Пастырь Добрый

6

«Ум — это только рабочая сила у сердца», — любил повторять покойный батюшка. Это было заветное и любимое его слово. Рабочая сила пусть работает, и это хорошо, что она работает. Оттого он никогда не отрицал ни науки, ни знаний, привлекая к ним и благословляя учиться, быть ученым, писателем и т. п. Но хотел, учил и требовал, чтобы эта рабочая сила была в работе у верховного хозяина и мастера жизненных дел — у сердца. Я десятки раз слышал это от него.

7

Пастырь должен разгружать чужую скорбь и горе. Столь же многократно и упорно учил он разгружать другого, перегружая чужую ношу горя и беды с его плеч на свои. Это и делал он в течение всей своей жизни. Иногда бывало войдешь к нему в комнатку, после такой разгрузки, когда выйдет от него кто–нибудь, им разгруженный, в слезах, но с просветленным и умиленным лицом или без слез, а с одним открытым обновленным взором, выйдет точно поднявшись, прибавив росту. А он, разгрузчик, сидит и лица на нем нет. Оно полно безграничной сочувственной скорби, в глазах слезы, голос прерывается от них, голос делается каким–то безконечно мягким, ласкающим, тихим и, вместе с тем, глубоко скорбным. «Вот, — скажет, — была у меня…» — назовет местность, откуда была и расскажет страшную страницу жестокого горя, столь обычного, нами и не замечаемого, особенно горького, женского горя. Казалось нечем помочь, муж бьет, дети бьют, муж почти преступник по отношению к семье, дети воры, муж в церковь даже не пускает — украдкой сбежала; все в душе у нее оплевано, избито, все тело болит от побоев и непосильного труда; чуть ли не из петли вынули ее. Петля или прорубь на уме или еще хуже: «убью его». И все это он взял на себя. Прибавилось новое имя в его молитвах, прибавилась новая вечно памятуемая скорбь в его сердце, прибавилась новая молитвенная забота: лишний раз упорно, постоянно стучать за нее Богу, за какую–нибудь скорбящую рабу Божию Параскеву. Прибавился тяжкий груз на его больном сердце и любовью болеющей душе. А ей сказано кратко и весело: «Бог милостив, все обойдется, буду молиться за тебя», — и вместе с просвиркою, иконкой и листочком ей отдано дорогое, драгоценное веселье, накопленное молитвой и трудом. Она ушла веселая. Она никогда не узнает, что груз, ею оставленный, безконечно тяжел. Она покойна — он будет стучаться за нее Господу, он бдит о ней. Бывало идет ранняя Литургия и вдруг записка от него: «Помянуть такую–то», — с особой припиской к служащему священнику: «Скорбящую». Это значит, что его болеющее о другом сердце вспомнило кого–то особенно, наипаче в данный момент нуждающегося в Литургической молитве и жертве — и он просит помянуть, помолиться, вынуть частицу. Нельзя было не привыкнуть за частое служение с ним ко множеству имен, поминаемых им на проскомидии, во время Херувимской, при пресуществлении Св. Даров, на заздравных ектениях, в молитвах Богоматери и св. Николаю (это были вставки, не предусмотренные текстом молитвы, но предусмотренные его любящим и пекущимся сердцем), за водосвятием; служащие с ним привыкли настолько ко множеству поминаемых им имен, что многие из них и сами знали наизусть, но всегда и неизменно прибавлялись в них целые потоки новых имен — а каждое новое имя для него значило — новая слеза, новая горячая молитва, новый вопль к Богу о помощи, помиловании и прощении. Иногда он совершал проскомидию часа полтора и даже больше, вычитывал один, с помощью сослужащих и даже с помощью молящихся в алтаре мирян, целые тетради имен; заздравная ектения на Литургии при его служении превращалась в целый поток молитв, плескавшийся безчисленными именами болящих, скорбящих, заблудших, заключенных, путешествующих. Этот поток столь широкий, почти безконечный, вмещало его больное сердце. Имена эти — для большинства молящихся только имена, — жили в нем, как живые существа, наполняя сердце скорбью, горем и печалью, и редко радостью и благодарностью к Богу за милость и счастье. Но это все — напряженнейшая, неусыпная молитва — были только частью его разгрузки. «Где батюшка? — спросишь бывало. — «Увезли в Марьину Рощу». Увезли еле дышащего, полубольного, слабого. Дождешься его. Машет рукой, как бы сам над собой посмеиваясь. — «Где, батюшка, были?» — «Да целый день ничего не делал, потерял целый день. Вы вот тут служили, а я чай пил у такой–то в Марьиной Роще». Этот «чай» был его вход в какую–нибудь развалившуюся семью, где все погибло и за него ухватились, как за последнюю соломинку, оттого его и увезли. Выпитый им «чай» приносил мир в семью, ибо он приносил с собой только любовь, только всепрощающее понимание каждого и всех: для него не было виноватых, и оттого виновные молча и тайно начинали чувствовать свою вину. И не виня их, он, виноватых, обращал к любви и прощению; шуткой, народным словцом для всех понятным и близким. Он рассеивал тучи, низко ходившие над семьей, тучи злобы, будничного, мелкого, самого могучего вседневного зла. И «чай» этот дорого стоил ему: усталый, измученный возвращался он из какого–нибудь Московского, а иногда из за–Московского захолустья, дома его ждет накопившийся за его отсутствие народ. Он тотчас начинает прием, новую разгрузку, не отдохнув от только что совершенной. Впрочем, с Марьинорощинскими ему было, пожалуй, легче; а какого труда стоила «разгрузка» какого–нибудь профессора или современного общественного деятеля, художника, писателя, которых только безысходное отчаяние кидало в его комнатку. Самый приступ к разгрузке требовал несколько часов, и совершенно исключительного, душевного, духовного и умственного подвига и труда; разгрузка длилась зачастую годами, ибо на место грузов, только что разгруженных отцом Алексеем, жизнь нагружала новый тягчайший груз, а сгибавшийся под ним уже привычно и неизменно шел к отцу Алексею, и отказа не было никому никогда. Это был великий перегрузчик чужих скорбей на свои слабые плечи.

