Пасадена

Лолли писала стихи. Два раза ее сонеты появлялись в ежегоднике «Соревнование роз». Два ее стихотворения из двух стансов — «Пик Лоу, красавец» и «Розы Аркадии» — были таким же предметом исключительной гордости Лолли, как первые бутоны, тугие, как виноградная кожица, которые появлялись на свет под холодными мартовскими ветрами. Как-то журнал «Век» присудил ей второе место в конкурсе од, и местная газета «Стар ньюс» откликнулась на это событие заметкой: «МЕСТНАЯ ПОЭТЕССА УВЕКОВЕЧИТ ПАСАДЕНУ НА ЛИТЕРАТУРНОЙ КАРТЕ». Знакомясь с кем-нибудь, Лолли старалась казаться хрупкой, потирала виски и упоминала о том, что в детстве была очень болезненным ребенком. Кроме модной худобы и кудрей, по-модному завитых в парикмахерской «Санта-Ана», в Лолли не было ничего хрупкого, но почему-то она твердила, что все еще ребенок. «Не хочет она что-то взрослеть», — говорила Роза. Лолли отказывалась расстаться со своей коллекцией ободков для волос — их было у нее больше сотни, и хранились они в особом ящике с деревянной перекладиной, который для нее сделал Брудер. Несколько лет тому назад она вдруг возмечтала об учебе в колледже и даже купила себе для этого длинную, до полу, шубу из бобра; но после этого она узнала, что метели в Нортгемптоне наносят сугробы высотой целых десять футов, которые не тают до самого мая, и каждую зиму какая-нибудь девочка теряется в них и замерзает по пути домой или в школу. «Я так не смогу», — заявила Лолли, выкинула вон учебники, но шубу, правда, оставила. Летом она заворачивала ее в тонкую алую бумагу, а зимой надевала по вечерам, если было холодно.

Лолли была на десять месяцев моложе Уиллиса, и в раннем детстве их часто принимали за близнецов, особенно когда у него были длинные волосы. «Он до сих пор поправляет, если кто скажет, что они двойняшки», — говорила Роза. Уиллис, как и сестра, был некрупным, но его это украшало, а год, проведенный в форме капитана, лишь добавил ему мужской зрелости. «Днем он то и дело волосы приглаживает», — говорила Роза и добавляла, что даже бутылка тоника «Хинная вода» не могла порой усмирить его непокорные пряди. Он знал, что растрепанные волосы, как и оттопыренные уши, не добавляют ему солидности, и поэтому не выезжал с ранчо без расчески и банки помады. Еще у него было карманное зеркальце в красивой оправе из тикового дерева, и оно тоже почти всегда было при нем. Его сестра имела такую же привычку, и еще и поэтому их иногда принимали за близнецов.

Лолли знала, какую власть имеет над братом, знала, что опущенный подбородок и грудь, замершая на полувздохе, — верные средства склонить его к чему угодно. Из-за постоянного недоедания грудь ее была неразвита, и она зажимала ее тугим корсетом, как будто хотела выпрямить малейший изгиб тела. Если какая-нибудь горничная случайно видела темно-розовые кружки ее сосков, Лолли ничком кидалась на свою постель под балдахином, как будто боясь, что ее изнасилуют. Она была буквально помешана на сохранении — но не своего дома, земли, города или даже счастья, а прежде всего своей детской плоти без запаха и даже без крови. В этом она видела свою величайшую добродетель, и ей так хорошо это удавалось, что она искренне считала себя беспорочной невинностью.

