Пастер

Ночи напролет проводил он у детской кроватки вместе с мадам Пастер. Девочка страдала от болей в животе, но с недетским терпением сносила их.

Часто Пастер становился на колени возле ее кроватки, и Камилла нежно улыбалась отцу. Так, улыбаясь, она и умерла…

И еще один гроб отвез Пастер на Арбуазское кладбище, похоронив вторую дочь рядом с первой. Увы, не последний это был гроб…

Все стало ему немило в Париже. Работы, которая могла бы хоть временами отвлекать от перенесенных потрясений, не было: опыты по шелководству можно было проводить только будущим летом.

Внезапно он бросил свою лабораторию и перекочевал на чердак одного из парижских госпиталей.

Внезапно! Как часто это слово вторгалось в его жизнь. Внезапно из заурядного маленького постреленка он превратился в серьезного художника. Внезапно забросил карандаши и угли и стал первым учеником в школе. Внезапно у подножия кафедры Дюма решил стать химиком и, свернув с проторенной дорожки, избрал тернистый путь первооткрывателя. Внезапно из химика он стал биологом. А к концу жизни — лекарем.

Внезапность играла странную роль в жизни этого необыкновенного человека, с энергией и вспыльчивостью маньяка, прозорливостью гения и с любящей, легко привязывающейся душой ребенка.

Он безмерно любил науку. Но не ради нее самой. Об этом говорит вся его жизнь, вся его научная деятельность. Он любил науку, потому что еще сильнее, чем ее, любил он человечество. И для блага человека пробивал он гранитные стены, брал один за другим неприступные бастионы.

Вот почему внезапно он позабыл свои печали и ринулся на поиски микроба — возбудителя холеры.

Холера пришла из Египта в Марсель, оттуда перебросилась на Париж. Ежедневно, корчась в страшных муках, умирало свыше двухсот человек. Боялись, что эпидемия примет обширные размеры, как это было в 1832 году.

Госпиталь Ларибуазьер. Чердак над холерной палатой. На чердаке — три виднейших ученых Франции. Клод Бернар, Сен-Клер Девиль и Пастер. В вентиляционном проходе проделано отверстие, соединившее чердак с палатой больных. В отверстие вставлена стеклянная трубка.

Гудит вентилятор, втягивая через трубку воздух из палаты. Воздух исследуется, чтобы уловить в нем все взвешенные частицы. Быть может, среди них обнаружится возбудитель холеры.

Ни одному из трех ученых не приходит в голову, сколько героизма проявляют они, сидя на своем чердаке. Для них это обыкновенная, будничная работа; они просто делают свое дело и не задумываются над тем, что если в воздухе есть холерные «миазмы», то ничто не убережет их самих от заражения.

Однажды кто-то из друзей с восхищением сказал Пастеру:

— Надо иметь смелость для таких исследований!

— А долг? — просто ответил он. И рассказал, что это только начало — они намерены брать пыль непосредственно из палаты, исследовать кровь больных холерой и проделать еще множество рискованнейших опытов…

Быть может, на этих опытах оборвалась бы жизнь великого Пастера и он так и не стал бы великим. Но холера пошла на убыль, и трое ученых не успели выполнить своих планов.

Наступил февраль 1866 года. Весна пришла ранняя, солнечная, дружная. Можно было вернуться в Алэ к больным шелкопрядам, проверить правильность прошлогодних суждений и посмотреть, чего достигли шелководы, которые послушались его советов.

С двумя верными спутниками — Жерне и Майо, на этот раз без жены и детей, которые остались в Париже до конца школьных занятий, Пастер снова выехал в Алэ. В предместье Рошбелль сняли домик, для опытов приспособили сарай. По целым дням циркулировал Пастер между домом и сараем. То сидел у окна, склонившись над микроскопом, то наблюдал, как живут и развиваются подопытные шелкопряды.

Все шло хорошо, одно только раздражало Пастера — обедать и ужинать приходилось ходить в отель.

— Слишком много времени пропадает даром, — ворчал он, — я не могу тратить его на чревоугодие. Мне некогда.

Его всегда преследовала мысль, что он не успеет за свою жизнь выполнить всего намеченного, он всегда спешил, всегда торопил других, часто занимался одновременно совершенно разными вещами. Скромный и медлительный в жизни, он был необычайно энергичен и быстр в работе. Его требовательность к ученикам и помощникам, его частые гневные вспышки, его легкая раздражимость — все это никогда не проявлялось в кругу семьи, вне лаборатории. Но так мало бывало свободного времени, так редко он отдыхал, что таким спокойным, не мечущимся его почти никто не знал.

— Надо найти другое помещение, в котором можно было бы стряпать наши незамысловатые блюда, — категорически заявил Пастер, — не то мы ничего не успеем сделать.

И преданные, как няньки, помощники отправились на поиски более удобного дома, чтобы только избавить своего дорогого учителя от ненужных волнений.

Они нашли такой домик в полутора километрах от города, у подножия невысокой горы, вдали от всякого жилья. Еще недавно гора эта густо зеленела, покрытая тутовыми деревьями, сейчас же была совершенно голой — деревья выкорчевали из опасений, что в них гнездится зараза. Пастер с грустью смотрел на эти разрушения и с новой силой взялся за опыты.

Ждали мадам Пастер, которая должна была взять на себя ведение хозяйства, а пока питались кое-как, приспособив для этого запасы, купленные при переезде.

Здесь работа шла интенсивно, и учитель вместе с учениками почувствовали привычное увлечение. Каждый свой опыт Пастер заставлял проверять, требуя от своих помощников, чтобы они нелицеприятно критиковали его промахи и неудачи.

— Чтите дух критики, — говорил он, — сам по себе он не пробуждает новых идей, но толкает к великим делам. То, чего я требую от вас и чего вы, в свою очередь, потребуете от ваших учеников, — самое трудное для исследователя.

В уединенном домике хорошо работалось… До поры до времени. Адрес пастеровской шелковичной лаборатории каким-то образом стал известен не только французам — шелководам других стран. Поток писем с самыми неожиданными вопросами и рецептами для борьбы с пебриной затопил трех исследователей. Нужно было отобрать из этих писем наиболее ценные, проверять предложенные в них методы, приходилось ставить новые, сверхплановые опыты. Отвлекали и бесконечные посетители, приходившие из окрестностей посмотреть на работы Пастера и посоветоваться с ним.

Пастер с нетерпением ждал приезда жены. Она могла помочь в разборе бесконечных писем, ей можно было рассказать о своем недовольстве и о своих планах, с ней просто можно было помечтать вдвоем. Но мадам Пастер задерживалась на небольшой дачке под Парижем в ожидании, когда кончатся занятия у сына.

Внезапно — ох, опять это внезапно! — среди кучи писем Пастер увидел ровный знакомый почерк жены. Она писала, как всегда, спокойно и деловито, пряча между строк свою великую нежность и великую тревогу, и только между прочим сообщала, что маленькой Сесиль что-то неможется.