Партизанская искра

По улицам Крымки с визгом и скрипом ползут огромные темнозеленые фургоны. В сумерках они кажутся черными. Рыжие, куцехвостые лошади плетутся, еле передвигая ноги, тяжко водят впалыми боками, дышат со свистом. Тяжело им тащить по снегу эти махины на колесах. На козлах попарно, закутанные с головой в одеяла, бесформенными серыми кучами, словно окаменелые, торчат солдаты.

Это все крепчавший мороз загонял на ночь в Крымку большой немецкий обоз.

Он расползался по селу, наполняя гомоном потемневшие, безлюдные улицы. Немцы размещались по хатам. Заскрипели колодезные журавли, загремели обледенелые бадьи.

У Гречаных разместился санитарный пункт обоза.

Семья, как обычно в дни таких нашествий, сгрудилась в кухне.

Парфентий, недавно вернувшийся с работы, иззябший, отогревался на печке.

Хата Гречаных наполнилась шумом, стуком каких-то тяжелых предметов, звяканьем оружия и котелков и хриплой, гортанной скороговоркой.

Вскоре в кухню вошел толстый белобрысый унтер-офицер. Потемневшее от холода лицо его со светлыми глазами и бровями напоминало негатив.

Он осмотрелся кругом и заглянул в печку, где лениво трещал и дымился отмякший бурьян.

— Эй, матка, давай, давай! — прокричал он осипшим голосом.

Лукия Кондратьевна не понимала, что этому толстяку было надо, и недоумевающе смотрела на него.

— Мало, мало! — настойчиво повторил он несколько раз.

— Чего мало? — переспросила женщина. Унтер-офицер, тыча пальцем в печь, повторял свое «мало».

— Парфуша, что он балакает, не пойму?

— Жарче топить велит, видишь, на огонь показывает.

— Бист ду кранк? [10] — спросил немец Парфентия.

10

Ты болен? (нем.)

— Мама, скажи этому паразиту, что я больной и пусть не пристаёт.

— Я не умею, сынок.

— Ну, покажи.

Мать прижала ладонь к щеке и, склонив голову на бок, изобразила гримасу, понятную на всех языках.

Унтер-офицер отстал от парня и снова прицепился к хозяйке. Он ковырнул ногой кучу бурьяна у печки и презрительно осклабился.

— Шлехт, плёхо.

— Лучше нет.

— Ох, русски! — он выскочил во двор и вскоре вернулся с длинной жердью, выломанной из потолка сарая, искромсал её и, набросав полную печь, ушел.

Через некоторое время в хату стали набиваться солдаты. Это были обмороженные обозники.

Унтер-офицер, оказавшийся фельдшером, снова зашел в кухню уже в белом халате. Он взял со стола керосиновую лампу, оставив хозяевам стеариновую плошку.

— Германски. Гут.

Дверь из кухни осталась приоткрытой и было видно все что происходило в хате.

Притаившись на печи, Парфентий с Маней стали наблюдать, как солдаты, морщась от боли, снимали с себя сапоги, ботинки, отдирали от обмороженных ног носки, с дикими воплями стаскивали с почерневших рук тонкие шерстяные перчатки. У некоторых из солдат обмораживание было так запущено, что кожа покрылась бурыми язвами.

Все солдаты, которые приходили и уходили, казались Парфентию и Мане какими-то жалкими и смешными в своих долгополых шинелях и пилотках, с опущенными на уши отворотами, в сапогах с короткими голенищами и множеством железных шипов на подошвах, будто специально вбитых для того, чтобы сильнее мерзли ноги.

Но вот двое санитаров внесли на руках низкорослого, щупленького солдатенку. В шинели не по росту, в чудовищных соломенных эрзацкалошах, он походил на гнома.

— Парфуша, глянь, глянь, чучело какое! А на ногах корзины. — Маня не выдержала и фыркнула.

— Тш-шш-шшш, тихо, а то дверь закроют, — шепнул Парфентий.

С солдатенки сняли пилотку и подшлемник. При неярком свете лампы обмороженное и распухшее лицо карлика казалось совсем черным.

Пока санитар разматывал с его ног тряпки, он дробно стучал зубами и тихо, совершенно пощенячьи взвизгивал. Но в момент, когда фельдшер приложил к почерневшим пальцам бинт, пропитанный спиртом, солдатенка не выдержал. Он пронзительно вскрикнул, маленькое лицо его сжалось в комочек, стало еще меньше, на выпученных от боли бледноголубых глазах показались слезы.

— Это он с нашим дедом Морозом чокнулся, — сдерживаясь, чтобы не фыркнуть, сказала Маня.

Парфентий кивнул головой, продолжая наблюдать.

Все время, пока шла перевязка, солдатенка истошна кричал.

Наконец операция кончена. Толстяк-фельдшер написал бумажку и, засовывая её в карман больного, сухо пробубнил:

— Антон Винтер, гефрайтер, [11] лазарет.

Кто-то из присутствующих мрачно пошутил:

— Как же это ты, дружок, с такой фамилией [12] и обморозился?

11

Ефрейтор (нем.).

12

Винтер — зима (нем.).

Но маленький солдат не обратил на эту шутку никакого внимания. С ним сейчас происходило нечто необычное. Он засуетился, с живостью, доселе скрываемой заерзал на скамье и перестал стонать. Казалось, что боль его совсем унялась. И только маленькое буро-зеленоватое лицо его сжалось в комочек, но уже не в гримясе страдания, а в блаженной улыбке. В водянисто-голубых глазах, в которых еще стояли слезы, отражалась плохо скрытая радость.

— Лазарет? Гут, гут… — повторял он, давая нести себя санитарам.

В хате стало неожиданно тихо. Солдаты молча провожали этого жалкого обмороженного карлика, одни сочувственно, другие завидуя, что у него теперь больше шансов, чем у них, остаться в живых.

— Парфуша, этот довоевался, да? — прошептала Маня.

Парфентий молча кивнул головой.

Тихая морозная ночь. Небо как в сказке-темное, в бриллиантовом мерцании бесконечно далеких звезд. Все на земле укутано пышным искрящимся покровом снега. А над крышами хат, будто подпирая звездный купол неба, высятся белые колонны дыма. В разрисованных инеем маленьких оконцах тускло мигают огоньки.

Вдруг неожиданно, где-то на краю села взвилась зеленая ракета и на несколько секунд все стало зеленым. Не успела она погаснуть, как следом за ней, будто струя горячей крови, брызнула в небо красная ракета, затем где-то в другом месте вспыхнула синяя, желтая, снова зеленая. И через короткое время в разных концах села затрещали, зашипели разноцветные дуги. Шум и гам мгновенно заполнили село.

В эту ночь в пьяном разгуле, с фейерверками и тостами, с песнями на чужом языке, в село Крымку вторгался новый тысяча девятьсот сорок второй год.