Пассажир

– Все твое будущее от продаж, – сказал мне Упырь и я понял, что истории про поедание дерьма на пути к успеху, о которых читал в книгах, про капиталистическую действительность, ожили и стали актуальны и для меня.

Каждое утро, выходя из троллейбуса, я шел в офис с тяжелым чувством. Слава богу, думал я, что у меня были задания по переводу, и меня не уволят сразу, за полное отсутствие азарта продавца и моральное несоответствие миру торгашей и бизнесменов и их простыми и отвратительными рефлексами. Моя интеллигентность и «возвышенность» (противно так писать про себя, но тогда это была правда), явно не соответствовала типажам новых коллег, их разговоры казались примитивными и пошлыми, такими же, как и их цели в жизни. Но что тогда я делал среди них?

Войдя в офис, я попал в волну очередной дискуссии начатой Бочаряном. Боча регулярно становился объектом насмешек из за баек, которые он любил травить, это были и завиральные теории пост-советской псевдонауки, и рассказы про стаю кроликов, переплывших Атлантику, и про его кота с интеллектом хомо сапиенс, и про то как Боча выдавал себя за подводника, чтобы попасть в ресторан на день ВМФ, и про его знакомства с Рэем Чарльзом и московской Мельпоменой, про его внебрачных детей в Европе, и про все, до чего мог дотянуться и что мог переиначить его неспокойный разум. Бочарян, взлохматив поседевшие вихры постаревшего сорванца, хрипло пытался доказать свою безумную правоту, а народ смеялся и крутил пальцем у виска. Боча был белой вороной, почти как я, но значительно старше.

С другой стороны, Бочу рассматривали как полезного менеджера, ведь он имел язык без костей и умение уверенно доказывать любую чушь. С незнакомыми людьми это часто работало, и было важно для продаж.

Следующим необходимым качеством была наглость. Способность действовать локтями в своих интересах. Навык, которым во времена моего детства отлично владели продавцы овощных, мясных и ликере-водочных магазинов, и который осуждался в правильных книгах и фильмах. Наглый анти – герой в них всегда терял. В новой жизни, терять стали те, кто в серьез воспринял эту мораль и не предпринял ничего для самосовершенствования способности плевать на окружающих. Упырь требовательно шептался с Посторонним В. о новой иномарке, Дубовир с Козлом похохатывая, получали дополнительные командировочные на «отдых» – то есть на проституток, Эполет с Пуговицей деловито отгружали в багажники мешки сахара, ящики консервов, шины, да и вообще, все что бог ни пошлет в вагоне с бартером. Я же постеснялся попросить лишние сто пятьдесят рублей к зарплате, и копил на музыкальный центр. Музыка была для меня той отдушиной и целью в жизни, о необходимости которой мне твердили с детства.

Когда-то, во времена школьной юности я увлекся роком, настоящим, первобытным, мощным как ядерный взрыв. Роком 60-х во всей его юности и красоте. Дело было так. В археологической лаборатории, где я бывал в качестве кружковца, лаборант Митя заводил проигрыватель каждый раз работая с фондами. Как-то вечером, я сидел бессмысленно разглядывая схемы погребений и думал, что археологом я наверное не стану. Играла пластинка группы Роллинг Стоунз из серии «Архив популярной музыки». Первая сторона не оставила в моей душе никаких следов, я любил бардов, Наутилус Помпилиус и не понимал как можно играть что-то интересное на трех гитарах и ударной установке. Первая сторона закончилась, Митя встал, подошел к проигрывателю и перевернул пластинку.

Сначала раздались шипение и скрип, а потом…

“What a drag it is getting old!” – вскричал из матерчатого динамика Мик Джагер и во всем моем организме, случилась мгновенная как удар или приятный сердечный приступ перемена. Я внутренне задрожал и понял, что эта песня и музыка – самое настоящее и непостижимое из того, что я знал. Еле дождавшись положенного времени, я выбежал из лаборатории, доехал до музыкального магазина, купил пластинку за 3 рубля 40 копеек и слушал ее дома весь вечер. В тот день я понял, что меня действительно интересуют в жизни.

Звонок факса вернул в действительность. Глянцевая бумага, испещренная графитовыми цифрами и таблицами, поползла на свет божий. Очередной прайс, нужно было бережно подшить в соответствующую папку, желательно при этом изучив и запомнив цены.

А за окном в жаре набухало густое зеленое лето, пятница подходила к концу.

–Сегодня можешь уйти пораньше, – милостиво бросил Упырь.

– Очень кстати, – подумал я и быстро собравшись, вышел на свободу.

