Пастораль

— А как ты можешь помочь? — удивился Марк.

Игаль назвал несколько имен своих знакомых и сделал это спокойно, без хвастовства. Американские сенаторы и миллионеры, всемирные лауреаты, академики и газетные магнаты.

— Откуда? — недоверчиво спросил Марк.

— По службе и по дружбе, — уклончиво сказал Игаль. — Все большие евреи мира ощущают себя вот такими маленькими при виде того чуда, которое мы тут стряпаем на нашей убогой керосинке. Мы возрождаем еврейское государство, мальчик, и это не фунт изюма.

— Руками дяди-волка и умом тети Брурии, — пробурчал Сирота.

Игаль не обиделся. Даже развеселился.

— Из чего есть, — сказал он, комически скривив лицо и растопырив пальцы. — Наша главная забота сейчас — не пускать в загон гениев, чтобы не испортили стадо. А Зевик нам в самый раз. Ну представь себе, — сказал он, заглядывая в напряженное лицо Марка, хлопая его по колену, улыбаясь скоморошьей улыбкой, превращаясь на глазах в хитроумного старика, знающего нечто, молодому уму недоступное, — представь себе, что в стадо испуганных и напряженных буренок, собранных с миру по нитке, вскормленных на разных кормах, одни с севера, другие с юга, те потеют и дуреют от жары, а этим, наоборот, прохладно, но и тем и другим плохо и страшно, и все вокруг не так, как им бы хотелось… в это стадо впускают неординарного быка, мечтающего о корриде, а не об охапке душистого сена… Это же немедленный скандал, поголовное бешенство, дрожь в холке. Все обиды всплывут, все неудобства сейчас же покажутся невыносимыми. Коррида! Коррида! Мы не созданы для того, чтобы нас доили, мы появились на свет для лучшей жизни!

— Хорошо же ты оцениваешь свой народ! — глумливо и мрачно произнес Марк.

Еще недавно он думал о том, что мог оказаться сыном Игаля и Рохи, родиться на берегу Генисаретского озера, и что быть сыном Игаля могло бы быть приятнее, чем быть сыном Генриха Сироты. Но сейчас эта промелькнувшая в мозгу нечестивая мысль его раздражала. Папа Гена, великолепный яркий попугай, способный подниматься к высотам духа и добровольно опускаться в его заболоченные низины, вернул себе былое превосходство.

— Народ… — Игаль вдруг стал мрачен, — народ… Ты его когда-нибудь видел, народ? Не те ли это, которые шарахаются из стороны в сторону, услыхав щелк бича, и тут же требуют себе царя для управления и тельца для поклонения?! Твой дядя Зевик понятен и нужен твоему народу больше, чем ты. У него мысли расчесаны на прямой пробор, он делает то, что ему внушили, и не мечется из стороны в сторону. Знаешь что? Скажи Генриху, чтобы амнистировал Зевика. Пусть Брурия везет свои туалеты на ярмарку дураков в ООН или в Вашингтон. Она не хуже и не лучше других дур, которые там крутятся. А ты… ты не дурак, но ты такой дурак, мой мальчик, что…

Тут Игаль замолк на половине фразы, повалился на бок и захрапел. Марк покрутил в руках недопитую бутылку «Голды», завинтил пробку и швырнул бутылку в кусты.

— Потом разберемся, — сказал он бутылке вслед.

От озера тянуло сыростью, трава и листья отяжелели от росы, жимолость запахла пронзительно, и вдалеке послышались звуки гармошки.

— Хороши вечера в Генисарете! — вздохнул Марк Сирота и пошел, не качаясь, но и не по прямой. Он дошел до домика Игаля, нашел на веранде тяжелую куртку, поплелся назад к озеру, прикрыл курткой спящего Игаля и, подумав, отправился в сторону столовой, надеясь найти там мощную светловолосую доброволку из Голландии, на которую положил глаз во время обеда.

Она сидела на веранде и пошла к нему безмолвно и послушно, притягиваемая взглядом, которому Сирота большим усилием воли не позволял расплыться в туманное пятно. Стоял он прочно, но изнутри его качало. Стоял как бык, которого мутит от вида коров и тореадоров, но который знает свое дело и знает, что от него требуется.

Они ушли в кусты и боролись там до тех пор, пока Сироту не одолело беспамятство.

Он проснулся от холода и почему-то в лодке, привязанной к колышку на берегу. С озера тек холодный туман, Сироту знобило. Трава под близлежащими кустами была смята, словно в кустах только что паслось стадо. Губы распухли, язык с трудом проворачивался, нёбо одеревенело, глотка была забита комом тошноты. Еще и лодку покачивало. Еще и воду рябило. Еще и блеск вокруг каждой камышатины. Еще и неподвижная спина Игаля.

