Партизанская искра

— Выпей самогону и все пройдет.

— Не хочу.

Никифор укоризненно покачал головой.

— Это все оттого, что отца не слушаешься. Шляешься где попало в такую погоду. Вот теперь и валяйся, а мать ухаживай за тобой.

Танюша будто ждала этих слов отца.

— Я буду за Митей ухаживать, а ты не мешай, видишь, какой он сильно хворый, жар у него.

— Кто ему виноват? Ты спроси у него. Я говорил, что эти гулянки до добра не доведут, — недовольно проворчал отец и, одевшись, вышел.

Таня облегченно вздохнула.

— Я говорю, никто не узнает.

У здания жандармерии царило какое-то нервное оживление. У входа толкалось десятка полтора румынских солдат с винтовками. Меж ними суетились начальники полиций и полицаи. Откуда-то прибежал запыхавшийся староста Фриц Шмальфус. Лицо его было крайне встревожено.

Никифор Попик отозвал старосту в сторону и спросил:

— Что тут такое?

Шмальфус раздраженно отмахнулся от вопроса и, ничего не сказав, скрылся в жандармерии.

Во всей суматохе собравшихся здесь людей, в смятении, царившем между ними, чувствовалась тревога и растерянность.

— Что тут за хлопоты, Семен? — спросил Попик у пробежавшего мимо Семена Романенко.

— Еще какие хлопоты, Никифор! — Начальник полиции огляделся кругом и топотом поведал: — Партизан накрыла засада.

— Когда?

— Сегодня ночью!

— Где?

— На линии, тут, на нашем перегоне. Говорят, трое солдат убито и двое ранено.

— Откуда их принесло, партизан?

— Будто наши крымские, комсомолия, — со злостью, сказал Романенко, значительно посмотрев на Никифора.

Никифор обомлел. Он почувствовал, как подкашиваются ноги, на лбу выступил холодный пот.

— Наши? — беззвучно промямлил он.

— Да, ваши. Теперь будет делов. Видишь, народ из Голты прислали. Обыски и аресты по селу пойдут. И ты берегись, Никифор, — бросил Романенко на ходу.

Никифор стоял неподвижно. Ему казалось, что земля дрогнула и поплыла из-под ног.

— Вот что! Ай-ай-ай! — бессвязно бормотал он. Потом вдруг опомнился и опрометью бросился домой.

Он вбежал в кухню, не закрыв за собой дверь, и окаменел на пороге.

Дмитрий понял, что отец узнал правду. Он знал, каков отец бывал в гневе, но таким, как сейчас, он увидел его впервые. Смуглое лицо отца, заросшее густой черной бородой, было зелено-желтым. Выбившиеся из-под шапки черные с проседью космы делали все лицо каким-то диким, нечеловеческим. Губы тряслись. Из перекошенного яростью рта, казалось, вот-вот выступит пена.

— Ты что наделал? — крикнул он срывающимся голосом, — говори сейчас же! Что натворил, подлец?! — Он шагнул к печке и остановился в ожидании ответа.

Митя молчал.

— Отвечай отцу, или я с тебя шкуру спущу!

Матери в это время не было в хате. Таня, перепуганная видом отца, боялась, как бы он чего не сделал с Митей. Но больше всего она испугалась того, как бы отец не кинулся и не раздел Митю. Девочка решила защищать брата. Она вскочила на печь и заслонила его собой. Черные глазенки Тани были полны решимости и детской безотчетной отваги.

— Тату, не смей так кричать на Митю. Он больной!

— Пусти, ты! — сквозь стиснутые зубы прошипел отец и встал на лавку.

— Я не дам бить Митю! Бей лучше меня! Убей! — Она еще что-то кричала, не помня себя. Для нее Митя и она были одним существом. Девочка только почувствовала, как что-то сильное сдавило ей плечи. В неистовстве она что-то царапала, пальцы ее путались в жесткой отцовской бороде. Затем сильные руки приподняли ее, куда-то понесли и бросили па постель.

— Погубил ты нас всех! — Никифор крепко выругался.

Дмитрий приподнялся на локте.

— Погоди, тату, не кричи. Скажи толком, в чем дело? — Мите хотелось поскорее узнать, что делается на селе.

— Ты был там с ними?

— Где? С кем?

— С твоими бандитами, там на линии.

— Я ничего не знаю.

— Врешь! Больным прикинулся! Митька, ты забыл, что я твой отец? Но я из тебя… — Он сдернул с Дмитрия одеяло.

— Что? Что это? Ты… ты… ранен?

— Ранен, тату, — спокойно ответил Дмитрий.

— Что? — заревел отец.

— В честном бою с врагами Родины ранен, тату, — повторил Дмитрий и отвернул лицо к стене.

Никифор хотел что-то крикнуть, но язык будто присох к гортани, слова застряли в горле. Он как-то сразу весь обмяк и бессильно сполз со скамейки. С трудом передвигая ноги, он ушел на другую половину хаты и там, опустившись на лавку, долго неподвижно сидел, вперив взгляд свой в узорчатую ковровую дорожку на полу. Он думал о том, как хорошо все складывалось. Он вошел в доверие к румынскому начальству. Теперь только требовалось оправдать это доверие, и он снова богат и уважаем. И вдруг… сын-партизан. Не усмотрел Никифор, не мог справиться с мальчишкой. Все, все теперь пропало, рухнула надежда, как карточный домик. Оттуда ушел и тут не пристал. Повис Никифор Попик в воздухе!

В таком состоянии застали Никифора вошедшие в хату жандармы, предводительствуемые Антоном Щербанем.

Антон осмотрелся кругом, будто по-собачьи повел носом.

— Митька дома? — спросил он.

Никифор не двигался, как в столбняке.

— У тебя что, язык корова отжевала, что ли? Сынок, спрашиваю, дома?

Никифор молча кивнул головой на дверь в кухню. Щербань шагнул через порог кухни, за ним двое жандармов.

— Слезь-ка, молодой человек, на минутку. Тут вот с тобой поговорить хотят.

— Он не может, — ответила за брата Танюша.

— Это почему?

— Больной он, вот почему.

— А, больной, это не страшно, поправится, — с явной издевкой говорил Щербань. — Давай-ка, слезай, друг, не задерживай людей.

Митя не двигался, он и не мог двинуться.

— Что такой? — спросил один из жандармов, у которого на смуглом черном лице торчали огненно-рыжие усы.

— Говорят, не может, больной, — ответил Антон.

— Больной? Хорошо, я доктор, — ткнул он себя в грудь большим пальцем.

— Довольно притворяться, слезай, тебе говорят. Упрашивать надо? — Антон сорвал с Дмитрия одеяло. — Ах, вот оно что! Понятно, чем ты болен! Ясно. Господин капрал, он раненый.

— Что такой? Партизан? Там? Стреляй многа? — неистово заорал рыжеусый капрал, коверкая русские слова.

Никифор слышал звонкие пощечины, затем глухие тяжелые удары кулака. Жандарм расправлялся с Митей. Бил долго, нещадно. Но голоса сына Никифор не слышал.

Потом жандармы стащили Дмитрия с печки, сорвали рубашку, обнажив окровавленный бинт на руке, и выволокли на середину хаты.