8

«Помолитесь о такой–то», — скажет он бывало, и назовет совершенно неизвестное имя. «Батюшка, не умею молиться. Как же молиться?» В ответ он не переставал повторять слышанный от отца Иоанна Кронштадтского рассказ из самых первых лет служения великого молитвенника. Отец Иоанн еще совсем молодой, никому не известный священник, шел рано утром в собор служить. На площади ему встретилась неизвестная женщина и сказала: «Батюшка, у меня сегодня решается такое–то дело, помолитесь обо мне». — «Я не умею молиться», — смиренно отвечает о. Иоанн. — «Помолитесь, — настаивала женщина, — я верю, по вашим молитвам Господь пошлет мне». И о. Иоанн, видя, что она возлагает такие надежды на его молитвы, еще более смутился, утверждая, что он не умеет молиться, но женщина заметила ему: «Вы, батюшка, только помолитесь, я вас прошу, как там умеете, а я верю, Господь услышит». Почти принужденный женщиной о. Иоанн согласился и стал поминать за проскомидией и Литургией, где только мог. Через некоторое время он опять встретил эту женщину, и она сказала ему: «Вот вы, батюшка, помолились за меня и Господь послал мне по вашим молитвам, чего я просила». Этот случай повлиял на о. Иоанна так, что он понял всю силу иерейской молитвы. Он рассказал этот случай покойному о. Алексею, когда тот приехал к нему в величайшем горе, пораженный неизлечимой болезнью жены [8] , оставшись с маленькими детьми на руках, в бедном приходе, в развалившемся гнилом доме. Он жаловался на свое горе о. Иоанну и просил указаний как быть, что делать и чем помочь. О. Иоанн сказал ему: «Ты жалуешься и думаешь, что больше твоего горя нет на свете, так оно тебе тяжело. А ты будь с народом, войди в его горе. Чужое горе возьми на себя и тогда увидишь, что твое горе маленькое, легкое в сравнении с тем горем, и тебе легко станет» [9] . Отец Алексей так и сделал: он принялся за разгрузку чужого горя. Тогда же о. Иоанн указал ему на первое и сильнейшее средство к излечению горя — молитву. О. Алексей много раз повторял этот рассказ о. Иоанна и этот совет, которому он следовал всю свою жизнь, в котором видел высшее руководство для пастыря и к следованию которому непрестанно звал всех. Этот совет о. Иоанна есть ключ к пониманию всей жизни и деятельности о. Алексея. Совет этот о. Алексей исполнял до конца, до последнего издыхания.

8

См. комментарии к письму о. Алексия Мечева №1.

