Пасифик
Шрифт:
***
Перед самым рассветом он заступил в сумеречный край.
Ему снились неосвещённые сырые бараки. Люди дышали, стараясь согреться, прижимаясь друг к другу окоченевшими боками. Бараки имели какое-то отношение к Райху, но постепенно мысли стали путаться и распадаться на куски. В одном из этих кусков он рассуждал о расовых преимуществах, сравнивая температурные и болевые пороги у потомков ариев и гондванов. В другом — тщетно пытался найти телефон, чтобы позвонить Лидии. А третий кусок был самым страшным. Он опять увидел маленький кругляш луны — кровной родственницы той, что наблюдала за его бессмысленными стараниями разогнуть толстые литые прутья, пока неслышно тикающий механизм отсчитывал
Бом-м-м…
Он схватился за грудь. Колокол Ратуши бил полдень. Только это был не просто бой, а…
Пасифик!
Вот теперь он понял свою ошибку и забарахтался под одеялом, выпутываясь из паутины мелкоточечного текста — липкого теста, доходящего уже до горлышка. Фрау Кленцель была права: не стоило распечатывать, даже прикасаться, этот быстродействующий яд, едкий купорос, с молниеносной скоростью распространялся по венам, порождая безумные цветные сны.
Противоядие…
Задыхаясь от спешки, он влетел в ординаторскую и с разгону наткнулся на Штюрмера. Чтобы сохранить равновесие, они сделали круг вальса и приземлились на кушетку, продолжая крепко, до фруктового хруста, обнимать друг друга. Палуба накренилась — дзынь! — брызнула чашка со стола, и тотчас Штюрмер весь вспучился, пошёл волнами, выплеснулся из себя, плюясь согласными:
— Д-да г-где жжжжж в-вы б-б-б… Гд-де…
— В архиве! А что? Что такое?
— Н-нате! Сегодня вы — и б-быстро! Работаем на Страсбург.
Острый угол планшетки вонзился в бок, заскрипели ножки, а тучный физиолог уже стащил его с кушетки и ворочал по комнате, помогая натянуть халат. Раз-два-три — мир закружился в обратную сторону. У халата были рукава смирительной рубашки.
— Я не буду! — совсем по-детски сказал Хаген. — Я же в архиве!
Первоначальное оцепенение сменилось ватной слабостью и колодезным шумом в ушах. Испытуемые уже переминались в дверях — большой и маленький — маленькая… наверное, мать и дочь, хотя девочка была темноволосой, с выпуклым лбом и пузиком, свежая, даже пухленькая — стало быть из вновь поступивших. Может быть, даже не из лагерных. Она смотрела важно, серьёзно, как умеют смотреть только дети, и он с ужасом почувствовал, как, повинуясь какому-то рефлекторному механизму, его губы сами, независимо от желаний и запретов, расползаются в растерянной улыбке.
— Электрокожная с-стимуляция, — пояснил Штюрмер, успокаиваясь. — Ваша тема. Протокол почитайте. Д-да что же вы…
Свет дробился в стекле. Женщина беспомощно поводила глазами — белыми на белом.
— Марта! — позвала она. — Куда вы увели Марту? Ей пять лет. Пожалуйста, приведите ко мне. Она боится чужих.
Ассистент молча закреплял кожаные ремни с пластинчатыми электродами. На его лице застыло официальное «глухонемое» выражение, поэтому взгляд женщины обратился на остальных. Её губы зашевелились. Неизвестно, что она говорила: в ушах всё ещё стоял неумолчный плеск, словно кто-то ритмично и без устали нагнетал воду насосом. Странно, что этот шум не мешал слышать остальные звуки. Любопытный феномен, достойный упоминания в журнале «Психологише форшунг».
Heiliges L and. Он не мог отвести взгляд от кнопочной клавиатуры и круглого рычажка, позволяющего градуированно увеличивать силу тока, и второго — частотного. «Н-начинайте же, в-время!» Время. Издалека донёсся детский плач — глаза и губы женщины застыли, округлились, пытаясь вместить непомерно большое «О». Какая духота! Он поискал окно — его не было. Прямо сквозь потолок стыдливо рдело утреннее небо, а в нём — нахохлившийся вороний горб наблюдательной вышки со сверкающим белым пятнышком и кто-то сигналил сверху карманным
зеркальцем. Точка — тире — точка — точка…— Приступайте! Ну?
