Пастораль

— Я вернусь в зал вместе с вами, — поднялась Сарасина, — мне любопытно посмотреть на то, что там будет происходить. А за приглашение спасибо. Я его принимаю.

Сарасина предполагала, что русский будет извиняться. Вместо этого он стал разыскивать палочку и, хотя палочка лежала на достаточно видном месте, послал за другой. Тем временем, дожидаясь ее прибытия, повернул стул спинкой к оркестру и сел на него верхом. Находясь в этой непочтительной позе, русский и начал свою речь. Его английский был недурен, разве что несколько тяжеловат, вернее, недостаточно отполирован.

— Вы провалили меня, — сказал он с улыбкой. — Это не беда. В России это называется «на новенького». Хуже то, что вы не захотели услышать Шостаковича так, как я его слышу, а ведь только для этого и имеет смысл приглашать дирижера издалека. И только это — способность к восприятию той или иной интерпретации музыкального произведения — определяет профессионализм оркестра. Между тем я прослушал все записи вашего оркестра, какие только смог достать, и принял предложение именно потому, что был удовлетворен вашим профессионализмом. Я предполагал самые разные нестыковки в нашем с вами понимании той или иной музыки. И был готов к тому, чтобы учиться у вас, вернее, к тому, чтобы попытаться увидеть и услышать произведения так, как их видите и слышите вы. Это не означает, что я не стал бы требовать от вас изменить то, к чему склоняет вас привычка. Нет! Я полагал, что вместе мы сможем создать нечто особо ценное, основываясь именно на разности впечатлений. Но, — тут русский улыбнулся так обаятельно, что лица оркестрантов засияли в ответ, — признаюсь, я вас обманул! Я предложил как раз ту трактовку «Ленинградской», какую обычно предлагают, основываясь на том, что она была написана в блокадном Ленинграде и для него. Да! Я был тогда ребенком. Мы умирали. Стоял кошмарный холод. В огонь летели книги, рукописи, рамы от картин и порой сами картины. Все богатство человеческого духа взмело в одночасье вихрем и понесло в печи… обогреть озябшую до кости плоть. Казалось бы, до музыки ли? И о чем может говорить композитор с согражданами и соседями, как не об отмщении, возмездии, апофеозе огня и смерти, извержении гнева, испепелении виновных? А я вижу в этой симфонии совсем другое. Я вижу в ней… победу духа над плотью, голодного духа над голодным телом. Дух тоже требует насыщения, и он готов вырвать из пасти тела картины, книги и музыку. Даже ценой жизни, ценой гибели собственного тела, ради будущего, ради сегодняшних нас с вами. Поэтому мы будем играть не ту бурю, к которой я призывал вас, не бурю возмездия, гром пушек, победный салют, который вы превратили в шипение неразорвавшихся петард, нет! Мы будем играть победу духа на грани его исчезновения. Знаете ли вы легенду о Фаэтоне? — Русский обежал глазами кивающие физиономии и снова улыбнулся. Против этой улыбки было невозможно устоять. — Хорошо! — кивнул он. — Тогда я не буду растекаться мыслью по древу. Надеюсь, мы с вами поняли друг друга. Начали! — И, спокойно подобрав лежащую на полу палочку, постучал ею по пюпитру.

Оркестр играл с отдачей. Русский часто прерывал игру, чтобы дать короткие и четкие указания. Господин Еримото играл хорошо, даже вдохновенно. Он принял свой проигрыш с достоинством и, несомненно, станет правой рукой маэстро. Сарасина могла уходить, но она осталась. Ей хотелось взять в руки скрипку, у нее возникла такая неотложная потребность… К сожалению, пришлось сдержаться.

Расходились уже вечером. Репетиция оказалась очень длинной, но никто не смотрел на часы. Кроме разве что юного служащего, безуспешно пытавшегося передать Марку Сироте новую дирижерскую палочку.

