возил.

— И непашь умеешь пропахивать путью?

— Умею.

— И стожки вершить, и аржаное скирдовать, и роспуски мастерить?

— И роспуски мастерить, — согласился Иван, усмехаючись.

— Ой, ой, не врешь ли, парень?

— Не вру.

— Что бывает на Андрея Наливы? Отгадай!

— В наливе озимь, греча на всходе, овес до половины дорос.

— Верно. А в какое время сеют гречу и скот от жары бесится?

— На Акулину Гречушницу. Гречу, знай, неделю сей до Акулины, а ежели не выйдет это — неделю после. Такая примета.

— И тут верно! — усмехнулся парень. — А теперь я тебе загадку задам: «Мохнатое с мохнатым стыкается, а голое внутрь прячется».

Захохотали, и слышались возгласы.

— Загнул здорово! — сказал Иван, и окружающие еще сильнее прыснули.

— Вот они заводы строят, а загадку отгадать ума нехватка, — сказал парень.

Опять захохотали. Ивану стало приятно и досадно этот смех слышать. Он угадывал, что предстоящий труд их не пугал вовсе, дух людей был свеж и живуч. Он сказал:

— Как будто и понятно, а не отгадаю, ежели «ничего такого» нет.

— Город деревни образованнее, а деревня города хитрее, — молвил парень. — Сказать, что ли, отгадку?

И он показал на веко.

— Глаз? Верно! — согласился Иван и сам захохотал. Ему стало вовсе весело.

Под шутки Иван выбрался из толпы и вошел в механосборочный. Продолжался монтаж цеха. Станки, привезенные из Америки в деревянных ящиках, еще стояли рядами посередь цеха. Между ними по узким проходам бегали взад и вперед электрокары. Они подхватывали ящики снизу (ящики стояли на деревянных стульчаках) и везли их в разные места. Там рабочие разбивали деревянные ящики и высвобождали из них части станков, даже целые машины, ставя их на пол. Стояли рядами десятки буллардов, высоких, каруселеобразных, не виданной доселе формы. Часть их была покрыта рогожей и брезентами, другая была открыта. Девки с тряпками сидели на вершинах буллардов и протирали матовый металл станков керосином. Иван стал подле одного булларда, который устанавливали шестеро рабочих. Они поддевали его снизу, ломами и поворачивали. Потом подкладывали под него железные штанги, садились на них и запевали «Дубинушку». Буллард слегка поднимался краем и на вершок двигался вперед. Рабочие подкатывали потом под низ станка деревянные кругляки, вздыхали и уходили курить. «Дубинушка» замолкала. Явственнее доносились голоса девок. Девки пели частушки про миленков, про покинутую деревню, про свою девичью оплошность. Иван прислушивался к этим знакомым звукам и словам и закрывал глаза: