Пасадена

— А с чего это ты взял, что я буду рассиживаться и ждать тебя?

Она ушла, но на следующий день он пришел к ней в кухню, вынул у нее из руки нож, взял за запястье и сказал:

— Пошли.

Он сказал, что покажет ей кое-что на ранчо; его голос звучал как-то по-новому нежно и осторожно, его пальцы тихо, бережно коснулись ее головы. Роза говорила, что в душе Брудер — человек застенчивый, но Линда не поверила этому даже больше, чем другим россказням Розы. Она от души расхохоталась — такого с ней не бывало уже несколько лет — и ответила:

— Это Брудер-то застенчивый? Глупости не говори!

Они шли через рощу, и на лице Брудера светилась гордость, как будто все здесь принадлежало ему. Такое тщеславие в нем было для Линды неожиданным, но гордился Брудер потому, что это он навел порядок на ранчо Пасадена и сделал его прибыльным. Этого Линда не знала, а Брудер никогда особенно не распространялся на эту тему, но после войны Уиллис не спешил вернуться на ранчо; а когда он все-таки до него доехал, то начал думать, как бы поскорее с ним расстаться. Однако Лолли решительно сказала: «Нет, ни за что!» Многие месяцы колебаний закончились запустением — в скотобойне завелись мыши, на деревьях поселились клещи. «В роще каждый день работаешь, а дел не убавляется», — говорил Брудер, и его цепкий глаз, временами даже неумолимо-беспощадный, вернул Пасадене былой расцвет. Он рассказывал об этом Линде, немного, столько, сколько рассказывал бы любой скромный, но гордый человек, а Линда шла на несколько шагов впереди него, поражаясь бескрайности этой земли, — ранчо, лежавшее в небольшой низине, казалось бескрайним, точно океан! — и почти совсем не была настроена на близость, которую предлагал ей сейчас Брудер. Она сказала себе, что должна расспросить Уиллиса о взлете и падении ранчо, и была очень довольна, что научилась слушать, не веря всему подряд. Да, жизнь успела научить ее не принимать лишь чей-то один рассказ. Нескольких недель, проведенных в Пасадене, оказалось вполне достаточно для этого.

Они уходили все дальше, пару раз его рука легла на ее плечо, коснулась поясницы, она тут же отстранялась, но, чувствуя, что делает он это бережно, не грубо, опять льнула к нему, будто давала понять, что не возражает. Сама она не замечала того, что делает; не знала и того, что от ее тела шел жар, который ощущал Брудер и который выдавал ее самые потаенные желания. После обеда было жарко, беспощадное солнце висело высоко в безоблачном небе, Брудер приостановился, чтобы показать ей систему орошения, каналы, которые шли вдоль границы земель, борозды, вспаханные между рядами деревьев, цементные столбы и водоразборные колонки. Он объяснял, что каналы идут немного под уклон, так что вода проходит через землю прямо к корневой системе. Летом и осенью воду пускали каждые три недели, а сейчас, наверное, можно подождать до весны. Он говорил, что скоро пойдут дожди, а когда она спросила, откуда он знает, ответил: «Я не знаю, я чувствую». И добавил:

— А с тобой такого не бывает, Линда? Не бывает разве, что ты чувствуешь — что-то вот-вот произойдет?

— Это все равно как ждать наводнения, — ответила она, и прошлое разверзлось перед ними глубокой ямой; она заглянула в нее, а Брудер стоял на краю и, перегнувшись, тоже смотрел вниз.

Линда подумала и спросила, почему он так быстро уехал из «Гнездовья кондора».

— Трудный вопрос… — начал он.

— Ну расскажи!

— Хотел, чтобы ты меня заметила, — ответил он. — Хотел, чтобы ты сама это сделала.

Этого она не поняла. В кармане у нее лежало письмо от Эдмунда в простом маленьком конверте, письма приходили теперь чуть ли не каждый день, с неизменными вопросами и мольбами. Она засовывала конверты в карман и открывала только поздно вечером, когда мальчишки засыпали, а она ложилась в кровать и через открытое окно в комнату лился сладкий запах апельсинов. Тогда Линда начинала разбирать корявые строчки Эдмунда, его сетования на одиночество, на Паломара, который, как он написал один раз, заболел, наглотавшись песка. Он писал о свежей земле на могиле Карлотты, которую похоронили рядом с Валенсией, под тюльпанным деревом, и поставили деревянный крест, уже покосившийся от первых дождей. В каждом письме Эдмунд просил Линду вернуться на ферму. «Как только сможешь и даже еще быстрее», — писал он. Он твердил, что в Пасадене она не приживется, ведь это так далеко от океана. Каждый вечер она собиралась ответить Эдмунду и написать, что приедет после сбора урожая и что жить вдали от океана вовсе не так уж плохо. Не один раз она начинала свое послание: «С террасы дома виден далекий-далекий Тихий океан…» Но почти сразу же засыпала с ручкой в руке и пачкала ночную сорочку синими чернильными пятнами. Приходила ночь и своей властной рукой закрывала Линде глаза.

Она спросила:

— Зачем тебе нужно было уезжать, чтобы стать моим?

Брудер открылся чуть больше:

— Давно дал слово, Линда.

