Пашкины колокола

– Он всему рад, мам!
– подхватил Пашка.
– Давай, чего есть. Ух, как я этих жадин ненавижу!

– Ты попридержи сердце, Пашенька!
– отозвалась с осуждением мать. Бог не прощает зла.

– Нам, выходит, твой боженька не прощает, а Ершиновым да Хорьковым все дозволено, все можно?

– Ох, сынонька, сынонька!
– вздохнула мать.
– И в твои малые годы поднабрался ты злой мудрости!

Отец погрозил Пашке пальцем, и мальчишка сдержал резкое слово. Молча взял у матери Лопухову миску, откинул крюк двери во двор.

Нащупав ногой в темноте ступеньки, прислушался. Спрашивал себя: "Сказала? Не сказала? Вдруг сейчас выйду, а он меня тут и караулит, Семен Ершинов? Если и сарай по девчоночьему доносу обыскали, нашли листовки? Тогда что?"

Оглушая, обрушился на землю гром неслыханной силы - ударило где-то совсем близко. Ослепительно полыхнуло светом молнии, и словно из огромной опрокинутой в небесах бочки хлынул дождь.

Нет, под таким ливнем Ершинов ждать не станет! Пашка одним прыжком перескочил пяток ступенек и оказался под навесом, по которому яростно колотили тугие дождевые струи. Жестяно звенела в водосточных трубах вода. Молнии, одна ярче другой, рассекали на части багрово-черное полотнище неба, били то в пожарную каланчу на Серпуховке, то в кресты недалекого монастыря.

Лопуха во дворе не оказалось, ливень загнал пса в конуру. Съежившись, Пашка пробежал вдоль забора к будке, негромко свистнул. Лопух отозвался радостным визгом. Не дожидаясь, пока пес выберется из конуры, Пашка сунул туда миску. Лопух успел благодарно лизнуть руку мальчишки и с жадностью принялся лакать похлебку.

А Пашка, прижавшись к стене напротив дома, смотрел на освещенные окна второго этажа и в одном из них видел неподвижную тень девичьей фигуры. Она, Танька! Ишь до чего хитрая! Значит, правильно догадался Арбуз: что-то углядела, иначе чего бы ей сейчас караулить?!

За минуту он промок до последней нитки, хоть выжимай! Дождь хлестал голову, лицо, струи стекали под рубахой по плечам и спине. Но ведь надо выручать листовки... Если они еще там!

Очередная молния раздробила небо на синевато-огненные изломанные куски. В мгновенной вспышке света Пашка отчетливо увидел, как Танькина рука протянулась к створке окна. Звона стекла он не слышал, видел лишь темный силуэт, склонившийся над подоконником.

Пашка притаился у конуры, ждал... И ждал долго.

Но вот раскаты грома покатились куда-то к заставе, к дальним окраинам. Жесть крыши еще повторяла громыхание удаляющегося грома, когда Пашка сквозь шум ливня услышал голос Таньки:

– Да что вы, папаня?! В горнице-то духота нестерпимая, прямо дышать нечем! А грозы я ни капельки не боюсь!.. Вам самим, папаня, ежели не желательна свежесть, подите да лягте. Мамаша постель с полчаса как постелила, все подушки ровно пух взбила. И голову под них от грозы запрятала.

– Выходит, в меня пошла, дочуня?
– хохотнул в глубине дома довольный ершиновский басок.
– Ишь ни молоньи, ни громы тебе не страшные! Молодец, дочуня!

– Уж ка-а-кая есть!
– протянула Танька.
– Шли бы вы, папаня, спать, право! Сами же говорили: завтра с утра товар привезут.

– И то! За день-то намаешься, аж сил нету!

И снова в окне осталась одна девичья тень. "Значит, не продала!
– с облегчением вздохнул Пашка.
– И за то спасибо. Выходит, и листовки в сохранности".

Переждав минуту-две, оторвался от забора и пошел к дровяному сараю. Но вдруг сверкнула молния, осветила двор. Сверху послышался шепот:

– Пашка!

Он косо, через плечо, глянул вверх.

– Ну?

– Опять, стало быть, лопоухого лентяя кормишь, да? Ишь он от грозы-дождичка как упрятался! Нажрался! Будет всю ночь напролет дрыхнуть, тащи прямо из-под носу что хочешь! Ворье да грабители по всей Москве артелями шастают!

– Да что ты, Татьянка?!
– возразил Пашка.
– Кто в такую непогоду воровать сунется?! А если насчет Лопуха... Так мне ему и дать-то нечего, сами с голода скоро пухнуть станем... От дождя нес спрятался. Мне мать велела дровишек принести, сырость в подвале, как в помойной ямине...

– Хи-хи-хи-хи!
– негромко, чтобы не услышал отец, засмеялась Танька.
– Дровишек! Скажешь тоже! Врать-то не выучился! Утром позавчера ваш Андрейка мало, что ли, дров наколол да натаскал под навес? За два часа до свету принялся колуном бухать. Папаня ему в окошко приказывали: прекрати, мол, безобразить, спать всю ночь не даете! То песни в полный голос, то вот дрова понадобились!

– А Андрей чего?
– с интересом спросил Пашка от сарая, снимая дверную защелку.

– Грубиян неотесанный твой Андрей, вот что!
– ответила "принцесса".
– Только и рявкнул в ответ: "Подите вы все к дьяволу! Ни жить, ни дела делать спокойно не даете!" Ну, папаня окошки и заперли наглухо: разве с таким шалым поговоришь?.. Ой, Пашка, выгонят вас папаня отсюда!

– Тебе-то что?
– хмуро спросил Пашка из темноты.
– Жалеть, что ли, станешь?

– А вдруг?! Хи-хи-хи-хи!
– донеслось сверху.

– Пусть твой папаня злостью своей подавится!
– крикнул Пашка из сарая.
– Не имеет он права, потому что Андрюха на царской действительной службе! Указ на то был!

– Какие вы все грубые!
– грустно сказала Танька.
– Что ты, что твой красавчик-брат... Никакого благородного обращения не понимаете!..

Не ответив, Пашка ощупью нашел спрятанные за поленницей листовки. Целы! Слава богу, целы! Если бы что с ними стряслось - как в глаза Шиповнику тогда смотреть?!

Он слышал, что окно на втором этаже со звоном захлопнулось, и даже не стал набирать охапку дров. Ни к чему! Засунул поглубже под рубашку пачку листовок, затянул потуже ремень и вернулся в подвал.

Мать мыла у стола миски и ложки. Отец, устало кряхтя, стаскивал сапоги с разбухших ног, отекших за двенадцатичасовую смену.

– Ма!
– окликнул Пашка, запирая дверь во двор.

– Что, сынонька?

– Так я снова туда, к казармам, побегу, караулить дальше. Вдруг Андрюху из Хамовнических в какое другое место перегонят? Болтали, могут сначала всех то ли в Александровские, то ли в Крутицкие казармы перевести.

Мать посмотрела с недоверием. Но Андреич с кровати сквозь зевоту подтвердил:

– И у нас в цехе разговор был. Будто изо всех казарм сперва в одно место, а уж потом на погрузку... Их сам черт не разберет, царевых придумщиков! С каждым годом все больше от народа таятся и все больше лютеют. Ну, однако, ты, Пашка, Андрюхину брезентовку накинь, снова дождь хлестануть может...

– Ладно, батя.

Помолчав, мать вздохнула:

– Горе ты мое, Пашенька! Рубаху-то на, надень сухую, промок весь. Вторую ночь не спишь, сынонька... Да пожевать хоть хлеба с картохами прихвати...