Пасифик
Шрифт:
Хаген кивнул.
Теперь он был тихим, любо-дорого посмотреть. Не то, что раньше. Выворачиваясь из захвата, он ещё нашёл в себе силы на ноту протеста — целый хор соловьиных сил! — но этот вопль был последним. Доктор Зима терпеливо дождался, когда соль-диез займёт подобающее место на решётке нотного стана, а потом нагнулся и поднял его как младенца — под мышки и под коленки; в таком виде утёкший груз был транспортирован в салон чёрного «хорьха», припаркованного неподалеку.
Ш-шурп — шуршали колёса. — Ш-шурп…
— Мой Райх, — тихо бормотало чудовище. — Мой…
Его хрипловатое воркование сливалось с монотонным гудением двигателя. Хаген неловко пошевелился. Он снова слышал
Куда мы едем?
Уж, разумеется, не в Пасифик. «Абендштерн» уничтожена, как и её сестра — «Моргенштерн», разве что уцелел один из её сателлитов. Драконье семечко, проросшее на грядке с капустой. Остаётся Шварцхайм. Гипертюрьма. Роскошный правительственный нужник, до блеска отполированный предсмертным выпотом тех, кто этот нужник и строил. М-мх… как больно! «Из бездны взываю к тебе, Господи…» — пела Марихен, бедная Марихен, в девичестве Штумме. «Из бездны» — а дальше? Что-то про беззакония. Но разве я творил беззакония? Брошенная в чашку крупица соли подвергается полному растворению. Откажись я — меня бы попросту вздёрнули, или расстреляли, как Денка, или забрали в лагерь, или погнали на фронт, в котёл, адскую мясорубку…
А впрочем, амма-хум-м — всё это фикция, бред…
Ложная память.
«Марта права, — с горечью подумал он. — Я не герой. Но так же нельзя и… и нельзя! Огульно, не разобравшись, скопом — всех под один топор. Как минимум, негуманно. Но дело даже не в том, всё намного серьёзнее. Базовый принцип, дающий сто очков даже неклассической физике — в дупло её, вашу физику, не говоря о банальной гуманитарии, но ведь — презумпция невиновности! Я невиновен!» Азбука зеркальных витрин лишь подтвердила ошибку — чудовищную, злую ошибку, о которой он знал и сам: у палачей не бывает таких лиц!
Таких глаз…
— Что вы со мной сделаете? — спросил он едва слышно.
Сидящий за рулём человек символизировал каменный столп на стыке столетий. Но когда он ответил, в голосе прозвучала жуткая искренность:
— У меня больше ничего не осталось.
Все вещи мира. Хаген откинулся на подушку. Дорога ровно ложилась под колесо. По мутным стёклам скользили капли дождя, и в каждой из них множилась лазурная грань. На какое-то время Пасифик был в безопасности.
Пригревшись, он задремал.
Вымотанное беспорядочными перебежками тело расслабилось. Рот приоткрылся, придав лицу наивное, слегка удивлённое выражение. Вокруг теснились области тьмы, сумеречные кварталы, проехав которые, они окунулись в мягкую дубравную сень. Чёрные ели хороводом прижимались к обочине, лунный свет скользил по гипсу древних скульптур. Так тянулась минута, другая, третья; так тянулись пять, и десять минут…
А потом шины зашуршали по гравию.
«Бдыщ!» — фрау Инерция отпустила леща; «та-дамм!» — деревянная челюсть звонко щёлкнула, раскалывая орех. Разом протрезвевшие глаза панически метнулись в орбитах. Где? Абсурдная мысль — юный стрелок в замке из золотой черепицы — сменилась тоскливым ужасом, когда льдинки в калейдоскопе встали в позицию, обрисовав истинное положение дел.
Кукловод привёз его отнюдь не в Шварцхайм. Хуже.
Он привёз его в собственный дом!
[1] Verboten — запрещено!
Глава 38. По ступни, по щиколотки… (этого не было, никогда…)
По колени…
Желтоватый сернистый дым выедал глаза.