Солнце жгло им щеки, Линда облизнула губы и почувствовала, как нагрелось ее платье. Брудер шел совсем рядом с ней, рука его мерно раскачивалась рядом, и, когда она делала широкий шаг, его рука касалась ее локтя или бедра, его тепло передавалось ей, а по спине точно искра проскакивала. Ее как будто тянуло к нему, и она не могла противиться, но, когда он перепрыгнул через лужу, его плечо отодвинулось от ее щеки. Линде казалось, что он делает все нарочно, и это было верно, а в глазах она читала желание ее помучить, а вот это было неправильно. Но ей прямо чудилось, что даже залах его тела говорил о том же, даже капли пота, висевшие на его короткой бороде, на кончиках усов и стекавшие по горлу, выдавали его тайные намерения. Ей не хотелось сознаваться, что одиночество терзало ее по ночам, на койке с железными пружинами, когда воздух, струившийся сквозь надтреснутое окно, холодком бежал по ее телу. Иногда она снимала ночную рубашку, чтобы легкий ветерок обдувал ее, чтобы ее тело ласкало апельсиновое масло, рассеянное в нем; потом ласки продолжала уже ее рука. Она так и засыпала голой, между рассветом и спальней, охваченная неодолимой страстью. Но было уже непонятно, чего так жаждет Линда; у нее появилось чувство, будто мир вокруг стал больше в два или даже четыре раза с тех пор, как она переехала в Пасадену, и каждую ночь, засыпая, она думала о них: о бледном Эдмунде, молчаливом Брудере, золотых волосах Уиллиса Пура, его сверкающих глазах.

— А теперь я это зарабатываю, — сказал Брудер. — Зарабатываю, а не покупаю.

— О чем ты?

Брудер совсем не это хотел сказать; он хотел сказать, что знает — Линда все равно его полюбит. Но слова могли выразить его чувства, и смущенный Брудер поспешил вернуться к разговору о ранчо. Ах, Брудер! Как часто он думал, что не хочет говорить о том, что у него на сердце!

— Это старая роща, — говорил он, показывая рукой на земли до самых холмов, горы на востоке и на юге, на холм, похожий на горб верблюда. — Ее начали сажать в восьмидесятых годах прошлого века.

Самые сильные деревья возносились теперь больше чем на двадцать футов. Он рассказал ей, что вместе с Хертсом и Слаем почти весь сентябрь ставил брезентовые навесы вокруг каждого дерева, окуривая их от вредных червей. «Обязательно нужно следить, чтобы они не подцепили эту заразу». В октябре они поливали деревья жидкостью против красных клещей, таскали четырехсотгаллонный бак через всю рощу; Слай с Хертсом вдвоем еле удерживали шланг, и напор был такой сильный, что от натуги у них стучали зубы. По вечерам они возвращались на ранчо мокрые до нитки, как будто весь день проплавали в океане. «Мы все с себя снимали, сидели в одних башмаках на скамейке и ждали, когда штаны высохнут», — говорил один, а другой только ухмылялся.

Брудер остановился около одного из самых старых деревьев, изобильного ветвями, листьями и ранними плодами:

— Мы его называем «Декамерон». На нем всегда хоть пара апельсинов да висит в любое время года.

Линда не поняла, что это за название, но Брудер продолжил:

— Это стихотворение о влюбленной паре, которая купалась в апельсиновой воде, и о куртизанке, которая поливала простыни апельсиновыми духами.

Тут он понял, что она совершенно не понимает, о чем речь, и его задело это отсутствие любопытства. Что она, не могла расспросить об этом в «Гнездовье кондора»?

— Старое стихотворение, — бросил он.

И она ответила, что когда-нибудь его прочитает. Но Линда не была похожа на любительницу поэзии, и Брудер не думал, что когда-нибудь она станет ценить ее; а Линда тем временем удивленно раздумывала, откуда это Брудер мог узнать стихотворение о купающихся влюбленных. Что, капитан Пур пригласил его пользоваться своей библиотекой? Ревнивое воображение Линды тут же нарисовало картину, как Брудер идет за Розой в библиотеку, тихо затворяет за собой двери и быстро шепчет: «Они там, давай скорее». И мягкая коричневая метелка, которой Роза смахивает пыль, падает на пол.

Брудер стоял в тени апельсинового дерева, от сладкого запаха становилось уже тошно, бесконечные ряды деревьев, длинные каналы с бурой водой, безоблачное голубое небо и горы Сьерра-Мадре, ярко-красные по осени, обступили Линду, давили ее своей равнодушной красотой. Она закрыла глаза и представила себе простор долины Сан-Габриел, сухие русла рек, подножья холмов, рыжие от выгоревшей травы, пыльные овраги, город с красными черепичными крышами, любопытными соседями, чадящими машинами, норами койотов, диким виноградом, взбиравшимся вверх по электрическому столбу, двухсотлетним, еще живым дубом, роняющим желуди на растрескавшуюся землю, но сейчас, совсем рядом с ней, стоял Брудер. Он был одним из слагаемых этого мира, но более значительным, чем все остальные, — как будто струя свежего воздуха в удушливом, слишком уж изобильном мире природы; такой же была и она. Они, Брудер и Линда, стояли, не сводя глаз друг с друга. Вдоль ряда апельсиновых деревьев дунул легкий ветерок, рубашка на нем натянулась, и в расстегнувшемся вороте показалась его грудь; ничего не изменилось с тех пор, как он приехал в «Гнездовье кондора». Ничего не изменилось, но изменилось все, и Брудер перегнулся над журчащей водой и протянул ей руку, однако Линда не приняла ее. Подобрав подол, она перепрыгнула через поток, опустилась рядом с ним, вспомнила наконец, зачем приехала в Пасадену, и под ярким солнцем они начали целоваться.