9

Обстоятельства этой встречи описываются по–разному. Вот что, например, сообщается в «Жизнеописании священномученика о. Сергия Мечева, составленном его духовными чадами»: Утешение в силу пастырского вдохновения, которое преобразило всю жизнь о. Алексия, он воспринял от о. Иоанна Кронштадтского, приехавшего в то время в Москву. Его пригласили к себе прихожане и друзья батюшки Беловы… Туда же пришел и о. Алексей в надежде получить помощь от великого Кронштадтского пастыря. О. Иоанн дал батюшке завет отдать себя народу и жить с ним. «Ты жалуешься на свои скорби и думаешь, что нет на свете горя больше твоего. А ты будь с народом, войди в чужое горе, возьми его на себя и тогда увидишь, что твое несчастие мало в сравнении с общим, и легче тебе станет» (Надежда. Душеполезное чтение. Вып.16. Basel — М. 1993. С.19—20).

Это была не последняя и, возможно, даже не первая встреча двух великих пастырей. В речи на открытии Московского пастырского кружка памяти о. Иоанна Кронштадтского о. Алексий вспомнил: Я, грешный и недостойный иерей, до моего знакомства с батюшкой много раз, если не сказать всегда, приносил Безкровную Жертву с холодным чувством, рассеянными мыслями, часто без веры. После же совместного с отцом Иоанном совершении Литургии меня охватил огонь пламенной любви к Богу и ближним, и я понял как всю тайну Евхаристии, так и значение пастырского душепопечения. Когда я взирал на батюшку, молившегося даже до поту, со многими слезами и внутренним воплем, то трепетал сердцем от близости к столь великому праведнику, этому ангелу Божию, и невольно подымал взор свой к небу, взывая: «Боже, как велико Твое милосердие к роду человеческому! Ты крестными страданиями спас нас от грехов, проклятия и смерти. Дал иереям власть предстоять престолу и ходатайствовать за себя и за люди Твоя. Помоги же, Господи, и мне по примеру отца Иоанна всегда вдохновенно приносить Безкровную Жертву и расположи мое черствое сердце к ревностному прохождению пастырского дела». И Господь внял моему прошению: после этого по молитвам отца Иоанна я, во–первых, стал серьезнее и проникновеннее совершать Божественную литургию, каждый раз при духовном охлаждении подогревая себя воспоминанием первого незабвенного моего сослужения с отцом Иоанном, во–вторых, всецело предался заботе о спасении моих духовных чад…» (Епископ Арсений (Жадановский). Воспоминания. С.10—11).

Как писал о. Павел Флоренский: Если [свт.]Филарет олицетворяет собою в церковной жизни России начало мудрой организации, с не меньшим правом русский народ привык считать о. Иоанна Кронштадтского типичным представителем начала харизматического, т. е. пророчества и вдохновения. Для о. Алексея оказалось определяющим это перекрестное и одинаково сильное влияние двух начал духовности, друг на друга не сводимых, но равно потребных здоровой жизни Церкви (Священник Павел Флоренский. Сочинения в четырех томах. Т.2. С.623).

9

Я помолюсь, это был его неизменный ответ всем и всегда на всякую просьбу, на всякое горе, скорбь, беду, недоумение, сомнение, надежду, радость, на все и всегда: «Я помолюсь». Он верил непоколебимо, свято, глубоко в силу, дерзновение, всемогущество молитвы, — во всеобщую ее доступность, во всегдашнюю помощь и близость. Рассказать о нем, значит рассказать о том, как он молился. Рассуждать о молитве он не любил. «Бог дал мне твердую детскую веру», — вот что не раз слышали от него; это совершенно точно записанные слова. Однажды ему привелось исповедовать одного архиерея, довольно известного деятеля, и архиерей этот изумился силе, крепости и дерзновению его веры и изумление свое выразил тут же на исповеди о. Алексею. Рассказав мне однажды об этом, о. Алексей с извиняющейся улыбкой, как бы не понимая, что особенного нашел в нем архиерей, прибавил: «А просто Бог дал мне детскую веру».

10

«Я неграмотный», — часто говорил он, когда слышал и примечал у кого–нибудь нечто холодное, умовое в мысли, религиозном сочинении, разговоре. Бывало, заумствуешься при нем, вознесешься, пустишься в величайшую отвлеченность, а он скажет, смеясь: «А я неграмотный, не понимаю», — и этим вернет к чему–то более теплому, действительному, более истинному и насущному. Ум же у него был глубокий, светлый, способный все понять. Единственный человек в Москве, с которым можно было говорить обо всем, твердо зная, что он все поймет, был он. К нему шли советоваться и делились с ним, плакали священники, ученые, писатели, художники, врачи, общественные деятели и «неграмотный» их понимал.