Подавая пальто Сарасине, Марк на секунду задержал ее в своих объятиях. Он был счастлив, возбужден и весел. А Сарасина и не стала выворачиваться. Она уже решила взять этого русского себе и решала, как сделать акт захвата приятным для него.

— Мне не хочется идти в ресторан, — призналась она Марку Сироте. — Во время репетиции мне несколько раз остро хотелось взять в руки скрипку. Может быть, зайдем ко мне? Ужин будет вкусным, вино — отменным, а потом я немного помузицирую. Постараюсь попасть в самую гущу… чего?

— Кажется, запутанных ощущений и восприятий. Впрочем, точно не помню. Я самого себя обычно не цитирую. Ну, что ж… в данный момент я у вас в гостях и воля хозяйки для меня закон.

— Думаю, очень скоро вы станете здесь хозяином. Репетиция прошла блестяще.

— А, это… Ну да! Было бы странно обнаружить оркестр, который не удается заставить работать. Но я еще должен понять, хочу ли работать с этим оркестром. А это… это гораздо сложнее… в этом придется разбираться достаточно долго.

Сарасина удивленно раскрыла глаза. Она больше не была уверена в том, что хочет забрать русского себе. Однако отменять приглашение было поздно.

Сирота с удовольствием озирался вокруг, внимательно разглядывал помещение, поделенное легкими перегородками на отсеки, каждый из которых представлял собой гармоничное и законченное пространство, предназначенное для чего-то специфического. Сирота еще не понимал — для чего именно. Поэтому он внимательно следил за скользящей по дому Сарасиной, пытаясь определить по паузам в ее скольжении между предметами и по отношению хозяйки к этим предметам, что тут служит для чего и что с чем связано.

Сарасина не переоделась в кимоно, как Сирота ожидал. Она осталось в черном платьице, украшенном ниткой крупного серого жемчуга. Вот только переобулась в черные вязаные тапочки. Ее гибкое тело напоминало перочинный ножик с тридцатью лезвиями, некогда привезенный Марку из Швейцарии папой Геной. Если раскрыть пилку и косое лезвие, получается одна фигура, если два прямых лезвия — другая. Марк наслаждался тогда обилием всевозможных фигур, какие предлагал его новый ножик. И сейчас наслаждался бесконечным изменением конфигурации небольшой складной фигурки Сарасины, в которой каждая часть непременно приходила в гармонический баланс с другой частью, задействованной на данный момент. Вот она несет блюдо с суши: склоненная шейка тянет вниз очаровательную головку, изгибает позвоночник в районе лопаток, выгибает его в пояснице, отставляет прелестный крепкий зад, поднимает ножку в колене неестественно закругленным движением… ах, какая прелесть!

А вот она складывает колени, соединяет ножки, садится на циновку, поправляет цветок, поднимает фарфоровый чайничек, тоненький, как скорлупка… Ах, и ах, и ах! Какая точность жеста! Какое ощущение себя, пространства и себя в пространстве!

Марк Сирота был более чем очарован. Он был заворожен, втянут в сложную партитуру поворотов, изгибов, верчений, наклонов, подъемов, сочетаний цвета и звука, шелеста, шороха, бульканья воды и гармонизированного с ним дыхания. Его руки сами потянулись к извивающейся фигурке, а черное платье само растворилось в полутьме, открыв прекрасное тело, завершенное стройным рядом мерцающих жемчужин, над которыми вилось горячее дыхание, пахнущее чем-то пряным, острым, сладким, волшебным, невообразимо приятным. И как-то сами собой растворились в той же полутьме одежды Сироты, и сам собой возник и разрешился немыслимый по силе и пронзительности призыв. И так оно вершилось в этой полутьме снова и снова, непроизвольно и сладостно, не требуя ни слов, ни лишних движений, и могло продолжаться еще, и еще, и еще…