Извитой колодец подземного хода напоминал выхлопную трубу. Кашляя и напрягая плечи,
Хаген отодвинул камень, загораживающий проход, и торопливо пополз, упираясь коленками, слыша позади оглушительный треск и щёлканье сквозь доносящийся снизу клёкот рации: «Оставшимся… срочно. Баудер, Дрекслер, Фецер… Хаген… Хаген…»По пояс…
Вентиляционный лаз перекрывала решетка. Толщиной в палец — сначала он увидел свет, распадающийся на квадраты, а лишь затем — её. Тупик. В исступленном гневе он замолотил по ней кулаками — колени невероятно ослабли; в какой-то момент показалось, что она действительно подается, и вдруг — треск в запястье, электрический взвизг! — чёрная полоса…
Груда кирпича. Ушиб голову, боже, он пробил голову.
— Сволочи!
Шквальный огонь. За решеткой прыгали фейерверки. Окаймлённые синим, летучие угольки и римские свечи растаскивали мир по частям. Вот провернулся бур — и целый кусок темноты отвалился, взметнувшись фонтаном битого кирпича. Хаген вскрикнул. Шахтёрская маска — невероятная рожа выпялилась глазницами, харкая, плюясь и чихая:
— Хр-р… Тьф-фу…
— Бу? — забубнили из темноты. — Бм-ба? Бон?
— Да здесь он, здесь, — клокоча, прошелестела рожа, и в полуобморочном бреду Хаген узнал её — и протянул руки, выпрастываясь из черноты как утопающий, не веря, не понимая, почти бессознательно цепляясь за жизнь.
— Дерьмо! Вот дерьмо!
Свет подскакнул и погас, сменившись чёрной удушливой массой. Великан топтался и мял его, перекидывал жвалами, пока поезд набирал ход, и станционный фонарь токотал сверчком, звенел дисковым воем: «Зиу! Хагалаз-з!» — пока, наконец, не вышибло пробку, и все они, прилепленные друг к другу, шлепнулись в снег и покатились под серым глубоким небом, крича в ледяной ветер, барахтаясь в жиже, как слепые щенки.
Грохот. И тишина.
Кто-то накрыл Хагена плащ-палаткой. Какой нежный воздух! Зарево полыхало в тумане почти беззвучно, мигая звёздами. А, может быть, он оглох? У Ленца лицо как у молодого святого, застенчивая улыбка — и как его только пустили сюда, в этот котёл? «Лежи», — пробурчал Ульрих. Да, конечно, надо лежать, пока не кончится перестрелка…
— Это ад?
— Штырь тебе в зад. Краузе, дурила!
— М?
— Убери грабли с моей ноги.
Бумажные бабочки, вспыхивая, падали вниз подбитыми парашютами. Бомбардировка стихала. Остатки людоедского замка беззвучно полыхали во мраке. Очаг, а не греет. Первое блюдо, kalte Gerichte. Прочь! Он поискал плевательницу — её не было, сознание приливало и отливало, и обязательно нужно было подняться. Хотя бы сесть.
Шипя сквозь осколки зубов, он сел. Взглянул на лица товарищей — уродливые, закопченные лица, почти потерявшиеся в лесном полумраке — и вдруг понял:
— Война закончилась?
Рогге кивнул, а кто-то всхлипнул.
— Отвоевались, — сказал Мориц.
Он смачно, двумя пальцами, высморкался, встрепенулся — и окрысился на Краузе, деловито отгребающего снег с каменного порожка:
— Нишкни, дубина. Эге! Если думаете, что я возьму этого керла себе на закорки и поволоку до самого Бухгольца, так поцелуйте меня в дупло. Хех! Ну, а ты чего стонешь, крестовый туз? В южной обезьяндии, небось, подштопают брюхо, будешь как новенький. Или рванём в Швейцарию? А? Чего скажешь?
— Домой, — прошептал Хаген.
— Куда-а?
— Домой…
В шуме огромных сосен, нагибающихся над поляной и заслоняющих шапками мигающее, цветистое небо, плыл протяжный звук медного колокола. «Домой!» — сказал кто-то. Наверное, Эберт. Всё закончилось. Огромный камень, давивший ему на грудь, отвалился и стало легко, пусть ноги и обморожены; острое чувство жизни было ошеломляющим, он привстал, суетливо зашарил вокруг себя, пока не наткнулся на чью-то руку.
— Больно?
Ленц осторожно перехватил его под мышки, усадил поудобнее.