11

Я позвал однажды на его службу, за Литургию, знаменитого художника М. В. Н.[естерова] [10] , никогда раньше его не видавшего. Он отстоял всю долгую службу, был у о. Алексея, пил с ним чай, и когда я спросил его: «Ну что, как?», — ответ был: «Да чего уж, чудесный, из–под рясы отовсюду мальчишки выскакивают, настоящий он, подлинный». «Мальчишки выскакивают». Чудесно сказано. О. Алексея ни на минуту нельзя представить без людей, без толпы, которая обступала его и жужжала вокруг него как пчелы, и дети особенно; правда, что мальчишки сыпались даже из–под рясы, когда при выходе из храма его рука уставала благословлять, а от любящего и ласкового напора толпы ему становилось тяжело дышать, и приходилось провожать его через толпу, чтобы она не заласкала его.

10

Михаил Васильевич Нестеров (19.5.1862 — 18.10.1942) — выдающийся русский духовный живописец.

12

Он горячо любил и чтил покойного настоятеля оптинского скита о. игумена Феодосия [11] , и обоюдно был глубоко чтим этим благодушным, любящим, тихо–величавым старцем. Карточка о. Феодосия стояла на столе у него. Он был однажды в скиту у о. Феодосия и рассказывал, как отец Феодосий с необычайным радушием угощал его какими–то особенно большими блинами «по–оптински». Часто, потчуя чем–нибудь, о. Алексей приговаривал: «Что же вы не кушаете, это ведь по–оптински?» О. Феодосий приехал как–то в Москву, посетил храм о. Алексея. Был в церкви, видел как идут вереницы исповедников, как истово и долго проходит служба, как подробно совершается поминовение, какие толпы народа ожидают приема, как долго длится этот прием. Видел и сказал о. Алексею: «Да, на все это дело, которое вы делаете один, у нас в Оптине несколько человек понадобилось бы. Одному это сверх сил. Господь вам помогает» [12] .

11

См. прим.

12

О духовной близости о. Алексия и Оптиной пустыни см.: Надежда. Вып.16. С.51—63; Цветочки Оптиной пустыни. С.179—180; Житие иеросхимонаха оптинского старца Анатолия (Потапова). Издание Введенской Оптиной пустыни. 1995. С.112—114. О. Павел Флоренский отмечал: Маросейская Община была по духовному своему смыслу дочерью Оптинской Пустыни: тут жизнь строилась на духовном опыте. О. Алексей учил своей жизнью, и все вокруг него жило, каждый по–своему и по мере сил участвовал в росте духовной жизни всей общины» (Священник Павел Флоренский. Сочинения в четырех томах. Т.2. С.626). Прихожанин Маросейки в качестве «утренней молитвы о. Алексия М. [ечева]» приводит известную «Молитву Оптинских старцев» (Пестов Н. Е. Современная практика Православного благочестия. Кн. III. СПб. «Сатисъ». 1995. С.284).

13

Об о. Анатолии Оптинском [13] батюшка отзывался с такой любовью, с таким признанием, и с таким благоговением, как ни о ком из живущих подвижников и духовных отцов. Мы с ним одного духа, много раз говорил он. И это так и было: одного духа любви благодатной, всепрощающей и всеисцеляющей силой любви. Самое лицо его делалось особенно светлым, когда он сам или при нем другие говорили об о. Анатолии. Никогда и ни в чем не усумнился он в глубокой правде и мудрости всех путей, дел и советов о. Анатолия. Причина совершенно ясна: ни в ком не видел о. Алексей такого совершенного понимания и воплощения старчества, как служения любви, как в о. Анатолии.

13

См. прим.