Спина ожила, лопатки двинулись к позвоночнику, рука взметнулась, в лодку шлепнулась шероховатая на вид серая рыба в черные полосы. Евреи называют ее амнон, минеи — рыбой святого Петра, а вообще-то речь идет об элементарном пресноводном карасе.

— Еще одна, — сказал Игаль, — и мы отказываемся от вареной куры с мокрым пюре.

— А я бы съел и пюре и куру, — почему-то вздохнул Сирота.

Ему не хотелось идти в столовую. Он не знал, чем закончилось дело между ним и белобрысой Ингрид. То, что ее зовут Ингрид, Сирота помнил точно.

Они поймали недостающих карасей, а возвратясь домой, нашли на веранде дремлющую в шезлонге Ингрид и на столе — тарелку с холодными котлетами, куском картофельной бабки и тремя солеными огурцами. Значит, дело закончилось правильно, решил Сирота. Игаль же только хмыкнул. Потом он хмыкнул еще раз, покрутил головой и посмотрел на Марка отеческим взглядом, полным обожания и гордости. Генрих на его месте разразился бы длительной нотацией. Сирота решил, что родиться у Игаля было бы все-таки правильнее.

По возвращении из Галилеи в Иерусалим над Марком сгустились тучи. Прогноз погоды был солнечный, и солнце светило вовсю. Но Сирота почувствовал удушье уже на подъеме к Иерусалиму, и с каждым преодоленным метром горы, в которую полз автобус, это ощущение усиливалось. Да и птицы словно взбесились. Они шмыгали вокруг автобуса, наполняя воздух тоскливыми криками. Соседи по автобусу этих тварей словно не замечали. А Сирота вдавил руки в колени и пытался понять, что же такое произошло? На ум опять пришло безгубое лицо Рохи, только на сей раз он не мог бы поклясться, что это не лицо Маши, с которого тоже куда-то улетели губы.

Сирота потер пальцами виски и глотнул теплой воды из бутылочки, почти насильно запихнутой ему в карман Игалем. Автобус остановился, пассажиры вывалились на тротуар, а Сирота продолжал сидеть, вцепившись в ручки кресла. Ему не хотелось идти домой, хотя он и мечтал о хорошем бифштексе и удобной постели. Диван в убогой клетушке Игаля был Сироте короток и тесен.

Сойдя наконец на землю, Сирота зачем-то побрел задами, дошел до скверика, посвященного сэру Алленби, и повалился на скамейку. Скверик напоминал центральную площадь маленького провинциального городка в любой стране мира, с той только разницей, что центральные площади маленьких городов кишат народом и набиты полезными заведениями: лавками, учреждениями, забегаловками. А вокруг этого скверика теснились только жилые дома в скромном колониальном стиле с изъеденными временем и человеческим небрежением худосочными колоннами и покосившимися балюстрадами. Ни банка, ни магазина, ни даже киоска с сигаретами. Две тетки с базарными кошелками на скамейке напротив и закутанная в застиранные тряпки женщина с ребенком в песочнице.

Докурив последнюю сигарету и швырнув пустую пачку в кусты, поскольку урны не нашлось, Сирота побрел дальше. Мимо покосившихся домиков и бывших пакгаузов на улице Яффы, мимо темных мастерских в подвалах разрушенных домов, к которым вели истертые, выщербленные ступени, мимо запаха краски, дерева и лака, сквозь едкие облака стружечной пыли из столярных мастерских, перешагивая через горки мусора, глазея по сторонам и не находя ничего приятного для взгляда.

Шел он к рынку.

Именно там Сирота решил пообедать замечательным блюдом, которое только тут и было таким замечательным, — кусочками баранины, переложенной шматами бараньего жира и поджаренной на вертящейся жаровне. Тут это блюдо называли шуармой. Знакомый продавец приветственно кивнул и, не дожидаясь заказа, ловко срезал длинным ножом с насаженной на вертел груды мяса наружный поджаренный слой. В левой руке он держал закопченный совок, на который с шипением падала горячая сочная мясная стружка. Затем, ловко орудуя щипцами, стал набивать мясом внутренность пухлой питы, местной лепешки, напоминающей лаваш. Продавец знал привычки и вкусы Сироты, потому, не спрашивая, смазал внутренность лепешки хумусом и острой местной аджикой, переложил мясо луком, добавил зелени и чипсов, полил содержимое жидкой тхиной. «На здоровье!»