— Нет! — он даже отшагнул от столика, чтобы ненароком не задеть.
И вдруг — комнату перевернуло, взмыли стеллажи, вспорхнул долговязый ассистент, а чёрная трапеция воздуховода встала на ребро и обратилась хищной сталью процедурного стола. Хрясть! — он рухнул на запястье, клюнулся вперёд — колоколом о колокол.
— Сломал? — Появившаяся из ниоткуда рука бесцеремонно вывернула запястье.
Часы. Две чёрные морщины раскололи циферблат, перегнув надвое минутную стрелку.
— Ничего, подарю другие. Эти вам врали.
Перед глазами опять возникли рычажки и кнопки. Больно ухватив за плечи, кто-то развернул его лицом к приборам.
— Не. Буду!
— Да перестаньте, — тихо произнёс хрипловатый голос. — Пора уже выбрать — наука или шаманский бубен? Рождественский венок? Пряничные звёздочки? Их, конечно, раздают на фронте, по одной на каждый невинный лоб. Не сердите меня, Йорг. Встать смирно!
Тело само вытянулось в струнку, щёлкнув пятками. Холодный металл прижался к затылку.
— Поезд отправляется, — сказал тот, кто стоял за спиной. — Вы поведёте. Вперёд — марш!
***
Довольно! Хватит!
Этого никогда не было, этого просто не могло быть, аесли было, то с дрругим кторгоздесьнет нникогдаслышитеникогда…
Сирена застала его врасплох.
Острый как консервный нож, надрывный монотонный вой, призывающий в бомбоубежище, но они уже неделю безвылазно сидели под землёй, а значит…
— Код «Ремаген». Вшивые амис! — простонал Ринг. В мигающем аварийном свете он казался шахтёром, изнемогающим от оргазма: глаза закатились так, что виднелись одни белки, а из оскаленного рта нет-нет да выглядывал кончик языка. — Ах ты ж чёрт, мой научный цветочек! А ну пошли!
Он протянул руку и рывком выволок добычу наружу. Ядерный коктейль из метамфетамина и опиатов наградил жилистого эсэсовца нечеловеческой силой. «Очнись, ты, придурь!» — взмолился Хаген. Он упёрся ногой в стену, и Макс, изловчившись, пнул его под коленку: «Куда, блюмеляйн?»
Нулевой уровень пожирал сам себя.
В жаркой тесноте полуголые, опоясанные тряпками тени ворочали ящики, переносили в руках узкие продолговатые предметы, стопки бумаг, перетянутые крест-накрест и приготовленные к сожжению. От пробегающих несло кислятиной, в коридоре стоял едкий запах гари, и кто-то надсадно орал, перекрикивая вой и скрежет: «Калле, м-мать, где огнетушитель?» Пол вибрировал, а сверху доносились тупые удары — слишком рано для американцев, скорее всего, свои же: задраивали люки, герметизировали щели, хороня то, что не должно быть раскрыто. Это была не эвакуация, а Великий Исход. Скрытые в бетонных скважинах духовые трубы сделали «хум-м-м»…
«Я сплю!» — он всё же вырвал руку и заметался, выгребая против течения.
Я сплю я сплю я сплю, но я сейчас же боже… сейчас всё всё всё…
Он вновь был там и знал, что это ненадолго. Последние лемминги получали свои порции, прицепляли к одежде дополнительный жетон и уходили на дно. Все коридоры устилала живая, влажная, ещё дышащая человеческая водоросль, а в крошечном, похожем на шкаф отсеке рядом с запасными дизель-генераторами Вайнахтсман продолжал раздавать подарки. Щелчок — и из динамиков прохладной музыкой после адского воя излился его густой, спокойный голос: «Всем сотрудникам срочно подойти на пункт связи… всем, кто слышит…» Треск и шелест — и снова: «Срочно… подойти… тем, кто остался… Абель, Баудер, Дрекслер, Фецер… Хаген… Хаген…»