Но тут Сирота довольно грубо шлепнул свою партнершу по заду. Шлепнул, развернул, прижал к себе, отпустил и принялся мять, кромсать, складывать и разнимать составные части, словно и вправду играл со швейцарским перочинным ножиком, имеющим не тридцать, а гораздо больше составных частей. Сарасина поначалу сжалась, испугалась, застыла, но он не давал ей покоя, теребил, давил в горсти, пил выжатый сок и снова жал, кромсал, изничтожал и отпускал, гладил, нежил, сеял и пожинал, выдавливал из шепота крик и из каждой поры пот. И она подчинилась, сдалась на милость победителя, восторгалась и рычала, а потом кусала губы, пытаясь заглушить дикие звуки, которые ее организм до сих пор не умел производить. И заснула тут же на циновке, свернувшись клубочком, а во сне все падала в черную пропасть, летела в нее и не хотела, чтобы это падение, этот полет когда-нибудь закончились.

Сирота тоже заснул, но сон его был беспокойным и не новым. Этот сон часто приходил после ссоры с Рохой, после их кошмарного расставанья, после последнего свиданья. Во сне Марк сидел на корме какой-то лодки и отчаянно греб, пытаясь выбраться из-под огромных тяжелых волн, обрушивавшихся сбоку и сверху. Греб и пытался не потерять из виду нос лодки, на котором сидела она — порой Роха, порой кто-то еще, а сейчас — Сарасина. Сидела и тоже гребла, гребла отчаянно, мокрая, испуганная, то теряющаяся во тьме, то возникающая при вспышке молнии. С изувеченными ужасом чертами лица, ошалевшими глазами и раскрытым ртом. И вот что было самым страшным в этом сне: лодка не двигалась с места. Корма плясала, и скакал по волнам нос, но задняя часть, та, на которой находился сам Марк, оставалась на месте. И было понятно, что это две лодки, что он находится в одной, а Сарасина — в другой. И никаким усилием воли, мышц или мысли он не может соединить разъединенные части, а потому все усилия бессмысленны и спасения нет. Только когда на другом конце лодки сидела Маша, движения ее и его рук совпадали, волны стихали, и лодка выплывала во что-то, напоминающее пролив между совершенно черными, сверкающими антрацитной чернотой скалами. И медленно двигалась по чернильно-синей с красным отливом — не воде даже, а какой-то магме. Но Маша смеялась, и страшная тяжесть, давившая раньше на грудь, исчезала. А вокруг звучала музыка, которую Сирота всегда узнавал во сне и никак не мог вспомнить, проснувшись, чтобы наконец, раз и навсегда, ее записать.

Ни Сарасина, ни Марк не стали пересказывать друг другу свои сны. Каждый проснулся с ощущение большой радости. Сирота отметил, что кто-то прикрыл его стеганым шелковым покрывалом и подсунул ему под голову подушку. Было темно, но вокруг разливался восхитительный запах кофе. А вдали пела скрипка. Марк то узнавал мелодию, то терялся в догадках. Сарасина играла какую-то собственную вариацию… Он отдал бы не полцарства, а все полтора за чашечку вот этого кофе, но, уже собравшись с духом, чтобы встать и пойти за ним, погрузился в глухой сон, свободный от неприятных и непонятных сновидений. А проснувшись, увидел подле себя улыбающуюся Сарасину в шелковом халатике, точно совпадающем по цвету с жемчугами. И рядом с ней — подносик с кофейничком такого же жемчужно-серого цвета и чашечками, на которых извивается жемчужный дракон. И руки снова потянулись… к подносу… к ней… к чашечке, в которую уже лилась из драконьей пасти пахучая черная жидкость… и снова к ней…

Но не прошло и трех недель безоблачного счастья, как Сироту охватило бешенство. Он раздражался от каждого слова Сарасины. Пытался убежать, завел ненужные интрижки, подбирал на приемах вульгарных секретарш из американского посольства. Сарасина ушла в свою музыку, в цветы и книги. Не упрекала, не звала. И он вернулся к ней. А потом сбегал снова и опять возвращался. Сарасина не обижалась. Так было нужно. Так полагалось. Так было правильно, об этом писали еще в древние времена, когда ценили каждую минуту жизни, потому что каждая минута могла оказаться последней.