Уиллис, напротив, был вовсе не мальчик и сознавал, что не лишен недостатков, одним из которых был слабый интерес к ранчо и плохое умение вести хозяйство. Поэтому ему и нужен был Брудер. По крайней мере со слов Розы, это было именно так, а не то чтобы ему совсем уж не нравилась жизнь богатого наследника. Проволочная ограда земельных владений рвалась, деревянные столбы кренились оттого, что рыси терли о них свои золотистые спины. На ранчо Уиллис держал лошадей, и даже сейчас, когда асфальтовая дорога подобралась вплотную к ограждению Пасадены, каждую неделю он один или два раза садился на коня, ехал вдоль высохшего русла реки, по ярко-красной расщелине каньона у подножия холма, отдыхал в тени развесистого дуба, возрастом гораздо старше, чем штат Калифорния, в ветвях которого весело щебетали свиристели. И все-таки, даже получая удовольствие, когда порой за его рукав цеплялись метелки рыжей гречихи, Уиллис ни за что в жизни не согласился бы срезать с ветки хотя бы еще один апельсин. Волосы его отца были мандаринно-рыжего цвета, и, может быть совсем чуточку преувеличивая, он любил прихвастнуть, что за всю жизнь собрал и разложил по ящикам целых сто миллионов апельсинов. Когда Уиллису исполнилось пять лет, отец первый раз доверил ему бамбуковую лестницу, перчатки для работы, шест, который здесь называли «фонарный столб», и с того самого дня Уиллис всякий раз старался как-нибудь отвертеться от сбора урожая. Но пока не разразилась война, у него это плохо получалось. После почти года, проведенного во Франции, он проучился семестр в Принстоне, куда его приняли как участника войны. Не единожды он засыпал пьяным сном в куче вязовых листьев на Нассау-стрит, ощущая во рту мерзкий вкус самодельного джина, тайно изготовленного в Нью-Джерси. Холод осени был ему нипочем; по кампусу он расхаживал в сшитой из койота шубе, а своим изнеженным соученикам, приехавшим из восточных штатов, травил байки о том, как подстрелил рысь из окна своей спальни или как без ружья ходил на медведя гризли. Двум второкурсникам он обещал после рождественских каникул привезти в мешке зеленоглазую пуму. Эти ходили в шерстяных пальто, подбитых темно-красным бархатом, были сыновьями биржевого маклера и президента компании по производству резиновых ремней, и с дикой природой их связывали только цилиндры, обтянутые шкурой пингвинов. На тайных попойках в дальней комнате готического зала, охраняемого горгульями, Уиллис часто спрашивал студентов с востока, считают ли они вообще себя живыми. В ответ они говорили, что возьмут Уиллиса с собой в Нью-Йорк, где в районе самых дешевых баров, Бауэри, есть одно место под названием «Дорогая детка», где весьма вольно одетые девушки покажут ему, что они очень и очень даже живые.

— А потом случилось крушение, в котором пропала четверть урожая, — рассказывала Роза. — Никто не понимал, почему Уиллис погрузил свои апельсины на корабль. Лолли велела ему возвращаться домой и присматривать за хозяйством. Я помогла ей составить телеграмму: «На ранчо трудно, срочно возвращайся». У нее руки дрожали, когда она отправляла ее через «Вестерн юнион».

И здесь Роза многозначительно произнесла, точно знала, каким уколом будет это для сердца Линды:

— Вот тогда он и попросил Брудера приехать на ранчо.

— Но почему именно Брудера?

— Потому что во Франции…

— Во Франции?

— А ты не знаешь? — медленно произнесла она. — Не знаешь, правда? Столько секретов этого дома уже разболтали, — даже не знаю, остались здесь еще хоть какие-нибудь тайны. Да, в общем, ничего серьезного.

На этом Роза закончила разговор и отправила Линду домой, вниз по холму; нести тяжелый ящик было неудобно, да еще и солнце било в глаза. Линда вспомнила апельсины, выброшенные на берег, беременную молодую женщину у входа в пещеру, подумала, что Уиллис не может быть таким, как описывала его Роза, и решила для себя, что этой Розе не будет верить ни в чем, даже в самой мелкой мелочи.

По пути Линде встретился Уиллис; он взял у нее ящик и сказал:

— Надеюсь, вы поняли: ее нельзя слушать.

Он добавил, что Роза хорошо работает, и заметил:

— Жалко ее рассчитывать… Нет, я никогда этого не сделаю. Ее мать была и для меня второй матерью. Я никогда даже не думал о том, чтобы ее выставить. Но поверьте моим словам: Роза… — тут он помолчал, ловя взгляд Линды и, пристально глядя на нее, закончил: — …лгунья, каких еще поискать.