Я шел по летнему городу. Зелень оттеняла дорогу, и путь мой был легок и лежал он в квартал старых домов, студенческих общежитий, разрисованных ржавых гаражей и тропинок среди сирени, в археологическую лабораторию педагогического института. Там меня уже ждал старый друг и собутыльник лаборант Митя. Тот самый, что поставил пластинку, определившую мои вкусы на всю оставшуюся жизнь, единственный человек с которым я мог обсудить последние соображения по поводу музыки почти забытой поколением. Вообще-то, лаборантом Митя уже не был, а напротив, был преподавателем в коммерческом вузе. Несколько лет мытарств по музеям с мизерными зарплатами и должностями младших сотрудников для него завершились счастливым трудоустройством и почти достойным положением коммерческого преподавателя, впрочем, денег, как и мне, ему платили пока мало.

Лаборатория встретила подвальной прохладой. Из фото-каморки слышалась песня Боуи про Звездную Пыль, в коридорах царил полумрак, камерные воспоминания, мелодия и голоса незнакомых студентов в чайной.

Давно, в годы экзальтированной юности кто-то сказал мне, что Дэвид Боуи – гений и классик, что Дэвида Боуи должен слушать и почитать каждый просвещенный меломан. Естественно, после такой характеристики я полюбил Дэвида Боуи всей душой, а чуть позже, получил возможность слушать его записи. Каждый раз, когда я приносил домой новую кассету с очередным Боуиным альбомом, мне предстояла большая работа – дослушать, прочувствовать и полюбить очередной пример творчества Дэвида. Не скажу, что это было просто. Наиболее частой реакцией на каждую новую запись были недоумение, разочарование и непонимание того, что миллионы людей нашли в этой нудятине. Однако, как усердный меломан я не останавливался перед трудностями. Слушал Боуи снова и снова, до тех пор, пока не привыкал и не начинал верить, что передо мной действительно великий образец музыки. Наверное, когда-то давно, Давид смог вот также убедить кого-то важного и заставить поверить в его творчество, тот в свою очередь заставил так думать других, далее цепная реакция просто прокатилась по миру не оставляя не вовлеченным никого.

Митя меня уже ждал.

– Новое пиво «Грольш» появилось, видел? – заметил я, когда мы быстро покинули подвал лаборатории и направились по основному делу.

– Да – ответил Митя.

Пиво «Грольш» тогда только начали продавать в ларьках, и оно поражало воображение нездешней приземистой, пузатой бутылкой, подчеркнуто заграничной этикеткой, но самое главное, удивительной крышкой, похожей одновременно на винную пробку от средневекового фламандского кувшина и чеку от гранаты. Одним словом, новое пиво обещало чудеса и рай. Однако, бутылка заграничного «Грольша» стоила в 10 раз дороже обычного жигулевского, поэтому «Грольш» решено было не брать, а ограничиться отечественным напитком. С ним мы и начали свой нетрезвый поход.

Мы шли по дворикам, заросшим зеленью и улочкам центра города. Мы останавливались пополнить запас пива, потом садились на скамейки, заборчики, бетонные блоки, отливали в щелях между старыми гаражами, и за толстыми стволами тополей и пили снова. И лилась, вместе с пивом, беседа про альбомы и песни, про слышанные сотни раз концерты. Удовлетворенный ходом дискуссии Митя утвердительно кивал, а я взмахивал руками и горячился.

– Что мне положительно нравится в современной России, так это то, что нет очередей за пивом – вдруг заявил Митя.

Я мгновенно провалился в воспоминания. Когда-то Горбачев объявил сухой закон, и органы начали борьбу со змием на местах. Водка продавалась с 2-х часов, а с пивом в нашем районе решили поступить еще занимательнее. Свезли все пивные ларьки в одно место недалеко от моего дома. Ларьки выстроились в небольшой микрорайон. Место получило название Долина Смерти. Не сильно знаю, что происходило там в будние дни, но по выходным, автобусные маршруты в наш околоток были забиты страждущими. Люди ехали с банками, канистрами, ведрами и даже чайниками. Кое-кто брал пиво в целлофановый пакет. Однажды, у ларьков натурально видели человека с супницей из фарфорового сервиза. «Мне в нее!» – заявил человек, и очередь с уважением расступилась.

Мы взяли еще пива и вошли в старый двор бывшего обкомовского дома. Я присел на песочницу и огляделся. Опустился вечер и вдруг, как это часто бывает во второй части попойки, краски потускнели, незаметно подобрался холод и понимание бренности сущего. Я увидел мир, как пустой проспект под лучами холодного заходящего солнца. Как горы домов вокруг сырого дворика с вялой нераспустившейся сиренью, кошками и драной стекловатой на трубах в подвальном окне. Как отзвуки смеха, чужих голосов и странной музыки, которая подобно связке пустых жестянок, волочется и гремит, а потом исчезает в тишине вечера. И нет никого, и город пуст изнутри и с реки все явственнее тянет вечностью, она окутывает холодом ноги и поднимается выше, стремясь доползти до сердца, и никак не доползает.