Партизан Фриц

Как сказочные великаны в маскировочных халатах, стоят под тяжелым снежным покровом ели. Убегает вдаль зимник, связывающий базы отряда. Курится дымок партизанского костра. В торжественном молчании замерли бойцы. Словно врос в снег партизан со знаменем отряда в руке.

К столу, накрытому кумачовым полотнищем, подходит мужчина средних лет. Придерживая на груди автомат, он взволнованным голосом начинает:

— Я, гражданин великого Советского Союза, верный сын героического русского народа, клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашист на нашей земле не будет уничтожен…

Эхо разносит слова по лесу. Как будто присягу повторяют за бойцом все эти ели, сосны, родные березки, весь лес, вся земля.

— За сожженные города и села, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над нашим народом…

Каждый стоящий здесь, в Вадинском лесу, мысленно повторяет клятву. Перед взором партизан как бы снова встают картины зверств фашистов: виселицы на улицах, кровь невинных женщин, детей, стариков, эшелоны угоняемых в рабство, воздетые к небу руки старух, молящих о смерти…

Один за другим дают клятву бойцы. Лица у всех строги. Скоро подойдет очередь до Шменкеля. Всей своей жизнью он уже подготовлен к этой торжественной минуте.

Бороться против кровавого Гитлера, а не ждать, пока русские одни покончат с ним, — только такое решение приемлемо для Фрица. Моя родина не будет свободной, пока Красная Армия не победит фашизм. Моя семья не будет счастливой, пока Германией правят фашисты и фабриканты оружия…

Четким шагом подходит Шменкель к Красному знамени, окидывает взором товарищей и громко начинает:

— Я, гражданин Германии, переживающей черные дни фашизма, добровольно перешел на сторону Советского Союза, чтобы с оружием в руках бороться за освобождение родины от гитлеровской чумы…

Он произносит присягу на своем родном языке.

— Я клянусь всеми средствами помогать Красной Армии, не щадя своей крови и своей жизни. Я клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя в рабство кровавому фашизму…

7. Тут слова не нужны

В ночь на первое марта вьюга намела большие сугробы около деревенских построек. Задорье — как крепость, окруженная белыми валами причудливой формы.

Эсэсовцы, засевшие в деревне, никак не ожидали партизан в то раннее утро. Они полагали, что после метели пробиться через заносы — дело совершенно невозможное. И не подозревали фашисты, что ветер сравнял, а крепкий утренник сцементировал снег. По мартовскому насту подобрались партизаны к селению и ударили по противнику. Застигнутые врасплох каратели были разгромлены. Мало кому удалось вырваться невредимым…

Хмурое утро наступало нехотя. Но с каждой минутой рассвет все отчетливее вырисовывал контуры зданий, деревьев, снежные сугробы. Бойцы увидели и следы хозяйничанья фашистов. Посреди деревни зловеще чернела виселица. Слегка припорошенные инеем трупы повешенных свисали с перекладины.

Когда умолкли последние выстрелы боя, из домов стали выходить на улицу оставшиеся в живых люди. Сцены одна горше другой. Старуха с изможденным лицом трясущимися руками обняла партизана, запричитала:

— Осталась я одна-одинешенька. Пощадили бы, ироды, хоть внученьку… Зачем я жива?

Старик, несмотря на утренний заморозок, с непокрытой головой рассказывал высокому худому бойцу с забинтованной рукой:

— Сам я видел. Батька твой был в одном исподнем. На ногах-то ничего не было. Так босиком и гнали его к столбу. Все молчали. Только у самой веревки выругался и плюнул в харю одному. Тот залаял как собака, да первым его в петлю…

Шменкель прислушивался к голосам. Вдруг его ухо уловило слова, которые словно ножом полоснули по сердцу.

— Из Паделища, за немца его повесили-то, — низким простуженным голосом говорила старуха, укутанная в черный платок.

Фриц быстро подошел ближе к говорившей. Она продолжала:

— Староста Петунов донес, дескать, предателя ихнего прятал. Он же и удавку на него набросил.

— Как его фамилий?

Старуха вздрогнула, перекрестилась:

— Помилуй, господи!

Недоуменно посмотрела на партизан.

Один из них, поняв, в чем дело, коротко бросил:

— Свой, не бойся!

А Шменкель с нетерпением повторил вопрос:

— Как его фамилий?

Боец ответил за старуху:

— Поручиков, Сергей Михайлович.

— Поручиков? Это который лесник?

— Да, он!

Шменкель направился к виселице. В десятке шагов от нее остановился, сорвал шапку, долго смотрел в лица повешенных. Он всегда тяжело переживал сцены жестокости, бесчеловечности. А здесь к горечи потери близкого, родного человека примешивалось сознание невольной вины перед ним. Сергея Михайловича повесили каратели за то, что он в свое время укрывал Фрица.

Перед глазами встал добротный дом лесника. Белоствольные березы шепчутся перед окнами, молоденькие елочки, словно часовые, у крыльца, таинственно сказочная чаща, подступившая к самой стене дома. Изба Поручикова была надежным убежищем от фашистов и последним пристанищем на пути к партизанам. Отсюда Шменкель и пришел в отряд.

К Фрицу подошли товарищи. Они знали, кого он потерял, и не утешали. Кто-то взял его за плечи и отвел в сторону. С виселицы стали снимать трупы…

Повешенных хоронили в одной братской могиле. Как бойцам, павшим в бою, им отдали воинские почести. Весенний воздух разорвали залпы ружейного салюта, и эхо повторило их.

8. Боевые будни

В один из первых мартовских дней разведка доложила командованию отряда, что в деревню Комарово должна прибыть немецкая карательная группа. Решено было организовать засаду. Ее устроили в сарае на краю деревни. Здесь и Фриц Шменкель.

Вот на дороге показались сани карателей.

— Подпустим как можно ближе, — приказал старший партизанской группы.

Гитлеровцы все ближе и ближе. Отчетливо слышны скрип полозьев, немецкая речь, ясно — через щели сарая — видны клубы пара от дыхания разгоряченных лошадей, белые повязки на рукавах полицаев, знаки различия на погонах сидевшего в первой повозке офицера.

Кивок: «Пора!» Из распахнувшихся дверей сарая полетели в фашистов гранаты, затрещали автоматы. Каратели бросились врассыпную. Фриц выскочил на дорогу, подхватил брошенный вражескими солдатами ручной пулемет и открыл стрельбу по убегавшим. Ни один из них не ушел. С этим пулеметом Шменкель не расставался до самого конца своего пребывания в отряде.