4

Брудер оказался прав, и к первому ноября зарядил дождь, небо стало низким и казалось отражением океана, за два дня дорога, ведущая на холм, превратилась в жидкую грязь. По оросительным каналам бежала грязная вода, взбивая желтую пену, на кухне протекла крыша, а окно у кровати Линды все время запотевало. Однажды утром Линда несла ящик с едой из дома, поскользнулась, выронила его из рук, и на самом краю дороги содержимое глиняного горшка (Роза еще сказала: «Специально для тебя!») досталось койотам. Брудер встретил ее на дороге и открыл над ней зонтик. Грязь пятнами покрыла ее юбку, мокрые волосы облепили лицо. Вот такой — сильной, спокойной — она казалась ему настоящей красавицей; и когда Брудер нужен был Линде больше всего, он представлял себе, как будущее своей могучей рукой сведет их вместе. «Тебе обуться получше надо», — сказал он. В доме он вручил ей коробку из универсального магазина Пасадены; в ней лежали красные резиновые ботики с клетчатой подкладкой, завернутые в бумагу ярко-салатного цвета. Он опустился на колени, вытер ей ноги и помог надеть обнову. Он увидел ботики в витрине, сразу подумал о Линде, и теперь, слушая его, Линда чувствовала смятение в душе. Уперев руки в бока, она прошлась в новых ботиках вверх по дорожке, к дому. Брудер, прислонясь к дверному косяку, смотрел ей вслед и радовался, что угодил своим подарком; Линда сказала, что теперь всю зиму их не снимет, и простодушный Брудер без всякой задней мысли радостно добавил:

— Я и Розе такие же купил.

— Розе?

Брудер не заметил, каким колючим стал взгляд Линды; не увидел он и того, как от ревности она сжала кулаки. Она сказала, что занята и ей пора на кухню. Она спокойно попрощалась с ним, Брудер опять не разглядел ее эмоций и ушел в полной уверенности — свойственной таким молодым людям, как он, — что доставил двум девушкам пусть маленькую, но радость; чем больше он думал, что общего между Розой и Линдой, тем больше находил в них похожего.

«Почему Брудер совсем меня не понимает?» Ворочаясь в кровати, Линда снова и снова задавала себе этот вопрос, но ему самому ничего подобного в голову не приходило. Если бы он взял на себя труд подумать, то понял бы, что уже давно привык ожидать от людей простых, прямых высказываний — что на уме, то и на языке. Пока он рос, миссис Баннинг, втягивая щеки, повторяла: «Иногда мне кажется, у тебя с головой не все в порядке». А дети в охотничьем клубе «Долина» кричали обидную дразнилку в окно кухни, где Брудер потел, давя бананы для пирога «Пища ангела»: «Ой, ой, Брудер дурак немой!» Роза, женщина молодая, но мудрая, не раз говорила, осторожно прижимаясь к нему: «Просто не знаю, что бы я делала без такого друга, как ты». Отношения с Розой были ближе всего к тому, что он называл дружбой; Роза знала, о чем он мечтает — жениться на Линде и построить себе небольшой дом на другом краю апельсиновой рощи, и, когда она спросила его, позволит ли ему это капитан Пур, Брудер ответил: «А куда он денется?» Он, конечно, не мог видеть себя со стороны, но было так — рядом с Линдой его сердце становилось таким же непонятным, как и ее. Дело было в том, что Брудер ясно видел простые мотивы, понимал, что хорошего и что плохого в любом человеке в мире, кроме Линды и себя самого. Роза сказала ему: «Это и есть любовь», а Брудер ответил: «Не хотел бы я этого знать».

Но когда через два дня дождь перестал, Брудеру стало некогда ломать голову над деликатными сердечными тайнами. Он был человек рабочий, и ему нужно было работать, хотя трудился он не просто за еду и плату. На ранчо потянулись рабочие-сезонники — высокие и низенькие мальчишки, все с еле заметным пушком на щеках и в залатанных полотняных штанах. Все они не больше года как вышли из сиротских приютов в Текате, Мехикали и других городках вдоль по Рио-Гранде; они бродили по плодородной Калифорнии с севера на юг — с апельсиновых рощ и салатных полей на сбор земляники и белого винограда, по молодости с благодарностью брались за любую работу и готовы были спать где угодно — хоть на полу. Они приезжали на ранчо Пасадена в фургоне Хартса и Слая, который подбирал их на Раймонд-стрит-стейшн. У каждого был тощий мешок с одеялом, пончо, перчатками для работы, запасными носками и всякими мелкими вещами, которые в память о родителях заботливо хранили монахини. Это все были подростки от четырнадцати до шестнадцати лет, с покрытыми первым пушком щеками, едва заметными адамовыми яблоками, редкими волосами на впалой груди. Кое-кто работал в Пасадене в прошлом году, но большинство были новичками, и Хартс со Слаем два дня объясняли им, как правильно собирать урожай, а Брудер тем временем шарил по их мешкам — не привез ли кто с собой нож или, того хуже, ружье. Один такой прятал охотничий нож в кальсонах; Брудер нашел его во время обыска и забрал себе, а неудачливого владельца проводил до ворот Пасадены, дал серебряный доллар и отправил на все четыре стороны.