Пасынки

— Скорее всего, прав. Но ты ведь такую и искал.

— Похоже, я сам не знал, кого ищу, покуда тебя не увидел.

Снова молчание. Тихое потрескивание единственной свечи на столе. Тени, лениво пляшущие по бумагам и перьям.

Зачем говорить о том, что очевидно для обоих и не нуждается в доказательствах?

— Тебе надо отдохнуть, любимый. Завтра тоже будет трудный день.

— Завтра я хрен кого сюда пущу. Особливо тех, кто плевался нам вслед, а после манифестов моих бросится заверять в преданности.

— А посланники?

— Тут ты права, Аннушка, от этих не отделаешься… Ну, идём, что ли.

Гаснет задутая свеча. Щелчок замка — и государственные секреты остаются запертыми в этой комнате. В ящиках с замками, в столе, за двумя дверями и спинами караульных. До утра, которое вечера мудренее.

Рука в руке. Казалось бы, не так уж сильно они сжали друг дружку, но поди расцепи. Не удастся. Потому что безумец, помешанный на государственной идее, нашёл то, что искал — такую же сумасшедшую.

Бог с ними. Всевышнему всегда были по душе безумцы.

6

Такого ещё не бывало.

Обывателю в массе своей почему-то неинтересны события, происходящие в тиши высоких кабинетов за закрытыми дверями, или где-то на окраинах. И, хотя в это же самое время некий датчанин по имени Витус, по прозванию Беринг уже направлялся в Охотск, дабы по повелению императора и решению Военной коллегии исследовать побережье от Камчатки до Аляски на предмет наличия пролива, до этого было дело считанным людям. Тем самым, кто отправил его в такую даль. Затевалось по-настоящему великое дело, как в военном, так и в чисто научном отношении, но средний обыватель, даже если бы узнал об этом, принялся бы бурчать, что теперь непременно стоит ожидать введения новых налогов. «Нет, штоб смирно дома сидеть, шастают по дальним краям… кому они надобны, те дальние края…» Так уж он устроен, этот средний обыватель, хоть в России, хоть в Англии, хоть в Сенегале. Зато он не устоит ни перед ярким блеском мишуры, ни перед громким треском новостных петард. И в этом тот самый средний обыватель тоже везде одинаков.

Два манифеста государева в один день, да ещё такого свойства, что шокировали даже эту непритязательную публику, прозвучали, как два батарейных залпа. Впрочем, Пётр Алексеевич любил шум и треск, а с некоторых пор использовал шумовую завесу для прикрытия куда более важных дел. И, пока Петербург ошарашено судачил о сих манифестах, в городе и окрестностях произошло ещё много чего, оставшегося в тени. Пожалуй, относительно заметным событием стала большая чистка штата городского петербургского магистрата, Коммерц-коллегии и Иностранных дел коллегии. Досталось даже Санкт-Петербургскому полку, откуда со свистом вылетели два офицера, но, опять-таки, кому сие интересно, если гремит такая новость! Царь разводится с царицей и женится на какой-то принцессе! Не новость — новостища! Что там какие-то «чернильницы» из какой-то коллегии? Тьфу.

Самое смешное заключалось в том, что на эту удочку попались даже искушённые европейские посланники. Сперва они отправили по своим столицам лучших курьеров со спешным донесением — новость-то какова! — а некоторое время спустя как к ним самим, так к их верным людям начали являться посольские конфиденты. Очень грустные из-за увольнения и потери доступа к конфиденциальной информации. Ещё более грустными сделались сами послы, когда внезапно обнаружили, что явились-то мелкие пескари, а вот рыба покрупнее — наиболее ценные конфиденты и агенты влияния — как в воду канули. Не исключено, что и в прямом смысле, ведь дипломаты всех стран прекрасно знали правила игры. И это ещё полбеды. Хуже, если сидят они сейчас на цепи где-нибудь в Шлиссельбурге или Петропавловской крепости, и дают показания этому ужасному Ушакову. Вслед за первыми курьерами часам к трём пополудни в путь отправились вторые, везущие уже зашифрованные должным образом письма. Но послы могли не стараться, используя шифры. Тот, кто затеял эту операцию, разом похоронившую несколько годами выстраиваемых агентурных сетей, безо всякого шифра знал, что в тех посланиях писано.

Правда, в тот момент, когда курьеры один за другим отбывали из столицы, ему было не до триумфа.

Списки посольских конфидентов с пометками об их значительности были составлены господином Кузнецовым ещё три месяца назад, по указанию, полученному в те дни, когда учреждался Верховный Тайный совет. Времена тогда были простые, шпионы особо и не скрывали, на кого работают и сколько за то получают, так что составление сих списков много времени не отняло. Теперь, когда сам господин Кузнецов отъехал в Казань по особо спешному делу, его списки сделались основой для новых посольских неприятностей. Но, когда господа посланники подсчитывали в уме, во сколько им обойдётся подкуп новых конфидентов, тот, кто учинил сегодняшнее безобразие, тоже производил некие подсчёты. Будучи при том крайне недовольным. А как быть довольным, когда любимая женщина с сожалением говорит: «Продажные? Ты же им годами жалованье не платишь, родной мой, вот они и продаются. Копейку ты на них сберёг, это верно, зато рубль на том бережении потерял. Это даже я, глупая баба, понимаю…» И что тут скажешь? Пётр Алексеевич ничего и не говорил, только мрачно отмалчивался. Понимал, что можно издать хоть десяток указов о своевременной выплате чиновного жалованья. Да толку от них, если ни один выполняться не будет, пока на местах сидят всё те же продажные рожи. Альвийка права и в ином: на место разогнанных тут же явятся новые взяткобратели и конфиденты, ибо государственная система, им же выстроенная, сама их порождает. Сегодня он нанёс болезненный, но не смертельный удар оной системе, словно предупредил о намерениях внести радикальные изменения. Несомненно, что она ответит, восстав на своего создателя: нет ничего страшнее чиновника, решившего, что его поставили на кормление, и осознавшего, что кормлению сему может внезапно прийти конец.