14

Связь его с о. Анатолием была неразрывна и глубока. Хотя у отца Анатолия он был только один раз, о. Анатолий, по собственным словам его, переданным батюшкой, «проезжал раз мимо церкви Клёник, хотел заехать, да народ давно ждал в другом месте, нельзя было». Между ними было общение, которое, шутя, близкие называли «безпроволочный телеграф». Была благодатная близость, благодатное единство старчествования. Сколько раз я в этом убеждался. О. Анатолий всегда москвичей посылал к о. Алексею. То же делал о. Нектарий [14] , другой Оптинский старец, который однажды сказал кому–то: «Зачем вы ездите к нам? У вас есть о. Алексей». Это оптинское свидетельство об о. Алексее нельзя не признавать величайшим по значению. В нем выражено глубокое единство опытно–духовного пути о. Алексея с тем, которым шло Оптинское старчество, истоком своим восходящее к великому старцу Паисию Величковскому [15] и через него к Афону и живому святоотеческому преданию всего Православия. О. Алексей был Оптинский старец, только живущий в Москве. В этом заключена величайшая радость и величайший смысл. У о. Алексея была живая связь с Оптинцами — духовными и светскими питомцами Оптинского духа и поучения. Из всех русских монастырей в глазах о. Алексея Оптина пустынь была высшим, совершеннейшим очагом истинного подвижничества и старчества — этого святого иноческого пастырства.

14

См. прим.

15

Преподобный Паисий (Величковский, 1722 — l 5.11.1794) — уроженец Полтавы, схиархимандрит Нямецкого монастыря, продолжатель исихастской традиции. Собиратель и переводчик на русский и др. языки святоотеческих творений, результатом чего явилось издание в России в 1793 г. «Добротолюбия» (славянского). Возродитель на Руси школы старчества, которая, начиная с XIX в., приносит свои благодатные плоды на ниве спасения чад Русской Православной Церкви. Причислен к лику святых Освященным Поместным Собором Русской Православной Церкви 6—9.6.1988. Память 15 ноября.

15

Однажды о. Алексей спросил: «Думали ли вы отчего все святые апостолы, все до единого приняли мученический венец, погибли на крестах, были усечены мечом, а апостол Иоанн Богослов дожил до глубокой старости и мирно скончался. На отрицательный ответ о. Алексей сказал: «Оттого, что у апостола Иоанна была такая безпримерная, великая, неодолимая христианская любовь, что ее силе и мучители покорялись, и гонителей обезоруживала она, их злобу она загасила и превратила в любовь» [16] .

16

См. прим.

16

О любви были все наставления, все слова, все проповеди покойного о. Алексея. Он бывало исповедует во время Литургии и прислушивается к проповеди, произносимой кем–либо из сослужащих вместо причастного стиха. Однажды одному сослуживцу–священнику пришлось прочесть перед Литургией слово св. Иоанна Златоуста. Оно поразило священника одной мыслью, которую он и выразил в своей проповеди. Почему Бог не создал всех равными, одинаково умными, прекрасными, богатыми и сильными? Потому, что тогда не было бы места и дела любви на земле: любовь покрывает недостающее — ты богат, другой беден, люби его и любовью восполнишь недостающее ему; ты умен, другой малоумный, люби его и любовью восполни его скудость, ты образован, а он нет — люби его и твоя любовь заставит тебя дать ему знание и т. д. Получается при неравенстве природном круговое восполнение любовью: ты богат, но скорбен, другой беден, но весел — любите друг друга и вы обоюдно восполните недостающее. Любовь здесь свобода и полнота. Еще во время Литургии о. Алексей улучил минуту и шепнул священнику: «Какое глубокое слово вы сказали». Слово в действительности не принадлежало священнику, но он понял, как безконечно дорога была о. Алексею каждая мысль, уясняющая единое и высочайшее, чему служил он, — любовь. Он сиял, глаза его источали голубой радостный свет. Он был счастлив и, наоборот, как тревожен и печален становился о. Алексей, с какой святой страстностью противился он всякому слову проповеди, книг, мыслей от кого бы они ни исходили, если они преуменьшали или не уделяли достаточно места любви: все было тогда не так, не нужно, он становился строг, почти грозен (если вообще приложимо к нему это слово, а как–то в особом великом смысле оно приложимо), он знал, что забывший о любви, что бы он ни говорил и как бы ни говорил, говорит ложь, ибо Бог есть любовь, а лжи о. Алексей не терпел ни в чем и никогда, сам же он, говоря о любви, плакал, сердце его болело: чего ему стоили такие проповеди: любовью о любви, — знает тот, кто видел его вернувшегося с амвона к престолу, после проповеди. Он был бледен, слезы текли по лицу: он хватался рукой за сердце и опирался в изнеможении грудью о престол, виновато говорил чуть слышно сослуживцам, силясь улыбнуться: «Скандал просто». Через силу оканчивал службу, еле слышным голосом делал возгласы.