Ещё одной причиной для головной боли стало известие, что герцог и герцогиня Голштинские, несмотря на недвусмысленный приказ не покидать Петербург, покуда идёт следствие, снова пакуют сундуки. «А разве мы под подозрением, батюшка?» — вопрошала любимая дочь, вызванная отцом для приватного разговора. «Ты — нет», — коротко и ясно ответствовал батюшка, повелев чадушкам сидеть тихо и не высовываться, не то худо будет. Анна, хорошо знавшая отца, смирилась, и Карлу своему посоветовала сделать то же самое. Зятёк вряд ли когда-нибудь простит это сидение фактически под домашним арестом, но то уже тема для иного разговора. Даже истерика императрицы, теперь уже по закону разведённой, суть несущественная мелочь. Пускай в Москву лучше собирается, а не катается по полу в рыданиях, ещё до вечера её тут не станет. Посадят в карету, и в Новодевичий, под клобук. Куда хуже было известие, что от какого-то поветрия вдруг слегли дети — обе царевны, Петруша и его дружок, альвийский княжич. Что за поветрие такое, если свалило даже крепкого на болезни альвёныша? Лекари и остроухие целительницы уже хлопотали вокруг занемогших детей, когда примчался Алексашка с известием, что взбунтовались альвы, коих поселили в казармах Ингерманландского пехотного полка, и причины бунта ему пока не ведомы.

Словом, Зимний дворец сейчас был похож на помесь бедлама с лазаретом. Немудрено, что государь едва ли не с облегчением затребовал седлать ему коня, чтоб отправиться на Васильевский. Мостки-то ещё не прибрали? Ну и замечательно. «А тебе, — он ткнул пальцем в сторону Раннэиль, — карету. Со мной поедешь». Логично. Бунт бунтом, а стрелять в альвов, не зная, чем они недовольны, он опасался. Зато был уверен, что свою принцессу они послушают.

В основе любого недовольства лежит либо заведомое преступление, либо недоразумение. Раннэиль, внимательно прислушиваясь к тому, что рассказывал на ходу князь Меншиков, пришла к выводу, что здесь имеет место самый обыкновенный конфликт цивилизаций.

Всё началось с мелочи и банального недопонимания.

В ночь прибыли из Риги и были поселены в казармы остроухие, числом не менее полусотни, в добавление к тем, что там уже обретались, понемногу знакомясь с бытом русских солдат. А поутру явились офицеры, и объявили альвам о зачислении оных на действительную военную службу. Не в пехоту, в драгунские полки. Всё было бы ничего, но когда обрадованные альвы поинтересовались, как скоро смогут принять на службу недавно родивших женщин, возникло то самое недопонимание. Офицеры сперва не поняли, о чём речь, а когда поняли, заявили, что на военную службу зачисляются только мужчины. Альвийские воительницы подняли крик, что им нанесли неслыханное оскорбление, их поддержали мужья и братья. Один из офицеров немедля послал солдата с вестью князю Меншикову, шефу полка, к коему были приписаны те казармы, а второй… Второй совершил несусветную глупость: приказал пехотинцам окружить и разоружить возмущённых альвов. Остроухие, не прибегая к оружию, принялись отстаивать свою честь врукопашную.

Началась свалка, в которой, при равной численности и совершенно несопоставимой подготовке, у солдат не было бы шансов, даже вздумай они стрелять…

Всеобщего и непоправимого побоища удалось избежать только потому, что командиры, и человек, и альв, осознав весь ужас ситуации, тут же развели противоборствующие стороны — по большей части приказами, но самых горячих пришлось и палками вразумить. Дурака офицера, успевшего-таки схлопотать по морде от какой-то бравой альвийки, тут же куда-то услали. Командиры начали переговорный процесс. Договорились, учитывая важность и деликатность вопроса, отправить посыльного к самому императору и ждать его решения. Так, во всяком случае, сообщил тот самый посыльный, перехвативший Петра при въезде на Васильевский остров.

— Дело нешуточное, мин херц, — негромко сказал Меншиков, дослушав посыльного до конца. — Эти бабы два года Августа Саксонского на глазах у всей Европы секли. Тот, бедняга, почитай без армии и без куска хлеба теперь сидит, едино твоей милостью жив. Поосторожнее надо быть.

— Так что мне, бабий полк, что ли, учреждать? — возмутился Пётр Алексеевич. — Не бывать тому, чтоб я баб под ружьё ставил!

— Тебе, конечно, решать, мин херц, однако ж и решение должно быть таково, чтоб не возникло вражды на пустом месте.